Алексей Козлов. Козел на саксе. — М.: Вагриус, 1998. — 445 с., 10000 экз.
“По происхождению своему я считаю себя коренным москвичом...” — начинает Алексей Козлов свое повествование в первой главе книги — “Чей я, откуда я...”. Так определяется тон воспоминаний — неуверенное и вместе с тем настойчивое определение жизненных коллизий. “Отличной джазовой композицией на тему времени” назвал в предисловии книгу Алексея Козлова Александр Кабаков. Композиция получилась “всякой и разной”: амбициозной и жалобной, саркастической и восторженной, с нотками гордыни и самоиронии. Противоречивость сквозит в самом названии книги воспоминаний — “Козел на саксе”. И вся эта проза вышла по-музыкальному непринужденной.
В переменчивом телевизионном мире недавно промелькнул козловский цикл передач “Импровизации на тему” — о джазе в СССР, о временах и нравах. Телепередача Козлова — на мой взгляд, несомненная удача музыканта — оказалась одной из самых человечных на телевидении. Способность Алексея Козлова к воспроизведению неуловимых подробностей эпохи — как с саксофоном, так и без него — вполне проявилась в этих телевизионных импровизациях. И Козлов литературных воспоминаний как две капли воды похож на Козлова воспоминаний телевизионных.
Воспоминания Алексея Козлова перекликаются с голосами иных рассказчиков — старших и младших современников музыканта. В обширном море новейшей мемуаристики различима и книга Евгения Рейна “Мне скучно без Довлатова”, по внутреннему климату воспоминаний родственная “Козлу на саксе”. Что ж, и поэт, и музыкант, первый — в Ленинграде, второй — в Москве, доблестно повесничали в легендарные пятидесятые. Юношеская мифология Рейна и Козлова едина. У ленинградца и москвича были общие запретные плоды, общие добродетели, общее арго, общий фольклор. Вот вспоминает Рейн: “Первой настоящей западной модой был джаз. Стали выпускать новую радиопрограмму “Music USA”, каждый вечер, по-моему, в десять часов, все прилипали к приемникам и слушали Глена Миллера, Эллу Фицджералд. Ведущий этой программы (умер он, кажется, совсем недавно) Уиллис Канноверо был настоящим кумиром молодежи в конце 50-х”. А это уже Алексей Козлов: “Помню, как в тот вечер я не пошел домой из института, а направился на “хату” к одному своему другу, где мы обычно слушали по приемнику передачи “Music USA”...”. Или, совсем обстоятельно: “В середине 50-х в жизни моих сверстников появилось нечто новое и важное, некая отдушина в информационной пустоте — передача “Music USA” и ее ведущий Уиллис Коновер. Имя этого человека постепенно стало символом американского джаза, да и самой Америки для миллионов радиослушателей во многих странах Европы и Азии. Особое значение его передачи приобрели для тех, кто жил по эту сторону “железного занавеса” и был напрочь лишен информации о западной культуре. Для нас, советских людей, любивших джаз, Коновер и его “Music USA” были “окном в Америку”, причем окном, открытым постоянно и надолго”.
Самая существенная разница в этих воспоминаниях Рейна и Козлова состоит в способах написания фамилии американского радиоведущего на русском языке. И снова — воспоминания Евгения Рейна. “Участок Невского проспекта от угла Садовой до Московского вокзала, где располагались кинотеатры “Аврора”, “Октябрь”, “Титан”, “Художественный”, молодежь называла тогда “Брод” или “Бродвей”. С семи вечера начиналось всеобщее фланирование по “Броду”. Там как раз прогуливалась фарца, демонстрируя наряды. Можно было купить одежду прямо с фарцовщика или просто с ним договориться”. Пятая глава книги Алексея Козлова так и называется — “Бродвей”. Только речь в ней идет о другом Бродвее — не об американском или ленинградском, а о московском. “Бродвеем” называлась часть левой стороны улицы Горького, если идти от памятника Пушкину вниз. Здесь каждый вечер, часов с восьми до одиннадцати, двигались навстречу два потока людей, рассматривающих друг друга. Дойдя до крайней точки, поток разворачивался и шел в обратном направлении, и так по нескольку раз за вечер. Фактически здесь был постоянно действовавший уличный клуб, игравший очень важную роль в жизни Москвы”.
Улица Горького вместо Невского, с восьми, а не с семи часов, в Москве, а не в Ленинграде, становилась Бродвеем; незабываемая для любого мемуариста подробность, незабываемое явление. Поначалу и джаз был для нашего мемуариста сладким запретным плодом, частью мифа о таинственной загранице, где “можно без труда достать себе и женщин и вина”, наравне с американским кинематографом, с Пикассо, с Хемингуэем и (так уж водится) почти наравне с рейновской шляпой “борсалино” и тяжелыми ботинками из малиновой кожи. Поначалу. Очень скоро мемуарист свыкается с “запретностью” джаза, уже не социальная, а артистическая суть горьковской “музыки для толстых” привлекает отставного московского повесу. Отношение к джазу, к саксофону, к самим передачам Уиллиса Коновера меняется; мальчишеский восторг сменяется профессионализмом любящего свое дело человека. И все-таки воздух пятидесятых — разговоры о “фирменниках” и “нефирменниках”, борьба стиляг и комсомольствующих, посиделки в Коктейль-холле — навсегда остался в легких саксофониста, сыграл свою роль в формировании стиля музыканта.
Запомнился Алексею Козлову и замечательный фольклор прошлых десятилетий. По памяти мемуарист воспроизводит текст подпольной басни о стилягах — чтение очень занимательное:
Осел-стиляга, славный малый,
Шел с бара несколько усталый.
Весь день он в лиственном лесу
Барал красавицу-лису.
Дальнейшие похождения осла-стиляги перекликаются с мифами о его предшественниках прошлых веков — о российских повесах Прове Фомиче и “екатерининских орлах”. Стилевая преемственность — через головы иных продолжателей — несомненна.
Автор комментирует воспоминание об этой басне следующим образом: “Нетрудно догадаться, что в 1951 году, имея дома неуничтоженным и передавая, вдобавок, этот текст другим, любой советский гражданин подвергался немалому риску, в зависимости от обстоятельств”.
Но вслед за воспоминаниями о пятидесятых годах идет рассказ о десятилетиях позднейших — вплоть до 1996 года. Сорокалетняя импровизация продолжается. Джаз получал официальное признание — и превращался в музыку для немногих. Не без щекотавшей нервы игры с разного рода органами был организован джаз-рок-ансамбль “Арсенал”. Памятная для многих и немногих история этого ансамбля привлечена Алексеем Козловым в строй воспоминаний.
Поучительный эпизод эпохи — годящийся, впрочем, для всех эпох — встреча автора воспоминаний с Леонидом Утесовым. Смешная и грустная легенда. Исполнитель запомнившихся Алексею Козлову песен “Борода” и “Барон Фон дер Пшик” был тогда уже немолодым человеком. Мемуарист приводит яркий исторический анекдот. Автору воспоминаний нужно было взять интервью у Утесова. После недолгих заминок “все-таки нас впустили в квартиру, где в прихожей нас встретил Утесов, одетый в теплый домашний халат”. Начался разговор. Козлов вспоминает: “Когда мы начали наш разговор с Утесовым издалека, приноравливаясь друг к другу, я сразу почувствовал, что Леонида Осиповича что-то беспокоит, что он слегка напряжен. Я задал свой вопрос, касающийся его первых шагов на эстраде в Одессе. И тут Утесов, став очень серьезным, если не официальным, начал отвечать приблизительно так: “По национальности я еврей, но считаю и всегда считал себя глубоко русским человеком, я всегда уважал великую русскую культуру...” И так далее”. На следующий вопрос Утесов также ответил невпопад и снова начал с фразы: “По национальности я еврей...”. В продолжение всего разговора Леонид Осипович вертел в руках листок бумаги, прощаясь, в прихожей он “порвал свой листок на мелкие кусочки и положил их в высокую пепельницу на стойке”. Напарник Алексея Козлова — Владимир Зимянин (сын небезызвестного секретаря ЦК, кажется, так и прервавшего свою карьеру кандидатом в члены Политбюро) “незаметно сгреб эти обрывки и положил в карман”. Обрывки были по-джеймсбондовски склеены, и незадачливые интервьюеры прочитали утесовские заготовки на каверзные вопросы, связанные с прогремевшей незадолго до интервью арабо-израильской войной. Опытный Утесов — “стреляный воробей”, как аттестовал его Алексей Козлов, был вооружен против всякого рода провокаций и смело проявлял свою бдительность и предусмотрительность.
Чем старше становится герой литературного автопортрета, тем б
