НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Зачем нам Мессия, когда есть Иличевский?

Александр Иличевский. Чертеж Ньютона. — М. АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2019.

Жюри премии Андрея Белого жестоко ошибается который год, выбирая прозаиков то из литературного андеграунда, то по заслугам. Если суть ее в работе на будущее, как приз в вечность, то принцип отбора неправильный. В полярной системе представителей руссколитературного истеблишмента ты либо оппозиция, либо номенклатурщик, но все забывают о маргинальной страте. И в писательской тусовке настоящий маргинал только один — Александр Иличевский, который и пишет про маргиналов.

Маргинальность — суть его художественного мира. Не только номадическая модальность, переходящая из книги в книгу, но и нацеленность на разрушение оппозиции (нео)реализма и (пост)модернизма как главных художественных методов в современной нам культуре. Кажется, человеку вообще безразлична причастность к направлению, и он пишет, что хочет. Но главное — как хочет. И еще главнее — в каждой книге дает понять, что к нему стоит прислушаться, ибо в нем спасение от омертвелости письма. Даже не так — спасение от смерти русской литературы, представители которой ковыряются то в быте, то в филологическом лабиринте, то просто дерутся за премиальный денежный приз. Нет, все равно не так — спасение европейской иудео-христианской цивилизации от гуманитарной, и далее — бытийной катастрофы. Вообще — спасение жизни.

А как же главные маргиналы Сорокин и Пелевин? Уже опремированы и выведены из андеграунда в полноценный мейнстрим. Пелевин — контрактными обязательствами. Сорокин — культовой «Нормой», ставшей экстремистско-либеральной классикой, а все остальное, что связано с писателем, — притчей во языцех.

А как же Прилепин, чей герой то экстремистствует, то бегает по Чечне, то бьется за русский мир в Донбассе вместе со своим биографическим прародителем? Все просто — его герой не знает, куда выпрыгнуть из ботинок, полных горячей водки. А сам Прилепин — никакой не маргинал, а новый Пешков, и тоже дерется за все хорошее против всего плохого, разносольный коммунизм и почему-то, прости господи, переписывает Конституцию. Скоро, поди, отправят на Капри.

Некому вести за собой читателя. Некому удерживать литературу в центре культурного ринга.

Печальная ситуация на литературном рынке наблюдается не только у нас. У западных коллег переделывается издательский рынок, Amazon выжигает все на своем пути, к авторам предъявляют обвинения в расизме и сексизме, а прогрессивные активисты(-ки) внушают общественности, что возможна только квир-литература. Война идет уже не за литературный Олимп, а за право быть угнетенным и обиженным, потому что тот, кто с синяком, тот и прав. Наступает эпоха слабости.

Хотя, откровенно говоря, кому знать об угнетении, как не маргиналам — бездомным, номадам, гуманитариям (в научном сообществе), студентам (ни денег, ни работы, ни диплома)... евреям.

Парадокс: цивилизация, породившая современный мир, находилась в глубокой тени две тысячи лет, до сих пор поругаема, гордо стоит во вражеском окружении, но является магнитом и главной тайной для вопрошающего человека.

Позиция «мы сами с усами, потому что всегда так было» делает Израиль одной из самых комфортных для жизни стран, но максимально маргинальной с бытийной точки зрения. Западные либеральные тенденции здесь плохо приживаются, а восточное влияние интегрировано, но его держит за горло великодержавный сионизм.

Неудивительно, что в новой книге Иличевского истинно главным героем становится Израиль — это полное смысловое совпадение субъекта и объекта. И если «Чертеж Ньютона» станет последним романом (а вдруг!), это будет максимально красивый ход, он может стать литературным манифестом осмысленной маргинальности.

В романе нет единой фабулы — сначала классический герой-технарь ищет в Неваде тещу, потом летит в Москву, затем отправляется на Памир за научными изысканиями, возвращается в Москву, где то и дело рефлексирует отношения с отцом, затем за ним же и отправляется в Израиль, чтобы найти его. Скитальческий формат поведения героя у Иличевского сохраняется, но в «Чертеже» он обнаруживает дом. Происходит это по примерно такой схеме: любой город людей расчеловечивается в двоичный код, перерастает в микросхемы калифорнийской кремниевой долины из «Математика», затем они разрушаются, превращаются в песок Невады, не принимающей героя, он отправляется в третий Рим, оттуда в азиатско-мусульманский Памир, грозящий ему озлобленными духами, которые сводят с ума и в итоге прогоняют его на цветущий Сион.

Логично, что скиталец оказывается в главном приюте странников, но здесь причинно-следственная связь другая. Герой отправляется в Израиль за отцом, как будто за Богом. Дом там, где Бог. Всю жизнь он стремился за ним — фактически брошенный отцом еще в детстве, пытался усваивать его образ жизни, вкусы в музыке, формат мышления. Гнался за ним, как за потерянной частью себя. За ключом, который позволил бы открыть таинственный сундук, в которым лежат ответы на вопросы к мирозданию.

Сюжет складывается из микрофабул, насыщенных огромным количеством отступлений от динамики действия — размышлениями рассказчика о метеорологии, оптике, инженерии, древнееврейской, европейской, американской культуре, метафизике, человеческой природе. Рассказывание романа похоже на невнимательную диктовку в машбюро, когда важно передать самую суть, но корреспондент (а рассказчик «Чертежа» — во многом корреспондент) слишком дорожит контекстом и готов говорить о нем бесконечно. А времени — бесконечный вагон.

Рассказчик находится во вневременном пространстве, фиксируя актуальную реальность, но в силу того, что время чересчур живо, он описывает разные уровни действительности, захватывая исторические, метафизические, культурные слои, которых не видят люди. В современной герою реальности одновременно сосуществуют разные культурно-исторические эпохи, в которых умещаются государственное устройство, архитектура, развитие технологий, древняя цивилизация, все три Рима, революции, войны, частные судьбы — все что угодно.

Во всем этом многослойном многообразии Иерусалим — один из туристиче­ских и паломнических центров, столица мира, вечный город, который живет на земле, под землей и в закутках метафизики, где есть место и людям, и Евангелию, и ветхозаветным апокрифам, и ньютоновским храмовым изысканиям. Иерусалим — квинтэссенция мира, его суть, точки экстремума, оппозиционные рамки, в которых умещается мировое пространство. Здесь одновременно храм Соломона, Рим на излете и раннее христианство, дважды разрушенный, двадцать три раза осажденный город, храм Гроба Господня, бастион между варварским ближневосточьем и западной цивилизацией. Это ворота в Бытие, в надчеловеческое.

И в данном случае Иличевский становится поэтом на том самом сокровенном уровне, где он и пророк, и медиум. Про Иерусалим написано много, у самого Иличевского есть книга-травелог «Город заката». Здесь же — попытка художественно осмыслить морфологию древнего города. И вообще — морфологию цивилизации. В контексте романа поэтическое осмысление необходимо, потому что «...именно поэзия обучает слова обращаться к незримому. Поэзия, как и священные тексты, сочиняется под камертон выверенности сообщения: все слова в нем подлежат прочтению Богом».

Рассказчик практически слеп и идет по миру лишь по зову, почти не имея собственной потребности. Только две вещи заставили его двигаться — исследования в горах Памира и поиски отца в Израиле. Знания об этом мире дает отец (к слову о божественной роли родителя в романе) — недоступный физически, всезнающий, интеллектуально непостижимый и желанный, как тайна. Рассказчик гонится за ним, как Индиана Джонс за Золотым Граалем. Отцово знание носит, в основном, бытийный характер. Бытовое становление героя-рассказчика проходило в книжной, физико-математической самостоятельности при материнской поддержке. Отец и нужен, чтобы проскользнуть в те сферы, в которых тот обитал, — в межпространственно-межвременной Иерусалим. В сущности, это та «темная материя», которой занимается рассказчик как ученый.

Иличевский упаковывает в роман темную материю истории, темную материю тайны, скрытость истинного знания и археологическую необходимость открыть все невидимое любопытному глазу. Такой авантюрой, следуя роману, могут заняться только единицы, которые в сути своей — маргиналы. Ньютоновский гений маргинален, ведь такова природа гения. В современности археолог маргинален, потому что после открытия раскопок Помпеи и Гиссарлыка его деятельность мало кому интересна. Физик же (как и любой технический специалист) при всем развитии научно-технического прогресса стоит на отшибе, потому что это в принципе «темная» сфера знания, иные мыслительные категории. И именно в момент, когда маргинал стоит между или с краю, он большое видит на расстоянии, потому что каждый, кто просит, получает, и кто ищет, находит.

Иличевский с «Чертежом» взывает к человеку, говоря ему: ищи. И ведь необязательно искать храм Соломона. Главное ведь — искать и не останавливаться на полученных ответах. Иличевский в принципе противостоит известному и остановившемуся.

Он противостоит постмодерну, оживляя иерусалимский текст — буквально из-под земли и из бумаги доставая смыслы. Он противостоит глупости и мещанству (супруга-филологиня главного героя). Противостоит ненаучности и внушает, что будущее возможно при синтезе научного и метафизического познания. Противостоит человеческой слабости и страху (как перед собой, так и перед неизведанным).

«Чертеж» — это новый роман о маргиналах, главный посыл которого — идти в жизни отдельно и без остановки, как путник, как паломник, как бездомный, как Иисус Христос, апостол Петр, как Николай Федоров, Константин Циолковский, Исаак Ньютон, Леонардо да Винчи, как Пушкин, как Варлам Шаламов. Им всем идеальная цифра — единица. А дорога — отдельная от всех.

Быть маргиналом — это искать. А нашедший всегда спасается.

Михаил Родионов