ВОЙНА ГУЛЯЕТ ПО РОССИИ

Виктор Астафьев

«Никогда и нигде не жил так свободно,
как на передовой»*

Дорогой Саша!

Рассказ написан местами уже крепко, он уже читается, но по материалу он мне противен и в нем много приблизительного.

Все дело в том, что к 43-му году за счет «умелого» ведения войны, за счет распыления человеческих ресурсов, за счет огромной армии зэков и их стерегущих органов, на фронте был, как пишет Богомолов, «катастрофический недокомплект». Мы, на передовой, работали за десятерых, и никто нам не помогал, но особо и не мешал. Вот главная заслуга органов — к 43-му году они не мешали воевать, — никого, кроме кавказских национальностей (весна 44-го года), с передовой не убирали. И на передовой сами не бывали. Стукачишки же из солдат и отдельных командиров выполняли «свои обязанности» формально, не всерьез, и мы всех их наперечет знали, ибо жизнь на передовой очень тесная, смерть здесь к человеку гораздо ближе, чем какое-либо начальство, в том числе из контрразведки.

Могу где угодно и кому угодно сказать, что никогда и нигде не жил так свободно, как на передовой; работали до полусмерти, но и мародерничали, и воровали, и пили — те, кто постарше, если удавалось достать выпивки, и все это прощалось, все «не замечалось», потому что, ежели убирать с передовой людей, надо идти самим туда. А самим неохота и страшно, да и командиры научились обманывать власти, хитрить, а власти охотно «обманывались», ибо задача у всех одна — хоть и разная — нам воевать и работать, им за нашими спинами жить и «выполнять свои обязанности». Война многое перевернула. Я спросил у своего уже покойного комбрига, что вот де слышу и читаю, что «особисты» свирепствуют, берут, стреляют, а у нас ничего этого не было? Он ответил: «начальник особого отдела, Макаров, был порядочный человек, и скорее подставил бы себя, чем бойца с передовой. А вот комиссар был бездельник и трус, прятался от меня. Как туго на передовой — он собрание затеет или слет какой-нибудь…»

Многовато, очень многовато для такой короткой вещи смертей, предательств, баб, крови. Если бы так обстояло дело, мы бы воевали до сих пор (я и по сию пору вижу порой во сне, что мы все еще воюем где-то в районе Каменец-Подольска).

Застрелить подряд восемнадцать человек невозможно, даже если это страшные дураки. Люди — не бараны. Убить можно первого, второго, а третий уже не даст себя убить, он будет соображать, как убрать тебя. К тому же он стрелял не из окопа и «всё в горло» — да его через минуту смели бы, изрешетили пулями, забросали гранатами (а ловят гранаты и бросают их обратно только в кино, да и то в худом, советском). Наяву же падают навзничь и стараются как можно сильнее вдавиться в землю…

И вообще на войне не лезут куда не просят — на войне работают, работают без конца, до потери не только сил, но и разума. Может поэтому никаких шпионов мы не знали и «особистов» не боялись.

Прибыв из зенитного полка, я, голодный, решил вытащить из машины сухари, распоров мешок, на котором спал начальник особого отдела бригады — или дивизиона, уже не помню. Начальник проснулся, увидел меня и свел к командиру дивизиона, тот меня пристыдил, поругал и велел накормить досыта.

Коньяку во фляжках я тоже не встречал. Поили немцев не ахти, да и кормили жидко: хлеба им давали 600 граммов, нам — кило, и все равно нам не хватало, если б не картошка…

Словом, Саша, не трогали бы вы эту контрразведку. Она и сама любит о себе молчать, а нам и бог велел. Пусть утешаются ее ветераны тем, что чуть ли не они войну выиграли, а мы — <…> груши околачивали. За нас история и правда. За них они, и только они. В гробу мы их видали в войну и без тапочек. В гробу их видал бы и сейчас, пусть и в тапочках…

Кланяюсь!

В. Астафьев

* * *

Предыстория этого письма такова.

В конце 70-х годов, когда я работал обозревателем газеты «Советская культура» и отвечал за публикацию бесед с писателями, в разных журналах было напечатано подряд несколько очень ярких произведений, написанных писателями-фронтовиками, — Виктора Астафьева, Евгения Носова, Вячеслава Кондратьева… И мне посчастливилось познакомиться с каждым из них — результатом стали опубликованные интервью, а в случае с Астафьевым и Кондратьевым еще и последующие теплые человеческие отношения. И конечно, я запомнил, что эти люди говорили о войне.

Вообще-то о войне я размышлял нечасто — хватало других тем. Хотя родители имели к Великой Отечественной непосредственное отношение. Мама (1925 года рождения) вскоре после начала войны стала штатным сотрудником армейской газеты (уговорила старшая подруга). С октября 1942 года по февраль 1944-го — корректор редакции газеты 63-й армии «За Отечество» (Брянский и Белорусский фронты действующей Красной армии). Никогда не говорила о каких-то тяжелых моментах, со смехом вспоминала иногда неуклюжие попытки молоденьких солдат завязать отношения с хорошенькой блондинкой в военной форме. Отец воевал в разведроте, был тяжело ранен в левую руку, она почти не работала. Только однажды, когда я уже был подростком, он рассказал, как полз к своим, истекая кровью, и думал о том, что у него нет сына… И сказал себе: «Нет, я выдержу! И у меня будет сын». Так вот я, еще не родившись, спас своего будущего отца. После того боя он был награжден самой честной медалью — «За Отвагу». Вместе с другими наградами отца и мамы лежит у меня дома…

Знакомство с Виктором Петровичем Астафьевым случилось в 1977 году, вскоре после публикации его романа «Царь-рыба». В литературных кругах у меня были свои источники информации, и вскоре я уже знал, что договариваться надо с его супругой Марией Семеновной. Телефонный звонок в Вологду, где проживало на тот момент семейство, включенные на полную мощь бархатистые нотки в голосе, искренние похвалы роману — и моя собеседница неожиданно приглашает не просто подъехать и взять интервью, а погостить несколько дней в их доме на Кубенском озере, в окрестностях города. Познакомиться поближе с Виктором Петровичем, пообщаться, по ходу записать интервью.

На такую удачу я и не рассчитывал!

Недолгие сборы (ковать железо пока горячо!), поезд, тихая дремлющая Вологда. И вот я уже в автобусе, который стартует в сторону нужной мне деревни Сибла. Сел на переднее сиденье, сразу за водителем, чтобы поднакопить впечатлений. Только выехали за границы города — из-под колеса выскочил увесистый булыжник, выстрелил прямо в лобовое стекло. Оно ссыпалось на дорогу мелкой крошкой. Дальше ехали при неслабом сквозняке. С тех пор знаю: переднее стекло к черту — это к удачному интервью!

Простой бревенчатый дом, некрашеный, встречают как давнего знакомого. Накрывается стол, я подготовился: зная вкусы хозяина, захватил неплохой коньяк. Говорили о простых вещах: например, о рыбалке на Кубенском озере. Я узнал, что она богатая: два десятка видов рыбы. Про окуня, леща, карася, щуку я, разумеется, слышал, но тут добавились еще неведомая мне нельма, или «нельмушка», снеток, густера, налим. Счастливчики ухитряются выловить стерлядь. На этом озере два месяца провел молодой Петр I, после экспериментов со строительством кораблей на Переяславском озере искавший более обширный водоем. На царя произвела впечатление длина озера, но сильно разочаровали результаты промера глубин.

На следующий день прогулялись по окрестностям, потом хозяин предложил зайти в местный магазин — пополнить запасы. И там встретили как родных, только порадовать особо не могли: на выбор предлагалось два вида товаров. Водка (бутылками были уставлены основные полки) и резиновые сапоги. Больше ничего не было вообще! Даже томатных консервов. Взяли водочки и вернулись под покровительство Марии Семеновны во двор с кедрами, посаженными Виктором Петровичем (скучал по своей Сибири).

Говорили о многом, что-то я записывал, что-то запоминал… Естественно, спросил, как вообще он попал в литературу, что стало толчком. По признанию Астафьева, именно война стала причиной того, что он взялся за перо. В начале 50-х Виктор Петрович ходил в литературный кружок при местной газете «Чусовской рабочий» на Урале, там однажды услышал он короткий рассказ одного писателя — в войну политработника. Война у того была красивой, а главное, что возмутило, об этом писал тот, кто тоже был на передовой. У Астафьева, по его словам, аж зазвенело в контуженой голове от такого вранья. Придя домой и успокоившись, он решил, что единственный способ бороться с ложью — это правда. И за ночь на одном дыхании написал свой первый рассказ «Граждан­ский человек» (современное название «Сибиряк»), в котором описал свою войну, какую он видел и знал. И это было лишь началом.

Материала я набрал с запасом. Под интервью газета выделила целую полосу,оно вышло под заголовком «Дослушать и понять все песни» 25 ноября 1977 года (есть в архивах, можно почитать). Полосу повесили на «доску лучших», мне выдали повышенный гонорар. А главное — моей работой остался доволен автор «Царь-рыбы».

На обратном пути, в поезде, я, видимо, был все еще настроен на волну общения, и это почувствовал мой попутчик, уже немолодой человек. И рассказал свою историю времен войны. И в Москве я постоянно к ней возвращался. Она как-то жгла меня изнутри, надо было от нее освободиться. То есть — записать.

Главный герой моего рассказа «День с перерывом на ночь» — начальник полковой контрразведки Меньшов. До войны был беззаботным курсантом, готовился стать боевым офицером. Но судьба распорядилась иначе. И вот, попав в тяжелую ситуацию — пришлось арестовать лучшего друга, — он вспоминает, как началась его дорога в контрразведку. На войне у него ни разу не возникало сомнения в том, что он делает нужное дело. Но его ли это дело? А что бы пришлось делать ему, если б не было войны? Меньшов, совсем молодой человек, чувствует, что постоянная двойная жизнь в столкновении с самыми низменными сторонами человеческой природы калечит его душу. Собственно, об этой травме сам рассказ.

Это был мой первый опыт в прозе. Конечно, хотелось узнать мнение профессионалов. Отправил в пару редакций, но они отмахнулись от сочинения неизвестного автора.

И тут я подумал о человеке, чье мнение для меня было важнее, чем чье-либо другое. И рискнул отправить текст Астафьеву.

Его оперативный дружеский ответ оказался в чем-то резким. Он имел преимущественное право на свой взгляд. И четко выразил его в своем письме. Прочтите — и сделайте свои выводы.

Собственно, для спора с Астафьевым у меня не было аргументов. Я не прожил жизнь героя, я не прошел его путем, все было написано с чужих слов. Позже, уже возвращаясь к попыткам создать прозаическое произведение, я поставил перед собой задачу: рассказывать только о том, что пережил сам, что хорошо знаю. А написать что-то более значительное, чем статья или очерк, хотелось: маяком оставалась фраза замечательного писателя «Рассказ написан местами уже крепко, он уже читается…».

Первый роман «Радиостанция» рассказывал о закулисье модной FM-радиостанции. Тут мне было на чем развернуться: запускал в эфир первую российско-американскую радиостанцию «Максимум», потом в Питере — молодежную радиостанцию «STUDIO». Следующий роман — «Клубная карта». О жизни ночного клуба, которую я тоже изучил изнутри. И последняя по времени работа — роман «Все каюты проданы» — о вторжении агрессивного ислама в Европу.

Но рассказ «День с перерывом на ночь» я так и не стал предлагать к публикации.

Публикация и послесловие Александра Юрикова

* Письмо В.П. Астафьева Александру Юрикову.