ОБЩЕСТВО

Об авторе | Геннадий Шульман родился в 1960 году в городе Минске, Республика Беларусь. В 1987 году окончил Минский институт культуры — Белорусский государственный университет культуры и искусств по специальности «театральная режиссура». Долгие годы возглавлял компанию, основной деятельностью которой были организация концертов, выставок и фестивалей, PR и реклама. Последние пять лет живет и работает в Москве. Автобиографический цикл «Следы наручников на сердце» — первая журнальная публикация автора.

Геннадий Шульман

Следы наручников на сердце

#протокактам

В 1987 году, окончив Минский институт культуры, я запрыгнул в шоу-бизнес. И понесло меня по перестройкам, ломкам общественных формаций, устоев и государств. Лет десять я организовывал концерты, спектакли и творческие встречи с музыкантами и актерами из ближнего зарубежья, а с конца 1990-х взялся за дальнее, став первым, кто начал привозить в Беларусь настоящих звезд мировой шоу-индустрии. Первой зарубежной знаменитостью, чей концерт наша компания организовала в Минске, стала Патрисия Каас. Потом понеслось: Дмитрий Хворостовский, Крис де Бург, Роберт Плант, Scorpions, Deep Purple и другие.

Но с 2006 года что-то пошло не так — бизнес стал идти на спад. Возможно, я неправильно рассчитывал экономику проектов, возможно, не учел тот факт, что молодые амбициозные конкуренты стали перекупать кассовых артистов по большей цене… Не знаю.

Сезон 2009–2010 годов мы начали вроде бы неплохо. Гастроли Гришковца, творческий вечер Гафта шли к аншлагам. Но осенью 2009-го по доносу одного из моих (уже бывших) приятелей, у которого я несколькими годами ранее одолжил деньги, меня арестовали. Особых причин сажать не было, значительную часть денег я вернул, и во время суда все обвинительные механизмы рассыпались, как карточный домик. Но это не помогло: суд приговорил меня к шести годам тюремного заключения.

Отсидев «от звонка до звонка», по освобождении, поработав почти год в своем городе, я переехал к семье в Москву, где живу и работаю до сих пор.

Я уже пять лет как на свободе и, казалось бы, все хорошо: семья, дети, работа, досуг, круг общения — те же, что и до лагеря… Тем не менее время от времени меня накрывают воспоминания о недавнем прошлом, а вопрос: «Как такое могло со мной случиться?» не отпускает до сих пор. Нет ответа… Честно. Не было его раньше, нет и сегодня.

Схемы

У меня зазвонил телефон…

У меня зазвонил телефон. Звонил давнишний приятель, с которым мы не виделись много-много лет. Что я знал о нем? Только то, что в последние годы он занимал какую-то высокую должность в Министерстве здравоохранения. Его звонок удивил меня, поскольку по роду деятельности мы никак не соприкасались, а досуг и подавно проводили в разных местах и компаниях. После нескольких вступительных фраз приятель перешел к делу. Он предложил встретиться, чтобы проконсультироваться по некой теме, которую ему не хотелось бы обсуждать по телефону. «Ну, ты даешь! — воскликнул я. — Кто из нас доктор? Кто кого должен консультировать? Ладно, не томи, говори, в чем дело». Но как ни пытался я «съехать»¹ , ограничившись телефонным разговором, знакомый мой стоял на своем: только встреча и только с глазу на глаз. Я не стал выпендриваться: встретиться, так встретиться, с глазу на глаз, так с глазу на глаз. Скажу больше: теперь уже я хотел скорее увидеться. Мне стало любопытно, какая нужда привела его ко мне, по каким темам я могу быть настолько компетентен, чтобы консультировать такого серьезного дядечку.

Встретились мы в центре города. Долго петляли какими-то закоулками в поисках укромного уголка, где можно было бы спокойно поговорить. Приятель мой немного нервничал: все время оборачивался, как будто за нами был хвост. Но хвоста не было. Наконец нашли полупустое кафе. Заказали кофе. Присели. Хлебаем кофе. Молчим. Конечно, мне не терпелось поскорее узнать, что ему от меня нужно. Но молчу. Любопытство распирает, а вида не подаю (мы же интеллигентные люди). Наконец, когда пауза стала совсем неловкой, приятель заговорил: «Гена, ситуация такая: скоро меня посадят. Через несколько месяцев должен состояться суд, где я на сто процентов получу срок, и срок немалый, поэтому прошу: расскажи, пожалуйста, что нужно делать в тюрьме, чтобы выжить».

Я был в шоке! Вопрос застал меня врасплох! До этого никто со мной на эти темы не заговаривал и тем более не просил рассказать об условиях выживания за решеткой. Я даже не сразу нашел, что ответить. Теперь пауза нужна была мне. «А ведь он молодец! — думал я. — Большой молодец! Как же умно он поступает, что решается поговорить об “этом”!» В свое время я до такого не додумался. Мне тогда это даже в голову не пришло! А ведь действительно, как было бы хорошо и правильно до ареста пообщаться с кем-то из тех знакомых, кто получил срок и мог бы объяснить мне все нюансы и подводные камни, которые за колючей проволокой на каждом углу поджидают нашего брата, интеллигента. Если бы я тогда был столь же предусмотрительным, как мой визави, то в начале пути не «заезжал» бы в различные «косяки» и «заборы»² , из которых выбраться порой мне стоило, как говорят в Одессе, «немножко нервов».

Век помнить буду, хоть и не злопамятный, как «смотрящий»³  камеры и его шестерки выносили мозг нам, «греющимся»⁴  сидельцам, из-за обычной палки сухой колбасы. Да-да-да! Простой колбасы! Чтобы ее «отжать»⁵ , они порой разрабатывали такие стратегии и пускались на такие хитрости, что их изворотливому уму позавидовал бы сам Остап Бендер! Вот тут они были изобретательны! Тут они соображали по-взрослому! Пока ты целый день находишься на судебном заседании, смотрящий за хатой и его свита придумывают, как бы тебя к вечеру, полностью измотанного и опустошенного, так «закошмарить»⁶ , чтобы экспроприировать, наконец, такую нужную им, любимую до гроба, палку сухой колбасы! И я не преувеличиваю!

У этих «бесов» (от слова «беспредел») для нас припасены только «гнилые подходы»⁷ ! Они не считаются даже с тем, что «тяжеловесы»⁸  — мы, а не они. Что часто один срок кого-то из нас составляет сумму всех отсиженных сроков кого-то из них. Но мы для «бесов» все равно чужие. Всегда. Впрочем, как и они для нас. И мы не живем «по понятиям»⁹ , а потому — лохи. «А без лоха жизнь плоха» — так они отзываются о нас. Поэтому — умница профессор! Красавец! Правильное решение принял!

И я рассказал ему все! Все, о чем знал, что пережил и что посчитал полезным, важным и нужным для него. О тюрьме и зоне. О работе и быте. О «людях»¹⁰ , «чертях»¹¹  и «петухах»¹² . О том, как нужно выталкивать из зоны «касатки»¹³ и «надзорки»¹⁴  мимо всевидящего ока администрации колонии. О различных правилах поведения с различными группами сидельцев. О специфике взаимоотношений с теми, кто привык жить в зоне за чужой счет, а также о многом другом, что могло бы ему пригодиться на той территории.

Приятель мой, несмотря на преклонный возраст, оказался все еще жадным до знаний. Ему было интересно! Уже стемнело, посетители разошлись, надо было уходить и нам, а он все расспрашивал и расспрашивал…

Тяжеловато было расставаться. Но зато я увидел, что товарищ мой явно приободрился. И даже более того. Он сказал, что после нашего разговора ему уже не так страшно, и мысли о самоубийстве покинули его совсем. Я улыбнулся, он — тоже. Мы пожали друг другу руки, пожелали всего хорошего и разошлись. И все же я обернулся и посмотрел ему вслед. Какое-то время я еще видел его силуэт, пока он совсем не растворился в вечерней тьме…

До свидания, старина, и — держись! Надеюсь, ты не забудешь этот мастер-класс и в точности запомнишь все то, о чем я тебе рассказал. Если так, я за тебя спокоен: теперь ты владеешь серьезными знаниями и уже будешь точно понимать, как ими пользоваться, когда за тобой закроются ворота СИЗО.

Выносите, друзья, выносите, враги…

                                                                        Храп, да топот, да лязг, да лихой перепляс,

                                                                         Бубенцы плясовую играют с дуги.

                                                                         Эх, вы, кони, мои, погублю же я вас:

                                                                         Выносите, друзья, выносите, враги...

                                                                                                              Владимир Высоцкий

…Бывает, человек за жизнь свою столько насмотрится и начитается всякой жути, что через край. Так было со мной в конце восьмидесятых, когда в период перестройки и гласности открыли архивы о сталинских репрессиях. Я тогда, по-моему, истратил все свои душевные силы на осознание того, что произошло с нашей страной в первой половине ХХ столетия. Но я и предположить не мог, что в наши дни остались места, суть которых соответствует духу ГУЛАГа.

Одно из самых глубоких восприятий неволи связано с первыми днями заключения. Вот тебя уже «закрыли»¹⁵ , и ты что-то делаешь, рыпаешься, как рыба в ведре рыболова, о чем-то думаешь, до конца не понимая, что с тобой реально произошло. А произошло то, что тебя лишили всего самого дорогого, и самое главное — свободы. И чтобы разницу между волей и неволей почувствовать ост­рее, человека перед тем, как завести в «хату», помещают в специальную предварительную камеру, называемую в народе неласковым словом «отстойник». За свою жизнь я не встречал места мрачнее этого. И хоть провел я там всего три дня и три ночи, память об нем сохраню, сколько буду дышать.

Отстойник — это самое дно, днище тюремной системы. Все остальное пусть на одну ступеньку, но выше. И, пусть то, что скажу, звучит парадоксально, но отстойник закаляет со старта, после пребывания там уже больше ничего не страшно. ШИЗО, «стаканы»¹⁶ , «транзитки»¹⁷ , «столыпин»¹⁸  — все это было, но далеко им до того отстойника, в котором провел я первые три дня — и целую вечность…

Отстойник в СИЗО–1, по крайней мере в то время, когда я там сидел, представлял собой закрытое помещение размером шесть метров в длину и три в ширину. Две трети от окна, куда совсем не проникал свет, занимала так называемая «сцена» — помост высотой сантиметров сорок на всю длину камеры. В оставшейся одной трети слева от двери размером сантиметров сорок в длину и двадцать в высоту стояло возвышение, по центру которого зияла дыра, именуемая в народе «очко», а над ней на небольшом расстоянии возвышался вентиль, который имел две функции: умывальника и сливного бачка… На оставшемся пространстве между сценой и дверью можно было немного походить или немного постоять. Над дверью ближе к потолку висела тусклая лампочка, именуемая на фене «луна».

В те три дня, что провел я в отстойнике с пятницы на понедельник, людей в камеру только заводили, и к вечеру воскресенья нас там накопилось человек двадцать пять. На «сцене» могли вповалку улечься максимум двенадцать человек, и то боком, и потому остальные или присаживались на краешек «сцены» между ног лежащих, или стояли на оставшемся свободном месте по центру пространства либо прислонялись к стене. Чтобы было все по справедливости, мы уговорились, что лежать будем по два часа и после меняться с теми, кто стоит у стены или сидит на «сцене». Так продолжалось трое суток. Но поскольку помещение наше не проветривалось совсем, то в итоге за все эти дни затхлость и запахи грязного белья стали совсем невыносимыми. Курить в отстойнике не запрещалось, поэтому дым добавлял к общему смраду дополнительный табачный аромат. И даже это можно было бы перетерпеть, если бы в камеру не закидывали свежих наркоманов. Они в своем полубредовом состоянии постоянно «гасились»: у нариков наступали приступы, похожие на белую горячку. Чтобы спасти ребят, мы засовывали им в рот ложки (в противном случае они могли откусить себе язык). А между приступами наркоманов каждые два часа кто-то из алкашей выхватывал тяжелейшую «белку», и мы вынуждены были усмирять и их.

Вдобавок ко всему чуть позже открылись «тормоза»¹⁹  и к нам вкинули какой-то мешок с тряпками. Мешок вонял, и стерпеть эту вонь в непроветриваемом помещении было выше всяких сил. Через несколько минут куль зашевелился, и из него стало распрямляться что-то несуразное, которое при близком рассмотрении оказалось человеком. Подобием человека…

Наступила ночь. В отстойнике это самое непростое время. Людей много, но спать почти не хочется или негде. Часа в два ночи я поймал себя на том, что клюю носом, но не засыпаю, и потому решил немного взбодриться. Уселся я на краю «сцены» между ног арестантов, а когда примостился поудобней, понял, что где-то рядом — дурно пахнущий человек — возможно, тот самый бомж, которого нам закинули под вечер. Было видно, что он все еще не соображает, где находится, но то, что рядом были живые люди, — это он уже понимал. И поскольку время в этом богом забытом месте в ночной час коротать было не с кем, мы начали разговаривать «за жизнь». Скорее всего, он давно не общался с людьми. Было видно, что ему скучно и тянет поговорить. А я и не противился. На сопротивление не было сил…

Насмешка судьбы моей усугублялась еще и тем, что ровно в эти дни, с пятницы по воскресенье, прямо через дорогу от тюрьмы в арендованном моей компанией театре с невероятным аншлагом проходили гастроли Евгения Гришковца. И вот лежу я во всей этой блевотине, на «сцене», подстелив под себя грязную газету, и думаю: «А что там Гришковец? Как он там без меня? Спрашивает, наверное, обо мне… Интересуется… Переживает: “А где Гена? Что с Геной? Куда он запропастился?”» А ему отвечают: «Нету Гены. Посадили Гену!» Но позже мой ангел-хранитель сказал: «Послушай, Гена, забей на все! Тебя это уже не должно волновать. Семья и друзья доделают все за тебя. Ты лучше подумай о себе…»

…Жизнь в отстойнике продолжалась, и пошла уже третья, последняя ночь пребывания моего там, ночь с воскресенья на понедельник.

Около четырех часов утра меня разбудил сменщик. Я уступил ему свое лежбище, а сам сел между ним и рядом лежащим кем-то, ногами уперся в пол и застыл в такой позе на ближайшие два часа… И хотелось бы подумать о чем-то хорошем, теплом, нежном, но мыслей уже не было никаких… Смрад накрыл меня с головой, и я понял, что задыхаюсь: в легкие воздух почти не поступает. Да и нет его, этого воздуха… Улетучился совсем… Испарился… Через долю секунды осознал, что теряю связь с этим миром и проваливаюсь в Тартар — то самое царство мертвых, куда Харон перевозил души усопших…

Отстойник спит… Клюют носом даже те, кто сидит рядом по обе стороны ног. И понимаю: помочь мне некому, будить людей неудобно, а стучать в тормоза, хоть они вот, рядом, на расстоянии руки, уже нет сил. Ухожу я…

…И вдруг я начал молиться.

Я читал раньше и Ветхий завет, и Новый. Но память, казалось, ничего не оставила от прочитанного… Ничего не запоминалось, кроме общих расхожих фраз типа: «всему свое время», «будет день и будет пища», «все проходит, и это пройдет». Но все же…

…Что-то поплыло в моей голове, и перед тем, как грохнуться в беспамятстве на пол, странное состояние накрыло меня. Я закрыл глаза, и губы сами зашептали неведомые мне доселе слова, которые складывались в стройную молитву. Я шептал их, не переставая. Мне казалось, что если остановлюсь, то и жизнь моя остановится вместе с ней…

И вдруг откуда-то сверху, от «луны», пошла на меня легкая, вначале едва уловимая струйка свежего воздуха… И накрыло меня видение, будто я в пустыне, а там жара, и вдали оазис, и я дошел до него, и присел у дерева в тень, и меня начал обдувать легкий ветерок… Сколько же времени прошло: одна минута, три, пять? Может, десять?

Поток воздуха все прибывал, я ловил его горлом и с каждым вдохом кожей своей чувствовал, что жизнь возвращается ко мне: кислород поступает в легкие, дыхание восстанавливается, я начинаю оживать… Когда я окончательно взбодрился, поток свежего воздуха пропал так же внезапно, как и появился…

И я открыл глаза… Время было почти то же, что и до молитвы: около четырех утра. Но я был совсем другим! Я стал бодрым и свежим! И дотянул до вечера, когда меня вывели из отстойника и проводили в камеру, где, как оказалось, меня уже ждали другие, не менее опасные приключения…

Что нам стоит дом построить…

Ничего нам не стоит дом построить! Зона, конечно, заработает, но мы, зеки, — ни рубля! Ни копейки! Ни гроша!

Поднявшись в зону, я сразу попал в отряд, который был занят на швейном производстве. И через месяц напряженной работы получил квиток, где цифра, стоявшая напротив графы «Заработная плата», ввела меня в состояние, близкое к помешательству: за отработанный период зарплата моя составила буквально две копейки.

И тут я резко потерял интерес к работе, а с ним и зрение. На следующий день из-под моей машинки стали выползать какие-то противные кривые швы. Бригадир сначала пытался мне помочь, потом как-то влиять, давить даже, но все было бесполезно: зрение не улучшалось, швы ровнее не становились. И тогда бугор перевел меня на другую работу — у готовой продукции обрезать ниточки-хвостики, тянувшиеся от швов. Меня это устраивало. Мне теперь вообще было все по фигу: ответственности — ноль. Так прошло лето, мое первое лето в зоне. А в конце сентября я перевелся в другой отряд, на деревообработку. К тому времени у меня уже сложилось четкое понимание о работе и промке, поэтому в новом отряде, быстро наладив отношения с бугром, мы договорились, что за блок «Винстона» ежемесячно он будет отмазывать меня от работы.

Бугра звали Алексей, Лешка. В моем внутреннем списке приличных людей Лешка стоял на втором месте. После моего закадычного друга Кузьмича (разговор о нем впереди). К моменту нашего знакомства он отсидел уже двенадцать лет, словил за это время две амнистии по году, и все равно до звонка ему оставалось еще лет шесть. Лешка оказался настолько «ровным»²⁰  и положительным человеком, что поверить в то, что он сидел за убийство, было невозможно. Леха был высокий, стройный, добрый и очень справедливый. Его уважали даже завхозы. Он прошел несколько лагерей, «ловился» с разными людьми, и никто о нем дурного слова не сказал, а это редкость для наших мест. В тюремных движениях и раскладах он чувствовал себя как рыба в воде, но свои авторитет и знания не выпячивал. И никогда не высовывал наружу выстраданные за эти годы опыт и значимость. И еще он был из тех бугров, кто всегда за мужиков и на стороне бригады, хотя все знают, что бугров назначают те же, кто и завхозов, — руководство лагеря. А это значит, что кроме производственных процессов, бугор должен докладывать начальству обо всем, что происходит в бригаде. Но Лешка как-то умудрялся лавировать: и умело бригадой руководил, и к операм на доклады ходил, но мужиков не сдавал, даже если кто-то и пытался откосить от трудовых будней. И еще Алексей работал вместе со всеми! Хотя мог совсем этого не делать — в его обязанности это не входило. Но нет. Более того: Лешка не просто работал — он пахал! Потому что был другим.

И еще он был единственным, кто считал себя виновным в совершенном им преступлении. Если кто-то не знает: ни один арестант, по крайней мере, из тех, с кем приходилось встречаться мне на пути, а таких очень много, не признал, что виновен в совершенном им деянии. Всегда повинен был кто-то, какие-то другие люди, или обстоятельства, или силы, или менты, или потерпевшие… Лешка же признавал себя абсолютным злодеем и в этом признании был очень искренен. Оттого, может, и работал на износ, стараясь трудом искупить свою вину (непонятно, правда, перед кем…).

Так прошел год. Наверное, мой самый счастливый год в неволе. Я много читал, много писал. Но счастье мое оказалось не вечным. Приехала очередная комиссия и выявила, что «…зеки в рабочее время болтаются по жилой зоне, а вместе с тем колония не выполняет производственный план» (как будто тут есть связь). И они подготовили рапорт в департамент, который, изучив документ, вызвал начальника колонии в центр на ковер.

После разноса хозяин, вернувшись в лагерь, вызвал к себе главного «режимника»²¹ , своего первого зама, и навалял ему… Тот, в свою очередь, пригласил своего зама и навешал ему того же. Дальше — по цепочке: первый зам навалял отрядникам, отрядники — козлам, козлы — буграм, и на следующий день вся зона вышла на работу. Погнали даже временных калек и тех, у кого было освобождение.

Так я опять оказался на промке. И опять спасибо бугру. Лешка предложил мне должность учетчика готовой продукции. А продукцию мы производили двух видов: доски и бревна. Бревна и доски. И их надо было учитывать. И я учитывал. Сколько и какого диаметра выходит бревен из-под одного станка и сколько и какой толщины доски — из-под другого. Всю готовую продукцию зеки после обработки выносили во двор и укладывали пачками в штабеля. Раз в неделю приезжала машина с прицепом и куда-то это все увозила.

Однажды Лешку вызвали в штаб. Часа два его не было. Вернулся он с какими-то чертежами и задумчивый. Собрал всех в бытовке и сказал: «Мужики, нам поручено построить дом. Двухэтажный деревянный сруб. Вот чертежи. Сроку нам дали два месяца. Если поставим ко времени, всем благодарность… А если нет…» — тут Лешка замолчал.  Но продолжение его слов каждый додумал верно.

И время пошло. Первую неделю изучали чертежи. В этом приняли участие все самые авторитетные зеки бригады. Много курили, много говорили, много спорили! Уходили куда-то по своим делам, а после опять возвращались в бытовку, и опять к чертежам, и опять курить, и опять думать…

«Кубатурили»²²  и спорили еще неделю, а после приступили. Спланировали так: ближайшие три недели крутим бревна, оставшиеся три — собираем дом.

И полетели бревна из-под «копыт»! И летели бы дальше, но назавтра сломался станок. И работа встала. Пока был вынужденный простой, каждый занимался кто чем: кто спортом, кто спал, кто ходил в гости попить чайку. Наконец через пару дней приехали с воли дядьки, долго ковырялись и к началу следующей недели станок починили.

И опять все закипело: стругаем, обмеряем, доводим, выносим, складируем.

Наступил второй месяц — месяц возведения сооружения! Разметили площадку, разложили бревна по кучкам и стали собирать дом. Вот тут и обнаружилась лажа! Начали вставлять бревна в пазы, а они не вставляются. Оказалось, что пазы, предназначенные для стыковки бревен, мы нарезали как бы в зеркальном отражении: там, где в чертеже паз указывался с левой стороны — мы вырезали с правой, а там, где с правой — там с левой! У бугра шок! У авторитетных шок! У бригады шок! А как не шок, если сотни кубов кругляка загубили. Пришли в бытовку. Много курили. Много молчали. Много думали. Постановили так: о косяке пока — никому! Сегодня — пятница, завтра-послезавтра — выходные, к понедельнику что-нибудь придумаем…

Наступил понедельник. Только пришли на промку, прилетели контролеры и утащили Лешку в штаб. Весь день его не было, а вечером, когда мы вернулись с работы, узнали, что закрыли нашего Леху в ШИЗО. На десять суток. Стуканула все же какая-то падла! Поэтому, пока бугор парился в штрафном изоляторе, нами стал руководить Олег.

Олег был самым крутым сидельцем лагеря. О нем ходили разные слухи и легенды. Говорили, в лихих девяностых он был профессиональным бойцом, тренировался в Штатах, успешно выступал в своей весовой категории («восьмиугольник» или К-1) и даже однажды стал чемпионом мира.

Олег действительно был большим спортсменом. С большой буквы «с»! И у него реально был характер. Если соревнования по силовым видам — это Олег. Если чемпионат лагеря по футболу — Олег. И он везде главный и везде капитан. Олег не терпел поражений даже в малом! Если, например, команда проигрывает в футбол — для Олега это был шок. Трагедия всей жизни! Он всегда все делал с полной самоотдачей, и он никак не мог понять, почему так же не поступают другие. Куда бы Олег ни заходил, где бы ни бросал свои якоря — везде после себя оставлял микроб силового спорта, и люди, которые попадались на его пути, после короткого общения, дальше, уже самостоятельно, как ополоумевшие, серьезно начинали заниматься спортом или тягать железо. И даже я! Даже я, ленивый толстый тюлень, вечно находивший время откосить от работы и где-нибудь вздремнуть (особенно после обеда), вынимал свое тело из бытовки и тащил его в цех, где у Олега во всех углах были припрятаны какие-нибудь железяки, приспособления и снаряды. И занимался, занимался, занимался!..

Я, кстати, тоже, как и герой одного из моих рассказов, крайне благодарен режиму, Олегу и другим тренерам по большому спорту за приобретенное в зоне здоровье. Ведь я относительно долго сидел в СИЗО и, когда меня привезли в лагерь, пришлось заново учиться ходить. В тюрьме особо не подвигаешься. Есть, конечно, «пятак»²³  и внутренний дворик, но, поскольку я всегда спал днем, в моей СИЗОшной жизни почти не было движения, а значит, и нагрузок на ноги и позвоночник почти никаких. Но в зоне я потихоньку расходился, а через какое-то время уже и меня, как и многих, захватила спортивная лихорадка: я каждый вечер пер на стадион, чтобы вместе с остальными бегать, прыгать, скакать. И с каждым днем все быстрее, все выше, все сильнее! И это, между прочим, дало результат. В тюрьму я зашел с весом 149 килограммов, а вышел с 99 килограммами. Так-то!

Итак, Олег. С Олегом мы были в одной бригаде. И, как я уже говорил, в лагере у него везде — в жилой зоне и на промке — были «притарены»²⁴  силовые снаряды. Занимался он каждый день и в форме был такой, что хоть сейчас на ринг. Ну, представьте: человек весь срок, все восемь лет ежедневно по два раза в день, утром и вечером, тренируется с силовыми снарядами и боксерскими грушами. В общем, Олег благодаря недетскому сроку, правильному питанию и плотному спортивному режиму был в потрясающей форме!

И тем не менее пусть и изредка, но администрация колонии все же срывала и Олега со спортивного режима. Чаще всего это были последние дни месяца, когда всю промку трясло от аврала и недовыполнения плана. В такие дни Олега могли вызвать в штаб — не «бугра», заметьте, который отвечает за производственные процессы, — а Олега, чтобы просить его подключиться к решению производственных задач.

Вот и сейчас, когда Олег зашел к начальнику промки, тот сухо поздоровался и после нескольких общих фраз сказал: «Олег, послушай! Почти два месяца ваша бригада занимается непонятно чем! Шестьдесят дней пролетело, а заказчику дом так и не собрали. Все сроки вышли, а вы так ни черта и не сделали! Мало того! Все дерево — в брак! А человек деньги заплатил! Короче, даю вашей бригаде еще неделю! Неделю!!! Или вы за это время добиваете дом, или… Делайте, что хотите: в две смены работайте, в три смены, в выходные, ночью — но чтоб к концу недели дом стоял! Не сделаете — все твое железо порежем! Понял?! Да, передай мужикам, что заказчик обещал им за выполненную работу табаку и чаю».

После проработки Олег вернулся в цех и передал нам весь разговор. Олега уважали, к его мнению прислушивались и отношения с ним старались не портить…

Потому в понедельник, после того, как в цех навезли новых бревен (заказчику пришлось оплатить еще раз, но все равно стоимость заказа обошлась дешевле, чем если бы он оформлял его на воле), мы взялись за работу. Всю неделю бригада крутила, вертела и аккуратно складывала кругляк во дворе. В середине недели приехал заказчик проверить, как мы там… Вроде бы остался доволен! И, как обещал, «подогнал»²⁵  провианта: махорку, чай, тушенку. И уехал. Тут же решили перекурить это дело! Распечатали пачку махры, а в ней труха. Глянули на штемпель с датой упаковки. «12.03.1943». Вот козел! Было легкое недоумение. Были грустные глаза. Были расстроенные чувства. Ну да ладно. С куревом обломились, зато есть чай! Заварили кипяток. Открыли пачку — но и тут «облом»²⁶ : чай, хоть и был моложе махорки, но оказался заплесневелым и тоже не пригодным к употреблению. Тушенку решили вообще не открывать. Мало ли, может, тоже с войны хранится: вдруг взорвется или еще что… И настроение ухудшилось. И остался осадок. И заточился на заказчика зуб!

И вот к субботе возле цеха вырос-таки красавец-дом — здоровенный двух­этажный сруб! Бревнышко к бревнышку! Приехал заказчик, обошел сооружение со всех сторон. Глянул в чертежи. Глянул на дом. Вроде все так: собрано, как на картинке. Поднялся на второй этаж. Спустился на первый. Прошелся по комнатам. Хорошо! Заказчик в восторге. Работу принял. Нас похвалил. Накладные подписал. После все бревна пометили, пронумеровали, дом разобрали и погрузили на фуру. И заказчик уехал.

Он ехал и не знал, что никогда уже больше не соберет этот дом. Никогда! Потому что монтаж домика был задуман с секретом. А с каким — не скажем! Вдруг кто-то из вас стуканет об этом хозяину? А нам бы этого не хотелось. Потому что он — сука! К людям так относиться нельзя. Нельзя вместо нормального подгона привозить паленый чай и гнилую махорку. Люди такого не прощают!

Родимые пятна на лице отечества…

Чиновников у нас не любят. И не любили никогда. По крайней мере никто из знаменитостей за последние триста лет в адрес казенных людишек не сказал ни одного доброго слова. Ни одного! Что уже говорить о нас, простых людях, многие из которых в той или иной степени пострадали от чиновничьего произвола и равнодушия!

И вот вся эта нелюбовь из глубин веков тянулась, тянулась и дотянулась до наших дней. Не знаю, как раньше, но сегодня за свои коррупционные деяния чиновники попадают на такие статьи, что по тяжести наказания не уступают фальшивомонетчикам и убийцам.

По издавна сложившимся нормам и традициям чиновная работа состоит из двух простых элементов: обязательства — служить народу и отечеству, и возможности — брать взятки и «пилить» бюджетные деньги. Но брать и «пилить» желательно красиво. Чтобы «концы в воду». Потому что, если некрасиво и не «концы в воду», то тогда быстро возьмут за другие концы и кары уголовной уже точно не избежать.

За все то время, что я провел в местах лишения свободы, мне встречались разные сидельцы. А среди них попадались и такие, которые в свое время занимали высочайшие государственные посты. И с кем бы ни заговаривал я о причинах, побудивших их совершить противоправные действия, каждый из них оправдывался по-своему.

Одного такого бывшего перевели как-то к нам из хозотряда. Со временем у нас установились доверительные отношения — настолько, насколько можно в этих местах доверять друг другу. Мы часто гуляли по локалке и беседовали о всякой всячине. Когда мы в очередной раз заговорили о мотивах совершения преступлений и их последствиях, он сказал: «Понимаете, Геннадий, при моей должности я не исключал и такого развития событий. Но наша система устроена так, что надо брать. И брать все, что дают. И делиться тем, что дают. А как же! Коль пустили в систему, живи по ее законам. И соскочить не получится. Тем более куда мне «заднюю» было включать? Я шел к этой должности двадцать лет!» И после небольшой паузы добавил: «Но теперь я точно знаю: что бы со мной ни случилось, у семьи денег хватит… Еще и останется!»

С другим бывшим чиновником я сошелся, когда мне до замены режима оставалось месяца два. Как-то подошел ко мне человек средних лет, недавно с этапа, и предложил познакомиться. Возможно, он меня узнал, поскольку в свое время дело мое было громким и активно освещалось в СМИ. Впрочем, было оно таким же публичным, как и его. И до самого моего отъезда на вольное поселение мы почти каждый вечер встречались в каком-нибудь укромном месте: пили чай да разговоры разговаривали. Перед этапом, во время прощального чаепития, я все же не удержался и задал ему прямой вопрос: «Как при такой высокой должности тебя угораздило загреметь в тюрьму?» И получил столь же прямой ответ: «Ты знаешь, когда снаряды рвались рядом, все равно не верилось, что и меня может зацепить. Мысль, что сяду, не допускал вообще. По нашей внутренней статистике чиновников моего уровня закрывают пять процентов из ста. Никогда не думал, что попаду в эти пять…»

Справедливости ради нужно сказать, что не все чиновники, которые находятся за решеткой, взяточники и казнокрады. На моем пути попадались и такие, которых закрывали по беспределу, как бы за компанию. Вот этим сидится очень тяжело. Они чаще остальных находятся в состоянии глубокой депрессии и оттого часто болеют, а некоторые из них практически не вылезают из тюремных и лагерных лазаретов.

Однажды в больничке я «словился» с настоящим «красным директором»: в советском прошлом он руководил каким-то крупным предприятием, был коммунистом по убеждению, депутатом. А после развала СССР вошел в состав правительства новообразовавшегося государства. Он был очень замкнут, его все раздражало, оттого мы почти не общались. Тем более меня удивило, когда однажды нас двоих вывели на прогулочный дворик и он почему-то доверительно сообщил: «Знаешь, я думаю, что меня оправдают. Не могут не оправдать. И я доживу до выхода на свободу. Но в стране я больше не останусь! Я всю жизнь отдал ей, а она со мной вот так…» И ему действительно повезло. Но, чтобы не отпускать по оправдательному приговору, ему что-то все же вменили, назначили домашнюю химию и выпустили из зала суда. Думаю, он сдержал слово и съехал из страны. Уж очень он был на нее обижен и зол…

А вот другой, такой же безвинный, как и «красный директор», страданул больше. Все звали его Михалыч. Генерал. К моменту нашего знакомства он отсидел пять лет из четырнадцати, и его уже третий раз возвращали в СИЗО на пересмотр дела. Кстати, на него тюрьма повлияла благотворно. Когда Михалыч сел, его вес был более двухсот килограммов! Но при знакомстве я увидел вполне себе крепенького старика, который весил килограммов восемьдесят! Так вот его, хоть и с третьей попытки, но оправдали полностью и по всем статьям. Большая редкость, но заслуга его — и ничья больше! Адвокаты бы так не смогли. Да они ему были не нужны! Мощный старик! Умница! Авторитет! Глыба!

К сожалению, везет не всем. Когда я впервые попал в санчасть, познакомился там с Витюшкой, вечным ее обитателем. У Витюшки было тяжелое заболевание почек, и его через день вывозили в ближайшую городскую больницу делать гемодиализ. С ним, в отличие от «красного директора», мы сошлись сразу. Витюшку в ближайшее время должны были амнистировать по болезни. Несмотря на то что он когда-то был кем-то, его совсем не раздражало, что я называл его Витюшкой. Видимо, более чем за три года, проведенных в тюрьме, из него улетучились все понты и пафос, которыми он жил раньше. А еще Витюшка писал очень милые и нежные стихи и был настоящим меломаном. Мы много времени проводили за разговорами о рок-музыке, которую оба очень любили, о группах и альбомах, об отечественных и зарубежных рок-звездах, о качестве звука на концертах…

В последний раз, когда я зашел в лазарет, Витюшки на месте не было, а на его шконке лежал другой человек…

Люди

Про монаха Федю

Когда я пишу свои истории, то, используя за время учебы и самообразования полученные знания русского языка, стараюсь по мере сил обставить каждый рассказ так, употребить в нем такие слова и обороты, чтобы истории или описания эти показались интересными и увлекательными. И, конечно, мне, как любому автору, хочется, чтобы все описанное производило впечатление и имело действие. Чтобы темы был свежими, актуальными, остроумными, и, как следствие, цепляли читателя, не оставляли равнодушным. И чтобы все с волнением ждали следующих рассказов, как, например, киноманы ждут продолжения полюбившихся им сезонов и сериалов…

Но здесь я ничего изобретать не буду. Я постараюсь историю, случившуюся с моим героем, запротоколировать документально. Вот как он рассказал мне, так я вам ее и передам. Потому что случай, приведший Федю на скамью подсудимых, настолько необычен, невероятен и неординарен, что совсем не нуждается в дополнительных фантазиях и красках.

Итак, однажды, а сидел я в это время уже в осужденке, по тюрьме расползлись слухи о том, что в СИЗО зашел какой-то… служитель культа: то ли монах, то ли батюшка, то ли еще кто. Это, согласитесь, интересно уже само по себе: далеко не каждый день в тюрьму попадают подобные персонажи. Хотя конкретно никто ничего не знал. Но тюрьма есть тюрьма: сегодня пожужжали, забыли, а завтрашний день обязательно принесет что-то новое, и вчерашняя информация станет уже неактуальной.

В один из самых обычных дней открывают вертухаи «тормоза» и заводят к нам в камеру мужичка, растрепанного и странноватого на вид. Маленький, щупленький, взгляд затравленный. По одежке мы сразу догадались: это тот самый монах, о котором и ходили слухи по всему централу. На ком еще из сидельцев следственного изолятора можно было увидеть монашескую мантию и рясу с подрясником?

В тюрьме все про всех знают. Как? Очень просто. Тут более-менее значимую информацию моментально доведут до смотрящего за хатой. Это могут сделать два человека: или смотрящий за корпусом (которому все это передает смотрящий за тюрьмой и так далее) или местный опер (кум), с которыми каждый смотрящий за хатой общается регулярно. Смотрящий делится этой информацией со своими приближенными, те еще с кем-то — и так по цепочке довольно быстро камера получает полную информацию о чем-либо или о ком-либо.

Так и с нашим Федей. Поскольку сведения о нем бежали впереди него, то к заходу в камеру мы уже кое-что знали. Передавали, что монашек этот очень агрессивный и заводной. Что нигде не может ужиться с сокамерниками. Что быстро вступает с людьми в конфликт. Оттого-то его так часто «келишевали» — переводили из одной камеры в другую. Поэтому, когда мы въехали, кто перед нами, немного напряглись: в осужденке из-за перенаселения конфликты и без того возникают на каждом шагу. Иногда «задымит»²⁷  непонятно откуда — хрен погасишь. А тут еще один неспокойный…

Осужденки или, как их еще называют, транзитки — довольно специфичные камеры. Например, в нашей пятака не было совсем, а людей там почти всегда как сельдей в бочке: на тридцать нар всегда сорок — сорок пять человек одновременно. Но мне там было хорошо. Не то чтобы комфортно, но интересно. Всегда новые люди, новые встречи, новые контакты. И обязательно встретишь кого-то из старых знакомых. Весело, короче.

Назначение этих камер кроется в самих названиях. «Осужденкой» камера называется потому, что люди в нее попадают после приговора суда, когда их уже осудили. А «транзиткой» потому, что сидельцы там долго не задерживаются. После оглашения приговора документы на осужденного идут в ДИН, где и решается вопрос о том, в какой лагерь кого направить. Обычно на это уходит дней десять. Потому народ там активно двигается и долго не задерживается. Три раза в неделю этапы. За это время состав камеры может поменяться больше чем наполовину. Но если человек после приговора решил подать «касатку», то до момента, пока он не получит ответ, тупо нужно сидеть и ждать. По закону это один месяц. Но я ждал четыре. Со мной таких же ждущих было еще несколько человек. В основном наркоманы. Все грамотные, все с высшим образованием, все так же ждали ответы на жалобы из городского суда. Друг с другом мы жили дружно и даже семейничали. С монахом же держали себя более чем толерантно и дружелюбно. А вот смотрящий и те сидельцы, что помоложе, постоянно до Феди докапывались. И чтобы задеть его больнее, предметом своих нападок они сделали веру, которую он как бы преступил. Они бессовестно упирали на то, что если уж слуга Господа совершает такие тяжкие преступления, то что говорить о других. А каким же он был монахом? Не был он монахом — простой трудник. Но им было по фигу. Его это всегда больно задевало, и в таких случаях Федор, не думая, бросался в драку. Хоть числом их было больше и каждый из них намного сильнее, его это не останавливало…

Мне было жалко Федю. Он был очень одинок, и с ним почти никто не общался.

Да, он был колючим, вспыльчивым, задиристым, но пацаном он был нормальным! А еще Федя был не местный, что дополнительно усложняло ему жизнь, — грева у него не было совсем. А у меня чай не переводился, всегда было что-нибудь к нему, поэтому мы с Федей частенько вечерами-ночами, когда почти вся хата спала, тихонечко разговаривали на религиозно-философские темы. С ним было прикольно, он был любопытным собеседником, но для меня более интересным было другое: очень мне хотелось узнать, за что же все-таки Федю загребли. Что же он такого натворил?

«Федя, — спросил я однажды под крепкий чай с баранками, — ну как же так, Федя?..» И он простодушно поведал мне свою историю.

Так я узнал, что Федор родителей не знал совсем и, значит, был круглым сиротой. Кто-то из родственников передал его в приют, оттуда малыша перевели в детский дом, и после он пошел подростком в жизнь и к людям, совсем не зная ни жизни, ни людей.

Федя стал настоящим бродяжкой в самом классическом смысле этого слова. Калика. Родом он был откуда-то из северных областей, из-под Вологды, что ли. Много бродил, много гулял, много пил, много дрался. Влез однажды в какую-то темную историю, где лишился нескольких пальцев на правой руке. И понял Федор как-то, а может, надоумил кто, что, если не хочет он попрощаться с жизнью, хорошо бы ему прибиться к какому-нибудь монастырю. Услышал Федя, что в Белом море есть Соловки, на острове том — монастырь, а монастырем управляет очень добрый игумен. И он, если хорошо попросить, может взять бродяжку на перевоспитание. Пошел Федя искать тот монастырь и через какое-то время добрался до Соловков.

Встретился Федя с игуменом, и тот, слухи оказались верными, забрал его в монастырь. Жизнь у Федора действительно стала меняться к лучшему. Его направили трудником на материк. Там у монастыря была своя артель, которая занималась промыслом и продажей белуги и другой морской рыбы. Туда и устроился наш герой. Работа была тяжелой, изнурительной, но Федя не жаловался. Крыша над головой есть, еды от пуза, люди рядом незлобные — чем не жизнь? А еще, и это было приятнее всего, монахи-рыбаки за свои труды получали зарплату, и очень даже неплохую…

Прошло десять лет.

Однажды кто-то из странствующих, прибившись к артельщикам, рассказал, что где-то под Смоленском строится церковь в честь святого великомученика Феодора Стратилата. Но строится храм очень тяжело, поскольку средств постоянно не хватает. Федя принял все это близко к сердцу, тем более что святой, в честь которого решили построить церковь, был ему тезкой. И Федор решил оказать тому храму материальную помощь, благо за десять лет беспрерывной работы кое-что поднакопил. Конечно, этих денег не хватит (речь шла не об одной сотне тысяч долларов), но все же и на его сбережения можно было хоть что-то соорудить. И пошел Федор к настоятелю монастыря рассказать про свою идею. Про то, что под Смоленском храм бедствует, а он поднакопил немного денег и хочет передать их на строительство, и что он десять лет без отпуска, и что если поедет, то ненадолго: буквально туда и сразу обратно — чисто деньги передать. И игумен, проникшись благородной целью подопечного, благословил Федин план, а заодно и поездку. Чтобы два раза не ходить.

Поехал Федя. Собирали его всем миром. Инструкции, наставления, котомка с едой, мобильник с номерами игумена да коллег по артели. Маршрут, поскольку прямых поездов до Смоленска не было, выбрали такой: на поезде Мурманск — Минск едет он до белорусской столицы, а там делает пересадку на поезд Минск — Москва до Смоленска. В Смоленске его встречают люди из местной епархии и помогают добраться до местечка, где строится храм. Ну и обратно примерно так же, только в обратном порядке.

Подпоясавши мантию бечевкой и натянув на голову скуфью, отправился Федор в Мурманск. Прибыл на вокзал, сел в свой вагон и отчалил себе с Богом. Отправился, родимый, на встречу, возможно, с самым главным приключением всей своей жизни.

Вначале все шло в штатном режиме. Поезд, купе, дорога, настроение возвышенное и неземное — все душевно. Так доехал он до Минска.

Сошел Федя на вокзале в самом центре белорусской столицы и пошел искать расписание поездов. Нашел табло, а на нем — нужный поезд. Встал в кассу, купил билет. Но поскольку до отправления было еще целых четыре часа, Федор решил свободное время как-нибудь красиво скоротать. Взошел он на привокзальную площадь, осмотрелся и быстро заметил то, что искал. На противоположной стороне площади увидел Федя ресторан, фасад которого манил яркими красками, и все это великолепие венчала вывеска с романтичным и говорящим названием «Радуга». И Федор немедля направил туда свои стопы.

Человек в монашеской одежде зашел в легендарный столичный ресторан, присел за столик и попросил меню. В дороге Федя проголодался, поэтому решил заказать себе чего-нибудь вкусного и много. Благо финансы позволяли. А заодно, коли такое дело (отпуск — раз, четыре часа до поезда — два, ресторан и деньги в кармане — три, четыре, пять), решил он заказать немного водочки. Грамм двести…

Что такое для бывалого человека двести грамм! Мизер! Ничто! Ай, где двести, там и триста! А где триста, там и все пятьсот… Тем более под хорошую-то закусочку.

Но не думайте, что за чревоугодием Федя забыл обо всем на свете! У Феди была миссия, и миссия была выполнима! Федя ни на секунду не забывал, куда и зачем он едет.

…И только одна мысль не давала Федору покоя. Он печалился о том, что даже если и отдаст на строительство храма все оставшиеся после ресторана деньги, их все равно не хватит для завершения строительства. И тут надо было думать. Сильно думать! Не просто думать, а придумать, и желательно до отъезда из Минска, как храму помочь! Как необходимое количество денег добыть! За всеми этими невеселыми мыслями Федя маханул еще соточку — и нате вам — придумал! Заказав на посошок еще пару рюмашек, он рассчитался за стол, вышел на улицу и стал искать, откуда бы позвонить. Поиск был недолгим: телефон-автомат находился за углом. Федор подошел к аппарату, снял трубку, приложил ее к уху и набрал 102.

Через несколько секунд в трубке зажурчал милый голос девушки-милиционера. «Алло! — сказал голос. — Говорите». И Федя стал говорить. Он сказал, что зовут его Федором, что он очень известный и опасный террорист, и что он заминировал здание центрального вокзала. И если они не хотят гибели людей, то за триста тысяч евро — и ни копейкой меньше — он готов его разминировать!

Но уже с первых минут беседы все пошло как-то наперекосяк, не так, как планировал Федор. Во-первых, девушка почему-то начала торговаться. Она говорила, что у нее сейчас таких денег нет, что нужно время, чтобы собрать такую значительную сумму и что сию минуту это почти невозможно. Федю это очень разозлило, и он сказал, что ему некогда и, если она за пару часов не найдет деньги, он обязательно взорвет вокзал. Девушка просила подождать, не бросать трубку и вообще от аппарата далеко не отходить — она сейчас что-нибудь придумает. Он дал ей пять минут и повесил трубу. Через пять минут Федя опять набрал 102. На той стороне был тот же милый женский голос. Девушка сказала, что все хорошо, что деньги удалось собрать, и попросила, чтобы молодой человек сам назвал место для передачи пакета с указанной суммой. Федя ответил, что он не здешний, что чисто проездом из Соловков в Смоленск и, чтобы совсем не запутаться, назначил место передачи пакета с деньгами прямо у главного входа в здание Центрального железнодорожного вокзала. Как узнать его? Очень просто: он будет одет в рясу до пола, на голове скуфья, за плечами котомка…

…Отсидел Федя десять суток в изоляторе, и перевезли его в СИЗО. Тут через несколько месяцев он и встретил приговор.

Зная беспощадность нашей судебной системы, которая порой слепо и по беспределу применяет свои шаблоны и методики против своих же граждан, я был удивлен приговору, который ему вынесли. Судья был строгим, но и он, говорят, когда допрашивал Федю, еле сдерживал смех.

За содеянное преступление, учитывая все обстоятельства дела и все собранные материалы по нему, Феде всыпали полгода арестного дома. А учитывая то, что, пока разбиралось его дело, прошло четыре месяца, то сидеть ему осталось всего два…

Через несколько дней из осужденки Федю перевели в арестный дом (это там же, только в другом корпусе), и через два месяца освободили. А пока Федька парился на нарах, над ним взял шефство храм Александра Невского, который находится на военном кладбище на улице Козлова. Один из его настоятелей, отец Василий, кроме прочего, окормлял так же и страждущих централа. Вот он и помог. Когда Федька «откинулся»²⁸ , отец Василий купил ему билет до Мурманска и в день отъезда лично проводил до вагона. Ну а в Мурманске Федю уже встречал сам игумен Соловецкого монастыря. Отец Василий сообщил ему номер поезда и вагон.

Вот такая история.

P.S. Когда пришло время прощаться, Федя по-дружески меня обнял, пожал руку и произнес слова, которые, и он не понял почему, вызвали у меня улыбку: «Гена, — сказал он, — будешь у нас на Соловках, милости просим!»

Таможня дает добро!

…Звали его Эдик, и он был самым суровым сидельцем нашей хаты. Всегда собран, аккуратен, подтянут, но серьезен и угрюм. За те полгода, что мы провели под одной крышей, он улыбнулся всего раз. Но не зануда, не скопидом. Всегда готов был чем-нибудь поделиться: шоколад, чай, кофе, сигареты, все, что в этих местах быстро заканчивалось, у него не переводилось. Но временами был озлоблен, а в часы наивысшего душевного кризиса — нелюдим и зол. Я думаю, злился он на своих — на Государственный таможенный комитет. А если конкретнее, то на тех, кто его сначала на высокую должность поставил, а потом с позором низверг.

Чтобы вы понимали, таким людям, как Эдик, сидеть тяжелее всех. У таких сидельцев не укладывается в голове: «Как ВОТ ЭТО ВСЕ могло СО МНОЙ произойти?»

Пенитенциарная система с удовольствием принимает в свои недра разных людей: рецидивистов, для которых зона — дом родной, спортсменов — бандитов и вымогателей, которые, как и урки, в зоне чувствуют себя, как в кругу семьи, чиновников-взяточников, которые в зонах вечно пополняют ряды лагерного актива, руководители ЖКХ и строительных компаний, которые знают, на что идут и за что сидят, и оттого особо не «гонят»²⁹  за свой (всегда немалый) срок. Но есть и совсем иная категория сидельцев, для которых каждый день за решеткой — пытка. Это те, которые приняли систему всем сердцем и сами стали ее частью. Она их воспитала, вырастила, выучила и вывела в люди. И потому они служили ей верой и правдой. Что это за люди? Во-первых, представители силовых структур: чины армейские, КГБ, МВД, таможни, прокуратуры и т.п. Во-вторых, «красные директора»: руководители крупных промышленных предприя­тий, а также большинство председателей и директоров колхозов, совхозов и др. В-третьих, отдельные чиновники райисполкомов и выше, которые всегда и при любых обстоятельствах любят родину и ее руководителей. Так вот: всем этим любителям порой неласковой родины и вышестоящего начальства приходится тяжелее всего. Именно у таких в тюрьмах и на зонах постоянно «дымится»³⁰  голова, и это очень видно. Они всегда находятся на грани помешательства, поскольку не умеют смириться со своей нынешней долей. И Эдик наш был из таких. Ему было очень тяжело сидеть. О-о-очень! Особенно просыпаться. Засыпал он вроде спокойно, тихо-тихо так: уляжется на шконку, завернется в одеялко, как бабочка-куколка, и заснет. И так проспит, не шелохнувшись и не дыша, до самого утра. И проснется минут за пятнадцать до подъема. И если из дальнего угла прилетело: «Ох…» — значит, Эдик отряхнулся ото сна и осознал объективную реальность. Значит, время просыпаться и нам. Хотя можно было бы еще немного поспать. Но мы не в обиде. Мы терпим. Смиряемся. Проявляем солидарность, так сказать. А что делать? Понимаем — человеку плохо. Ну а как может быть не плохо, когда ТАКАЯ подстава? Если ты ЕЙ верой и правдой, а ОНА тебя мордой в дерьмо! Несправедливо.

…Мне таможенников не жалко вообще. Сам я не очень активно мотался по заграницам и не вполне испытал на себе всю коррумпированность таможенной машины, но от знакомых, которые по работе тесно связаны с границей, общую картину бедствия представлял. И оттого Эдика по-человечески жалко. Он хоть и был иногда диковат и груб, но за время нашего знакомства показал себя сидельцем порядочным, цельным и достойным. Он больше походил на боевого офицера: невысок, суховат, всегда подтянут. Не эти откормленные оплывшие рыла. Как он в таможню затесался?

Хоть он сам россиянин, но направили его руководить одной из региональных белорусских таможен вместо предыдущего начальника, ушедшего на повышение. Эдик принял должность и, когда вступил в нее, собрал подчиненных и толкнул, возможно, такую речь: «…И смотрите мне! Я воровства у себя не потерплю! Любые случаи незаконного финансового насилия и надругательства над гражданами и другими транспортными средствами будут пресекаться самым жестоким образом! Не дай Бог кто-то попадется на вымогательстве. Не дай Бог…» Или что-то в таком роде. Сотрудники таможни разошлись после собрания по домам и стали думать. С одной стороны, им все эти речи были до одного места. Они не первого начальника встречали-провожали, и каждый новый толкал им такой же «порожняк»³¹ , как и предыдущий, но, не успев навести должный порядок, улетал наверх поближе к звездам, да еще и пару замов за собой тянул. Но, с другой стороны, фиг его знает, что за фрукт этот новенький: странный он какой-то. Не наш он… Ой, не наш!..

Как в воду глядели. Эдик действительно оказался не такой, как они: субординацию соблюдал, взяток не брал, близко к себе никого не подпускал. И сразу начал махать шашкой. Пресекал. Давал по рукам. Наказывал. Лишал премий. Орал даже. И угрожал!.. Да-с, угрожал! Угрожал добраться не только до них, но и до тех, кто в комитете их покрывал. В общем, лютовал и вел себя некрасиво. Ему вначале делали разные знаки: намекали на карьерные проблемы в будущем — три раза, предупреждали недвусмысленно — два раза, и чисто конкретно сказали, что если он не остановится, то ему конец — один раз. Не помогло: Эдик был непоколебим! Потому как был руководителем честным и принципиальным.

А через три месяца его посадили. Высокое начальство по наводке нижних чинов подготовило спецоперацию по выявлению и обезвреживанию очередного оборотня в погонах. Однажды Эдик зашел к себе в кабинет, а через несколько минут к нему ворвались представители Следственного комитета и сотрудник собственной безопасности. И взяли Эдика тепленьким на месте преступления и с поличным. Всю операцию с захватом взяточника и коррупционера снимала и после транслировала на всю страну (с повтором) съемочная группа популярной программы о криминале Первого канала.

И дали бедолаге десять лет с конфискацией всего накопленного им имущества.

В камере мы встретились, когда он отсидел уже восьмерку и вернулся в СИЗО на пересмотр дела. Все эти годы Эдик заваливал жалобами Верховный суд и Генеральную прокуратуру с просьбой отменить приговор. И только через восемь (!) лет они его услышали. И обратили внимание! И вернули дело на новое расследование.

Так в ожиданиях пересмотра дела прошел еще год. Однажды мы вернулись с прогулки. Зашли в камеру. Смотрим, на нарах Эдика лежит конверт со штемпелем Верховного суда. Он (так хочется написать «трясущимися руками», но не буду) вскрыл конверт, достал оттуда письмо, прочитал его, а дочитав, поднял голову и растерянно посмотрел в нашу сторону… И улыбнулся. И это был тот самый случай, когда Эдик улыбнулся впервые.

Крот

У меня с ним не заладилось со старта. При моей сверхкоммуникабельности — вообще и никак! Относительное перемирие у нас наступало только после отбоя, когда хата засыпала. А так — дымило-дымило. И не сказать, чтобы у Мишки был склочный характер, или что он антисемит, или мизантроп. Нет. Просто не клеилось и все. Одна из основных причин, на мой взгляд, заключалась в том, что у нас были разные весовые категории: к моменту нашего знакомства он уже отсидел свою первую десятку, успел погулять пару лет на свободе и пошел на второй заход. А во-вторых, он был ментом. Ментом до мозга костей! И это сильно влияло на мое к нему отношение (ну не люблю я ментов). И он, конечно, это чувствовал. Зато по отношению к остальным обитателям нашей хаты он был максимально лоялен, подчеркнуто доброжелателен и даже мил. Ему было лет тридцать пять, по званию он был капитаном, а другие три наших соседа — полковниками: двое руководили региональными таможнями страны (в прошлом), а третий — ГРУшник, настоящий полковник — имел шесть боевых орденов, заработанных еще в советское время за боевые действия в Африке, Афганистане и на Ближнем Востоке. И Мишка, как младший по званию, подчиняясь, видимо, условному рефлексу, соблюдал субординацию и держал себя с ними дружелюбно, нежно и даже подобострастно.

Замечу между делом: за решеткой люди между собой совсем мало общаются, а искренне — и подавно. Опасно. По душам разговаривать нельзя даже с самым близким человеком: не факт, что через пару часов он не «сольет»³²  тебя местным операм. Поэтому не нужно рассказывать ничего, что может тебе навредить. О зиме, о весне, о бабах — мало ли других неопасных тем? Но!.. Все же… все же… все же… с годами, по крупицам, как-то сама собой собирается информация о каждом, с кем приходится тащить срок…

…Скажу вам, друзья, откровенно: я не любознательный и не любопытный. Но очень мне интересно стало: как такое могло случиться? Как? Что нужно учудить менту, чтобы тот выхватил вначале десятку, а по освобождении через короткое время еще десятку? И мне стало любопытно. Первый раз в жизни! И сложил я к концу срока про Мишку пазл…

…Итак, наш герой, как и все, учился в школе и, окончив ее, поступил в другую школу — школу КГБ. С детства мечтал (не мои слова). Успешно ли он окончил ее, нет ли — не знаю. Знаю, что окончил. И пошел Мишка после учебы служить опером в РУВД. Успешно служил ли, нет ли — врать не буду, тоже не знаю. Но знаю, что однажды вызвал его к себе большой начальник и сказал: «Посылаем мы тебя, Миша, на ответственное и, можно сказать, боевое задание: внедряем мы тебя, Миша, в такую-то банду. И тебе необходимо не просто внедриться, а войти в доверие к главарю и стать его правой (или хотя бы левой) рукой, чтобы со временем смог ты войти в круг доверенных лиц руководителей местных группировок».

Сказано — сделано. Придумали Мишке легенду, дали Мишке денег, и пошел Мишка внедряться. И внедрился! И успехи у Мишки были колоссальные. Уж не знаю, что он делал, но через год стал Мишка одним из приближенных лидера той ОПГ.

А меж тем банда продолжала совершать свои наглые и дерзкие набеги. И чем дальше, тем наглее. И народ взвыл: куда смотрит милиция? За что мы им деньги платим из наших налогов? И наверху приняли решение: банду ликвидировать. И ликвидировали!

После ликвидации банды очень высокое начальство наградило просто высокое начальство, а просто высокое начальство — просто начальство, а просто начальство — подчиненных всякими ведомственными безделушками, наградами и званиями. Досталось и Мишке: его наградили каким-то памятным значком МВД и присвоили звание майора… А вскоре пошли «непонятки». На допросах и дознаниях следователи с первых же дней столкнулись с разночтениями в содеянных разбойниками преступлениях. Им говорят следаки: «Ну, что! Расскажите нам, как и при каких обстоятельствах вы совершали ваши гнусные преступления? Как первое совершили, как второе, как третье… как стопицотпятое? Как?» А преступники в едином порыве и говорят: «Минуточку! Что за беспредел?! Как порядочные, чистосердечно заявляем: вот это, это и это — наше. А вот то, то и вон особенно то — не наше. За свое ответим, а за чужое “грузиться”³³  не собираемся!» И теперь уже, мягко говоря, удивились следователи! И стали они докладывать своему начальству, а те — еще выше: «Так и так, товарищ генерал! Не сознаются преступники в содеянном; хитрую тактику выбрали для защиты: с этим — согласны, с тем — не согласны… Не сталкивались мы, товарищ генерал, с такими случаями. Нет в уголовной практике или учебниках подобных прецедентов, и оттого не понимаем мы, куда вести следствие — не в тупик же?» Проанализировав все материалы дела, начальство решило подключить лучших своих аналитиков. И подключили! И распутали они это дело и развязали все узлы. И привела их дорожка к своему сотруднику, которого они внедрили в банду. Под маркой банды, куда его отправили «в командировку», Мишаня втихаря организовал свою собственную банду, с которой и совершал «сверх нормы» немыслимые и дерзкие преступления!

Вот так вот! Ну что? Как вам? Не любопытно разве? А Мишка каков, а? Совсем глубоким кротом он оказался — еле откопали.

Настоящий полковник

…Первое время Андрей ко мне присматривался, принюхивался, держал дистанцию, напускал строгость, и все же я чувствовал, что мы подружимся. Так и вышло: вскоре мы сошлись и стали очень близки, тем более на воле у нас нашлись общие знакомые. Он был старше меня и уже разменял седьмой десяток. Ростом около двух метров, слегка седоват, все еще строен, но не худ. И даже слегка упитан. Потому что в нашей камере Андрей отвечал за камбуз: он был и поваром, и завпроизводством, и официантом, и даже метрдотелем. Готовил он невероятно вкусно — настолько, насколько можно было изловчиться готовить в условиях, максимально к готовке не приспособленных. Нас было пятеро, все мы были разными, но правила в камере были едины: в хате живут семьей. Это значит, продукты общие и питаемся вместе. Каждый держал в голове свои числа и дни, когда должны прийти посылки и переводы. Вся эта информация контролировалась смотрящим (им был Эдик, кто ж еще?), который заносил в тетрадку всю информацию: где, что, когда, у кого и сколько. Возле окна у стены находился общий склад с продуктами. Андрей периодически инспектировал его, проверяя запасы и, если чего не хватало, сообщал Эдику, тот — нам, мы — родным… Втайне я восхищался этой логистической схемой, отлаженной и четкой — сбоев она не давала, и в круговороте в снабжении провиантом срывов практически не было! (Спасибо нашим близким!)

В тюрьме не принято откровенничать, но очень скоро я все же узнал, что Андрей — оказывается, легендарная личность! Герой! Шесть боевых наград! Настоящий полковник! Дело в том, что в семидесятые годы Советский Союз решил протянуть руку помощи многострадальной Африке и так увлекся процессом, что поменял режим аж в одиннадцати африканских государствах: Анголе, Эфиопии, Египте, Мозамбике, Конго и где-то еще. И Андрей в составе спецбригады ГРУ СССР принимал участие в боевых операциях по смене неугодных нашей партии режимов. А когда Союз развалился, ему предложили работу инструктором какого-то элитного подразделения ГРУ. Позже он вышел в отставку по выслуге лет, но, поскольку имел нрав энергичный и неуемный, ограничиваться пенсией не стал и решил придумать какое-нибудь занятие, которое могло бы давать ему возможность «жить жизнью». И придумал. Открыл Андрей фирму и через какое-то время стал зарабатывать приличные деньги. Но поработал он недолго. Года три. Пока не арестовали…

…Я тоже поздно понял, что о тех, кто в нашей стране занимается бизнесом и вышел по оборотному капиталу на определенный уровень, банки и налоговые инспекции сливают информацию кому следует. В моем случае было немного не так, но в случае с Андреем — так. Его сначала арестовали, а потом стали уточнять, откуда у него столько денег. Пять лет они его ломали! Пять лет! Кажется, уже говорил, что я, отсидев в СИЗО полтора года, а для тюрьмы это немало, слегка разучился ходить. Будто бы атрофировались конечности, как у земноводных в ходе эволюции. Когда меня пригнали в лагерь, я месяца три расхаживался… Так вот, все пять лет, проведенных «под крышей»³⁴ , несмотря на то, что Андрей уделял большое внимание поддержанию духа и тела, здоровье он все же потихоньку терял (как и все мы). И голова у него шаталась по-настоящему. Но это не мешало ему раз за разом разваливать свое уголовное дело. Менялись следователи, прокуроры и судьи! Но и у новых «сшить красиво» не получалось. Защищался он без адвокатов. Они ему были не нужны. Андрей был невероятно крут! В нашей камере все имели высшее образование, а у двоих в свое время и должности были не ниже генеральских, но консультировал нас и готовил к судам он. Андрей знал наизусть не только Уголовный и Уголовно-процессуальный кодексы, но и комментарии к ним! Наизусть! Мы проверяли! Это было невероятно! Прям, Штирлиц! А однажды…

Так! Тут я прервусь. Хочу предупредить: когда вы прочтете то, о чем я напишу ниже, пожалуйста, не расстраивайте меня. Не думайте: «Не может быть!», «Так не бывает!», «Все это глупости и фантазии!» и т.п. Вот такое — не пишите! Во-первых, мне будет неловко: вроде как я вру. А я не вру! А во-вторых, я это видел собственными глазами!..

…И наступил ноябрь. Он был странный, непонятный, рваный, разный такой: то за ночь термометр опустится до минус 23 градусов, и снегу валом, а то просыпаешься — и на дворе плюс 15. И солнышко яркое, и небо синее, и сосульки тают… А одна, красивая такая, прилипла к верхней части окна, живописно, как на картинке: висит себе, дурочка, и тает помаленьку… И тут кто-то (не помню, кто первый), а за ним и остальныестали канючить: «Андрей, ну покажи, пожалуйста! Ты же обещал! Андрюха, ну покажи! Просим! Просим! Просим!» Я как новенький ничего не понял. Чего все от него хотят? О чем просят? Что нужно показать? А они, как дети, все разом и в один голос: покажи да покажи. И Андрей повелся. «Ладно, — говорит, — уже вечер, всем спать. Завтра покажу». (Назавтра была суббота и никому на суды идти было не надо.)

…И наступила суббота. Сразу после обеда мы расселись так, чтоб всем все было видно. Андрей подошел к окну и занял удобное для себя положение. И сеанс начался! Андрей принялся «гипнотизировать» сосульку. Через какое-то время он покраснел, потом лицо его сделалось серым, потом бурым, и на лбу выступила испарина. В какой-то момент показалось, что Андрей падает в обморок. Но нет!.. Вот послышался едва уловимый шелест, потом еще громче… и вдруг сосулька треснула, от нее откололся большой кусок и упал на подоконник… Недолгая пауза — и мы разразились овациями! Публика была в восторге! Андрей картинно раскланялся, забрался на шконку и сразу уснул. Устал, наверное. Сил, видимо, потратил много…

Повторю еще раз: не спрашивайте меня, как такое могло случиться. Не знаю, как! Я с таким никогда не сталкивался. Только слышал, что бывают какие-то нечеловеческие или человеческие способности…

…Позже меня перевели в другую камеру, но с Андреем мы все-таки еще раз пересеклись: меня выводили на этап, а его на очередное (не счесть какое) заседание суда. А нашлись мы позже, когда я был уже на химии. Кто-то из общих знакомых передал мне его номер телефона. И я позвонил Андрею. Мы очень хорошо поговорили. Все-таки четыре года не виделись! Я ему рассказал о себе. После поинтересовался, как у него? Тут он не без гордости рассказал, что по уголовному делу его полностью оправдали, и за пять лет тюремного срока государство должно выплатить ему компенсацию в размере 97 тысяч долларов, что он уже четыре года, как на свободе, но все эти годы не вылезает из судов и ходит туда, как на работу, что суды придумывают разные предлоги, чтобы затянуть «решение о выдаче компенсации», и перекидывают дело от одной инстанции к другой и обратно, и что все это ему жутко надоело, но он не теряет надежды и уверен, что все будет хорошо и он их дожмет! А когда я освобожусь, Андрей меня встретит и мы, как и мечтали, поедем к нему: туда, где дом, где сад, где баня с березовыми дровами, и мясо, и мангал, и водочка… Потом Андрей позвонил еще раз. Выпивший, но бодрый. Сроку мне оставалось полгода, и мы говорили о неотвратимости встречи, о планах, о работе. Он только сетовал, что все еще бегает по судам, что все еще выбивает компенсацию, что ему эта канитель осточертела, но совсем скоро наступит конец его мытарствам — он это чувствует…

…Через месяц Андрей повесился.

Заочница

Тема эта для наших широт не новая. Помните фильм «Калина красная»? Там вор, отбыв очередной срок, приехал в деревню знакомиться с женщиной, с которой переписывался в колонии, чтобы попробовать семейной жизни. Помните? Так вот: женщин, с которыми сидельцы переписываются в СИЗО и на зонах, называют заочницами. Не знаю, с каких пор, но эта тема повально распространена была в лагерях и тюрьмах СССР. Скудное и серое времяпрепровождение за колючей проволокой скрашивалось отчасти перепиской с женским полом и охватывало все лагеря и тюрьмы Советского Союза. Различными способами сидельцы добывали адреса будущих подруг, а одинокие женщины, которые нуждались в мужском теплом слове, получали эти слова, и после, когда срок у сидельцев заканчивался, ехали страдальцы к своим заочницам знакомиться очно и, если все складывалось «в масть»³⁵ , доводили дело до венца. И это была главная цель многолетней переписки. Не всегда из таких затей получались крепкие советские семьи, но тут уже, как кому повезет. Так было в XX веке. Но в нашем, ХХI, эта тема приобрела совсем иное содержание.

…Жил-был Дима. Когда он вернулся из армии, ему было около двадцати. Первым делом пошел он к своей девушке, без предупреждения пошел (сюрприз!), а у нее в доме… пацан. И наш пацан берет и «мочит»³⁶  другого пацана. И получает Дима восемнадцать лет лагерей…

Лирическое отступление. Когда меня закрыли, мне было сорок девять. Когда открыли — пятьдесят пять. И я сам себе как бы говорил: «Какая разница? Пятьдесят или пятьдесят пять? Почти никакой…» А тут: в двадцать дали восемнадцать. И формула про дом, сына и дерево рассыпается в прах. Когда? Где? С кем? И жить теперь горячему пацану почти два десятилетия в таких местах, где и жизни-то нет. И вариант только один: искать способ для максимально насыщенной и полноценной жизни в условиях ее отсутствия — настолько, насколько это возможно. И потому с самых первых дней молодые преступники начинают налаживать личную жизнь. А значит, кроме прочего, искать общения с девушками. А дело это серьезное, кропотливое, требует гуманитарных умений, позитивного настроя и коммуникативной выдержки. Но у многих нет ни первого, ни второго, ни третьего. И тут в ход идут всевозможные ухищрения, на которые только способен неуч и аморал. И начинается поиск заочниц. В первую очередь, ценятся тут те коллеги по несчастью, у которых есть, во-первых, телефоны и адреса подруг, во-вторых, друзья, у которых есть телефоны и адреса подруг, а в-третьих, у некоторых сидельцев бывает неплохое образование, и даже высшее, и их спокойно можно «загрузить»³⁷  писать письма заочницам вместо себя, но от своего имени.

…В зоне Димка был одним из первых, кто предложил мне дружбу. Мы оказались земляками, и на этом, пожалуй, заканчивалось все, что могло нас объединять. Кроме, конечно, большой любви к искусству: Дима очень любил петь. К тому времени в лагере провел он девять лет и уже давно решил все бытовые вопросы, необходимые для полноценной жизни. Он знал всех. Его знали все. А еще Димка был главным человеком в клубе. Прослышав, что в зону зашел продюсер, он сразу подтянул меня в клуб.

А еще у Дмитрия была жена. Настоящая! Он переписывался с ней долго, года четыре, пока она не поверила в глубину его чувств. А как после стольких лет безупречной переписки не поверить человеку: красиво излагает, такие слова искренние, теплые, нежные. А она одна. А она в разводе… давно. А он? Ну зек. Ну и что, что ему двадцать пять?! Ну и что, что разница десять лет?! Парень-то вроде ничего: красивый, мужественный, ласковый, обходительный. Ну оступился чуток — со всяким может случиться: от тюрьмы и от сумы… «А если это любовь, Надя?» — спрашивала она себя сто раз…

…И однажды сотрудница местного ЗАГСа в комнате для свиданий с заключенными под марш Мендельсона расписала их, и стали они мужем и женой.

Опять лирическое отступление — нужно вам кое-что пояснить. Казалось бы, на фига козе баян? Зачем зеку жениться в зоне? Ну да, срок, ну да, душа горит, ну да, бабу хочется… Но дождись ты окончания этого срока, выйди на свободу и женись себе в нормальных условиях — ты ж мечтал, чтобы у тебя было все, как у людей: ЗАГС, ресторан, первая брачная ночь, закладка детей в условиях гигиенических норм и так далее. Зачем этот цирк? Этот лагерный экстрим? А затем!..

По правилам внутреннего распорядка колонии посылки, передачи и свидания сиделец имеет право принимать только от самых близких родственников, к которым относятся: мать/отец — раз, жена — два, родные брат/сестра — три. Все! Поэтому, сколько бы тысячелетий зек ни переписывался со своей подругой, пока не станет она его законной женой, не может он рассчитывать ни на посылку, ни на свидание. Не положено! Вот потому-то и устраивают зеки чехарду с перепиской и доводят дело до ЗАГСа, чтобы жена получила право посещать мужа по два-четыре раза в год, приезжая на свидание груженная «кешарами»³⁸ , как ломовая лошадь. Нет, есть, конечно, в браке и другие «ништяки»³⁹ . Например, те же два-четыре раза в году встречаться с ней в комнате свиданий, чтобы исполнить свой законный супружеский долг. В конце-то концов, не все ж с «мурзилкой» по общественным туалетам «тариться»⁴⁰ . Когда-то можно и с женой пообщаться, так сказать, живьем, по-семейному. Ах, да! Вы же не знаете, что такое «мурзилка». Чайники вы чайники! Поясняю: «мурзилкой» сидельцы называют все виды эротических глянцевых журналов типа «Playboy», которые в тюрьмах считаются как бы запрещенной литературой, но какими-то непостижимыми путями постоянно просачиваются туда с воли, и на которые, возможно, из чувства мужской солидарности, администрация тюрьмы или колонии закрывает глаза (у меня есть подозрение, что некоторые из них сами проносят такие журналы и передают надежным с их точки зрения зекам, меняя их на сигареты, кофе или шоколад).

…Шли годы. Надя уже лет десять ездит на свидания к Диме, и все у них вроде как любится и ладится. И ничего, что ей уже сорок пять и видятся они четыре раза в год. И что с каждым разом все тяжелее и тяжелее таскать ей за сотни километров многокилограммовые кешара, нагруженные под плешку всевозможной снедью. Главное в другом: у мужа скоро замена, а это значит, что лагерь заменят на вольное поселение, а «на лесах»⁴¹  режим помягче, и видеться там можно хоть каждые выходные, а между свиданиями можно перезваниваться и переписываться (тут уже можно пользоваться мобильной связью и втихаря интернетом, если свои не сдадут).

…На поселение я уехал раньше Димки. И вот возвращаюсь как-то я с работы, смотрю — Димон с группой вновь прибывших сидельцев трется возле дежурки. Обнялись. Поздоровались. Я обрадовался искренне. И мы снова, как и в зоне, большую часть свободного времени проводили вместе. И все так же Дима иногда зачитывал свои стихи для будущих гениальных песен в стиле шансон. И опять организовывали для сидельцев концерты. И Надя теперь ежемесячно приезжала к мужу на свидание. Частенько они приглашали меня в лесную гостиницу покушать с ними чего-нибудь вкусненького, попить чайку и поболтать.

Как-то быстро пролетел год, и срок мой «на лесах» подошел к концу. Надо было собираться на химию — до звонка оставался ровно год. И заварил я напоследок нам с Димкой чай крепкий, поломал шоколадку, и пили мы купчик и напоследок беседовали о том, как все больше пахнет свободой, и чем после срока будем на воле заниматься, и что у всего есть начало и конец, и что ему через год тоже уже химия ловится, и бла-бла-бла… И вдруг Димка сказал: «А я с Надей развожусь! — и после небольшой паузы добавил: — Да ну ее…» И убежал на работу…

С Димкой мы еще раз увиделись через два года: его перевели в родной город на домашнюю химию, и он сразу же позвонил. На следующий день мы забили стрелу. На встречу со мной он пришел не один, а с молоденькой девушкой, которую (к месту и не к месту) называл своей невестой. Мы зашли в какой-то ресторанчик, взяли несколько раз по пятьдесят, а когда девушка вышла в туалет, Дима быстро сообщил, что нашел ее на одном из сайтов знакомств, что ей двадцать пять, что она разведенка, что у нее маленькая дочь, что она работает в банке и что скоро они поженятся. И действительно, а почему не пожениться? Дело это хорошее. И держится он бодрячком — всего-то тридцать семь. А если что, то по ходу можно другую найти. И не одну! Интернет же есть! А у него такие возможности! Сайтов вон сколько! Там заочниц, как в Бразилии диких обезьян — и не сосчитать! Нет, скажете?..

Кузьмич

…Закончилась, наконец, моя тюремная эпопея, кругосветка привезла меня в лагерь, и стал я потихоньку втягиваться в новую жизнь. И по ходу знакомиться с обстановкой и людьми. К моему приезду зона уже знала обо мне. Как не знать? Дело мое было громкое, и СМИ наперебой писали о нем, а государственное телевидение транслировало все ключевые этапы судебных заседаний. Так что персона моя, к сожалению, вызвала живой интерес у различных категорий лагерного населения — все-таки не каждый день в зону попадают живые продюсеры. Поэтому многим хотелось так или иначе ближе познакомиться: обычно это происходило в каком-нибудь общем кругу за кружкой чая. Так, во время одного из чаепитий, я и познакомился с Кузьмичом. Звали его Андрей, но лагерное прозвище Кузьмич подходило ему как нельзя кстати и абсолютно соответствовало образу, как внешне, так и внутренне. По всем лагерным канонам! Настоящий Кузьмич! Как в фильмах. Был он лет на десять моложе меня, но выглядел не то чтобы старше, но солиднее, весомее даже. С одной стороны, мягкий, общительный, с приятной улыбкой и морщинками у добрых глаз, с другой — мог он быть жестким, несговорчивым и принципиальным. Сидел Кузьмич уже достаточно долго, но, несмотря на то что зона наша была красной, жить он старался по старинке, по понятиям, и потому пользовался большим авторитетом. Оттого и приглашали Кузьмича частенько на всевозможные сходки и разборки — понимали: Кузьмич всегда рассудит по совести. Обо всех значимых событиях зоны он всегда узнавал первым, задолго до того, как об этом пронюхивали опера или режимники. И даже работа у него была та, что надо: Кузьмич трудился на промке кочегаром. Все по классике…

…Через несколько месяцев мы сблизились настолько, что проводили вместе свободное время и даже стали совмещать графики свиданий с нашими близкими. Раз в полгода нас навещали родные, которые, как и мы, быстро передружились. И это сблизило нас еще больше. И уже не было дня, чтобы мы с Кузьмичом не находили возможность пересечься хотя бы минут на пять–десять. А когда я пошел на промку, то стал часто бегать к нему в кочегарку: поболтать и попить чайку с грохотульками (так мило на фене называют драже или конфеты-сосульки). А после чая, если у меня не было работы (а я очень старался, чтобы ее не было), он между двумя печками ставил лавку, устраивал ложе из телогреек, и я минут на тридцать–сорок проваливался в сон… Как же было тепло и уютно! Особенно зимой. Зима, кочегарка, чай с конфетами — что может быть лучше?! А еще мы любили гулять. После работы, перед выходом в жилую зону, мы обязательно прохаживались и разговаривали «за жизнь».

…Однажды меня закрыли в ШИЗО, и тут произошло нечто, совершенно меня потрясшее! Когда настало время ужина, дежурный вместе с баландой передал мне «запретку»: кусок вареной говядины, чай, сахар, сигареты и свежайшую буханку хлеба (у нас была своя пекарня). Я онемел. «Это тебе от Кузьмича!» — сказал баландер и закрыл «кормушку»⁴² . Вот такой был мой Кузьмич!

…Как-то незаметно подошло время прощаться: у Кузьмича заканчивался срок. Вот уж точно: раньше сядешь — раньше выйдешь. Помню последнее чаепитие, грустно-радостные глаза у обоих, слова о нечаянной дружбе и огромном желании не затеряться на свободе. Мы и не затерялись. Пока я досиживал лагерный срок, мы переписывались, а после, когда перевелся на поселение, стали перезваниваться. Андрей даже раз навестил меня. Он рассказывал о семье, о себе. О том, что на работу не устроиться, а если и есть работа, то платят совсем копейки; и что он хочет собрать строительную бригаду и уехать в Москву на заработки; и что очень ждет то время, когда мы сможем повидаться в нормальных условиях.

Время это пришло — освободился и я. И Андрей сразу же приехал. И мы из всех стволов праздновали это мое знаменательное событие: дома с семьей и родственниками, во дворе с соседями и друзьями, в городских скверах с прохожими и не помню уже с кем… Все ти дни мы были пьяненькие, но Кузьмич и тут держал ситуацию под контролем. И мне было приятно. Приятно, что обо мне заботятся, что уважают, что рядом со мной Кузьмич — один из самых авторитетных людей, которых встречал я на своем пути.

А дальше надо было что-то делать с работой. Но у меня редкая профессия, все места заняты. Ничего подходящего я за год так и не нашел. И поехал я, как и Кузьмич, искать работу в Москве. И нашел. Помог сын. К тому времени его прия­тель открывал бизнес и подбирал персонал для своих проектов. Я приехал на встречу, и после небольшой беседы мне предложили место.

Кроме прочего, фирма занималась строительством и постоянно нуждалась в специалистах: от рабочих до руководителей. И тут я подумал о Кузьмиче. Я вспомнил, что во время нашего последнего разговора он сетовал на то, что «…с работой все плохо, заказчик не расплачивается, деньги заканчиваются, а люди разбегаются…» Я поговорил с парнями, которые руководили компанией, рассказал о Кузьмиче, и они согласились взять его: порядочный надежный человек на стройке нужен всегда. Позвонил Андрею, и он в тот же вечер приехал. После формальной беседы ему сделали приятно: дали небольшой аванс, место для жилья и ключи от служебного автомобиля. Кузьмич был на седьмом небе! Андрей на следующий день перетащил к нам свою бригаду, и они приступили к работе.

А через неделю Кузьмич пропал. Не то чтобы пропал, но на работе носа не показывал и на звонки не отвечал. Я — к бригаде. Они что-то мычали в ответ, типа «здесь где-то», «сейчас придет», «может, в магазине?» и прочую чушь. Прошло еще несколько дней, но на работе Андрей так и не появился. Тогда пошел к нему я. Минут десять стучал в дверь — тишина. Вышел я во двор, сел на лавочку, закурил. Думаю: «Посижу, подожду — мало ли…» И точно! Совсем скоро услышал я шаги, и через некоторое время из подъезда вышел Кузьмич! Пьян, небрит, нечесан и в дурном расположении. Сразу меня не узнал, но присмотрелся — и вспомнил. Разговаривать с ним «с таким» было бессмысленно. Я предложил прогуляться до хазы. Зашли в квартиру. Было грязно. Пахло дурно. Пол не метен. Цветы не политы… Я вылил в унитаз остатки алкоголя, сказал, что приду завтра, а сегодня закрываю его на ключ.

Следующим утром я вновь был у Кузьмича. Как ни странно, к моему визиту он подготовился: проспался, помылся, причесался. Хотя было видно, что он все еще не в форме. Но, что важно, к нему окончательно вернулись сознание и память. И мы стали говорить. Разговор был неприятным и коротким. «Кузьмич, — сказал я. — Как же так, Кузьмич? Как так?! Как такое могло произойти? Как ты мог со мной так поступить?! Как? Мы же друзья! Я же за тебя поручился! К тебе чужие люди отнеслись, как к себе!..» Мой «плач Ярославны» продолжался минут десять. Кузьмич молчал и совсем на меня не смотрел. Было видно, что ему стыдно. Он опустил голову и слушал. И когда я закончил, он, так и не поднимая головы, произнес: «Что-то, Гена, со мной за эти годы случилось. Надломилось что-то. Прости! Нет больше Кузьмича…»

Это была наша последняя встреча. Кузьмич несколько раз звонил, но я не отвечал. Более того (может, это было и жестоко): я отписался от него в Фейсбуке и убрал его номер из всех видов интернет-коммуникаций. Не то, чтобы я был зол на него, хотя есть немного. Но все же не это меня тяготило. Как-то внутри так устроено (и, возможно, не только у меня), что, пока не найду я ответы на те или иные вопросы или переживания, не успокоюсь…

…С тех пор прошло три года, но ответа я так и не нашел: как с Кузьмичом ТАКОЕ могло произойти?!

1  Съехать, съехать с темы — перевести по какой-либо причине разговор на другую тему или разумно, без последствий, отделаться от какого-нибудь неприятного или обременительного задания.

2  Заехать в косяк, заехать в забор — случайно, по незнанию или по заранее спланированной провокации бывалых арестантов попасть в неприятную ситуацию, облажаться.

3  Смотрящий — зек, которого выбирают старшим по камере.

4  Греющиеся — производное от слова «грев». Гревом в местах лишения свободы называют посылки, передачи, бандероли, денежные переводы, медикаменты — одним словом, все виды материальной поддержки.

5  Отжать — забрать силой или хитростью какую-либо вещь.

6  Закошмарить — запугать.

7  Гнилой подход — всевозможные козни и провокации, которые по тем или иным причинам один сиделец (или группа сидельцев) придумывает против другого. В отличие от «прокладки» может иметь систематический характер.

8  Тяжеловес — сиделец с большим сроком, примерно от шести лет и выше.

9  Жить по понятиям — жить по воровским законам.

10 Люди — так в местах лишения свободы зовутся все заключенные, за исключением «опущенных» — сидельцев с низким социальным статусом.

11 Черти — оскорбительное понятие. Адресовано презираемым всеми сидельцам. От них никогда не знаешь, что ждать. Некоторые из них не вполне разумны, адекватны и здоровы.

12 Петухи — так в местах лишения свободы обращаются к сидельцам с низким социальным статусом.

13 Касатка — кассационная жалоба.

14 Надзорка — надзорная жалоба.

15 Закрыли — арестовали.

16 Стакан — маленькая камера один на один метр. Слева и справа голые стены, а к задней примыкает бетонное седалище высотой около пятидесяти и шириной около тридцати сантиметров. Стаканы находятся либо в СИЗО, куда арестантов помещают перед встречей с адвокатом или следователем, либо в суде, куда подозреваемых привозят с утра и забирают вечером.

17 Транзитка или осужденка — камера, куда человек попадает после приговора суда. Но задерживается там ненадолго — недели на две, не больше, пока готовятся документы на этап.

18 Столыпин — подвижной железнодорожный состав, перевозящий арестантов из одних мест лишения свободы в другие.

19 Тормоза (употребляется только во множественном числе) — дверь в камеру.

20 Ровный (человек) — человек, который не доставляет хлопот ближним.

21 Режимник — сотрудник режимного отдела.

22  Кубатурили — думали, соображали, строили планы.

23  Пятак — место в камере между дверьми и столом, где можно немного походить, потусоваться.

24  Притарены — припрятаны.

25  Подогнал — подвез, передал.

26 Облом — неудача, разочарование, крушение надежд.

27  Задымит — начало конфликта между кем-то.

28  Откинулся — освободился.

29 Гонят, гнать — состояние, при котором человек на почве тяжелых размышлений входит в ступор и становится неадекватным. Если человека не вывести из такого состоя­ния, он может сойти с ума.

30 Дымится (голова) — психически или психологически крайне тяжелое состояние человека.

31  Порожняк — пустословие.

32 Слить (кого-то) — заложить, настучать, передать «кому следует», компрометирую­щую информацию на кого-то.

33  Грузиться, загрузиться — брать чужую ответственность на себя.

34  Под крышей (сидеть, находиться) — любые помещения камерного типа.

35  В масть — хорошо, удачно.

36  Мочит — убивает.

37 Загрузить — навязать свое мнение, передать большой объем информации.

38 Кешар — баул, крупная сумка с вещами арестанта.

39 Ништяки — приятные вещи или жизненные моменты.

40 Тариться — прятаться.

41 На лесах — еще одно название вольного поселения, потому что в основном они располагаются в северных и северо-восточных лесных регионах страны.

42  Кормушка — створка в двери камеры для подачи баланды, передач, книг, медикаментов и т.п.