НАБЛЮДАТЕЛЬ

дважды

Андрей Зорин. Лев Толстой. Опыт прочтения. Авторский перевод с английского. — М.: Новое литературное обозрение, 2020.

Источники принуждения

Параметры книги заданы сериальным проектом английского издательства, специализирующегося на биографиях: как объем жизнеописания, куда надо вместить явно больше, чем он позволяет, так и стиль повествования, обращенного к читателям, для которых Толстой — чужой классик. Эти сложности ставят перед автором новой биографии писателя серьезные технологические задачи.

Во-первых, книга опытного, изощренного филолога адресуется людям, существующим вне контекстов (российского культурного, литературного, исторического, наконец, научного, литературоведческого). Важно предъявить им интересную историю, в которой сложено все и сразу — по типу сборников в духе «Кафка за полчаса». Такая книга должна стоять на собственных мощных концептуальных основаниях и задавать себе собственный контекст, из-за чего Зорин, не слишком вдаваясь в детали, вынужден проговаривать массу параллельных сведений, четко контролируя порционность таких отступлений. Увязнешь во взаимоотношениях Толстого с Белинским или с Герценом (Шопенгауэром, Прудоном) — потребитель заскучает.

Во-вторых, зарубежные читатели, приходящие к биографии странного писателя-самодура («автодидакта», как его назвал Тургенев) таким образом, напоминают и местную широкую публику, не искушенную в филологических тонкостях и лениво интересующуюся богатырями прошлого. Жизнь и сочинения Льва Николаевича следует подавать хотя и не в упрощенном, но в максимально доступном виде, цепляя читателя яркими обстоятельствами, историями, интересными не самому исследователю, но его потенциальному потребителю. Ну, и быть доступными любому уровню интереса: филологи, находящиеся в теме, тоже люди и могут заинтересоваться книгой Зорина.

Поэтому дополнительный интерес — то, как автор учитывает все вводные, дрейфует между ними, превращая недостатки в достоинства.

Проще всего было бы предпослать жизнеописанию жесткую концепцию, способную отсечь поползновения в сторону лишних сведений, накопленных за столетие пристального изучения Толстого с избытком. Но Зорин, кажется, намеренно усложняет задачу, жертвуя таким каркасом ради живости повествования.

Книга читается легко и быстро, и может возникнуть иллюзия легкомысленного подхода к фактуре, способной подавать себя вроде бы без малейшего авторского нажима.

Разделенная на четыре главы, книга скользит от одной части к другой (и даже от абзаца к абзацу) с такой корректностью причинно-следственных связей, что любо-дорого посмотреть. Концепция возникает в ней как бы постфактум, после того, как «дидактический материал» усвоен.

Зорин перемалывает гигантские объемы исследовательской литературы (прежде всего, в своей голове), чтобы на выходе выдать почти диетический дайджест многолетних трактовок и расшифровок жизни и текстов Толстого, которыми занималась армия лучших филологов страны и мира.

При желании любой тезис здесь можно развернуть в отдельный, максимально углубленный экскурс, но одной из важнейших задач Зорина было создание ровного рассказа, не тормозящего ни в одном месте небольшой и крайне емкой книги.

Успех ее основан, с одной стороны, на абсолютной авторской компетентности: Зорин идеально ориентируется в хитросплетениях и «старого», и «нового» толстоведения, а с другой, на умении переводить «сложное» в «простое», на язык современного человека.

Незадолго до зоринской биографии я освоил тысячестраничный том толстов­ских штудий Бориса Эйхенбаума, почти полвека составлявшего максимально детальное жизнеописание классика, распределенное им по пяти книгам. Каждая охватывает одно толстовское десятилетие.

«Молодой Толстой» (не путать с одноименным сочинением Корнея Чуковского), недавно переизданный «Кабинетным ученым» в Екатеринбурге, описывает самое начало жизнедеятельности Льва Николаевича. Далее Эйхенбаум выпустил монографии «Пятидесятые годы», «Шестидесятые» и «Семидесятые» (вышла через год после смерти исследователя).

Были еще и «Восьмидесятые», оброненные во время войны «на нарвском льду», и обобщенное повествование о жизни Толстого, которым Эйхенбаум занимался послед­ние годы жизни, попав под борьбу с космополитизмом и потеряв все свои работы.

Десять лет назад (2009) издательство Санкт-Петербургского университета впервые, кажется, собрало все, что Эйхенбаум написал о Толстом, в монументальный том — прямую противоположность труду Зорина. Тот, впрочем, наработки Эйхенбаума явно учитывал — и фактологические, и концептуальные. Совсем как Виктор Шкловский, посвятивший памяти Эйхенбаума свою толстовскую биографию, изданную в «ЖЗЛ».

Дело даже не в том, что отныне невозможно обойти фундаментальные открытия Эйхенбаума, например, о писательских дневниках как основе толстовского психологизма, базирующегося на особенностях его самонаблюдения (один из важнейших тезисов «Молодого Толстого» о важности юношеских дневников положен и в основу захватывающей монографии Ирины Паперно «‘‘Кто? Что я?”: Толстой в своих дневниках, письмах, воспоминаниях, трактатах», вышедшей в «НЛО» в 2018-м), просто периодизация по творческим десятилетиям, предложенная Эйхенбаумом, наиболее очевидна и внятна.

Но эйхенбаумовский подход не так прост: внутри каждого десятилетия Толстой совершает одни и те же движения, из-за чего, заканчивая читать «Семидесятые», можно заметить некоторую типологию внутреннего сюжета.

Каждое из четырех активных толстовских десятилетий начинается с того, что писатель отказывается от литературного поприща (или, как в «Молодом Толстом», только задумывается об изящной словесности) и погружается в личную жизнь. Занимается самоанализом, поступает на военную службу, уезжает в Ясную Поляну, обзаводится семьей или открывает крестьянскую школу.

Тактически такие «два шага назад» необходимы классику, чтобы накопить силы для очередного подвига (в 1840-х и 1850-х это его дебютные повести и рассказы, в 1860-х — «Война и мир», в 1870-х — «Анна Каренина»), после которого Толстой впадает в очередной экзистенциальный и творческий кризис. Каждый последующий — глубже и болезненнее предыдущего. Чтобы, преодолев и эту заминку, взять новую высоту.

Шкловский считал недостатком своего коллеги по формализму биографический подход (и даже беллетристику). Но теперь, когда все отдельные книги Эйхенбаума впервые собраны воедино и миру явлена красота и единство замысла, становится очевидной концептуальная выверенность этих толстовских штудий, куда жизнеописательная часть вошла лишь как одна из важных, но не главных составляющих.

Кажется, книга Зорина неслучайно делится на четыре части, как и исследование Эйхенбаума в дошедшем до нас виде. Правда, это не десятилетия, но, что ли, агрегатные состояния: они шире любых временных рамок, хотя и являются, в том числе, символами определенных жизненных периодов.

Книга открывается разделом «Честолюбивый сирота», затем идут самые объемные «Женатый гений» и «Одинокий вождь», чтобы завершиться историей исхода из Ясной Поляны — эпилогом «Беглая знаменитость».

Все части зоринского жизнеописания транслируют принципиально внешний, статусный взгляд на писателя. Но поскольку серия «Critical Lives» издательства «Reaction Books» все-таки прежде всего заинтересована в биографических обстоятельствах, реперными точками повествования в книге оказываются эротические переживания Льва Николаевича.

Им придается пристальное, хотя и не акцентированное внимание, наряду с описаниями подступов к великим повестям и романам. Но жизнь всегда выиграет у сущностей культурных и отчасти умозрительных, отчего и выходит так, что, скажем, в «Честолюбивом сироте» в первую очередь обращаешь внимание на «гигиену юноши» в условиях «полового созревания», автоматически проступавших в «идилличе­ском эпосе из крестьянской жизни, в центре которого также находилась сильная и сексуально привлекательная крестьянка»: «за всеми этими перечисленными набросками угадывается одна из самых сильных по эротическому накалу страстей в жизни Толстого — его связь с замужней крестьянкой Аксиньей Базыкиной. Аксинья постоянно упоминается в дневниках за 1858–1860 годы все с тем же характерным сочетанием неистового вожделения и почти физиологического отвращения. Куда менее обычным для автора образом все эти записи обнаруживают поглощенность одной и той же женщиной…».

Там, где Эйхенбаум пишет о самолюбии и самоощущении интеллектуального превосходства (весь мир, замерев, следит за тем, что творит великий гений в Ясной Поляне), когда все происходящее подчинено литературной реализации Льва Николаевича, Зорин останавливается на куда более личных мотивациях.

Глава «Женатый гений» — не только «Война и мир», «Анна Каренина» и неосуществленные романы из эпохи Петра Первого и из жизни декабристов, но и попытка осуществления семейной утопии.

Впрочем, Зорин не совсем биограф. У него иные задачи: обобщающие, итожащие. То есть, в основном, формальные — содержание здесь на втором месте.

Особенно эффектной работа Зорина оказывается в финальной «Беглой знаменитости»: драма последних лет и история ухода из Ясной Поляны сжата в самую концентрированную главу.

«За несколько месяцев до смерти Толстого Софья Андреевна набрела на сделанное им в дневнике признание, что он всегда влюблялся в мужчин, а не в женщин, и обвинила своего восьмидесятидвухлетнего мужа в гомосексуальной связи с Чертковым. Это обвинение, сделанное на основании записи шестидесятилетней давности, где к тому же говорилось о “страшном отвращении” к однополой любви, было, конечно, совершенно диким. И все же Софья Андреевна уловила что-то существенное…»

Эйхенбаум, выделяя это наблюдение на основе чужих высказываний и свидетельств, разнесенных по разным десятилетиям, обозначил его как особый толстов­ский способ восприимчивости: «Чичерин был несомненно прав, когда почувствовал, что в самой силе Толстого есть что-то женское. Толстой пережил свое Ватерлоо не как Наполеон, боровшийся дальше до полной потери сил, а как женщина, спасаю­щая свою репутацию и своё счастье…»

Зорин и Эйхенбаум разными способами говорят об одном и том же. Сравнивать их — еще одно удовольствие от книги. Она ярко показывает: на любом поприще можно быть настоящим, а современность не всегда несет только редукцию и упрощение.

Дмитрий Бавильский