НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

«Ты — только слово, милый, только слово...»

Константин Комаров. Фамилия содержанья. Екатеринбург: ПервоГрад, 2019.

На своей страничке ВКонтакте Константин Комаров поделился цитатой Мераба Мамардашвили «Поэзия — это чувство собственного существования». Фраза, очень близкая к мироощущению самого Константина. Он много раз говорил и писал о том, что читатель как заказчик и потребитель поэзии в момент создания стихотворения для него неважен, он прозрачен и неощутим. Автор пишет не для него, без оглядки на «лайки» и признание. Творчество — прежде всего акт самопознания и самореализации. Не имея ориентира в виде аплодирующего зрителя, автор повышает субъективную ценность стихов. Это так, однако существует риск, что героя накроет чувство бытийного одиночества. И тем не менее, только вдохновение — живительный воздух, течение, внутри которого перманентно пребывает пишущий стихи. Каждый прожитый день отмечается стихотворением, душевный опыт переплавляется в строчки. Константин Комаров выпускает очень много поэтической продукции. Можно критически замечать, что такая выдача на-гора снижает качество, не дает накопиться внутренней энергии, но факт остается фактом — таков уж темп его лирического бытия, по-другому делать — себя ломать. Или, говоря растиражированными словами самого любимого комаровского поэта, «наступать на горло собственной песне». «Фамилия содержанья» — уже шестая книга Константина, собравшая избранные стихи за три последних года.

Профессиональный исследователь творчества Маяковского, Константин Комаров перенял у него интерес к сложным составным рифмам и неожиданной звукописи, которые порой ставит во главу угла в собственном творчестве. И вот парадокс — то, что в начале ХХ века было кричащим авангардом, сейчас ощущается крепким упором на традицию. Конечно, ведь Владимир Владимирович — давно признанный классик. Поэтому словесные экзерсисы в духе футуризма — уже не вызов обществу, не пощечина поэтическому вкусу, а практическое выражение признательности и любви Маяку:

               Плыву, как в триреме,

               в любимой норе,

               термометра тремор

               силен в сентябре.

               Мне больше не надо

               ни встреч, ни погонь.

               Я, как терминатор,

               спускаюсь в огонь.

               В своей полувере

               я здесь испокон,

               хожу в пуловере

               курить на балкон.

Сверхидея книги — поэзия как жизненно важное дело. От одноцветных скучных будней героя книги спасает вера в свой поэтический дар. Поэтому самая страшная кара, которую он может вообразить, — не смерть, а утрата лирической подпитки. Напряжение, в поле которого существуют эти стихи — своеобразные качели. Головокружительный восторг от своего таланта — и постоянное сомнение в нем, погружение в бессловесное бессилие, в «тишины многоголосый ад». А потом снова взлет:

               Страшно выйти из родного плена,

               не моих тюремщиков вина,

               что висит — густая, как полено —

               надо мною звуков пелена.

               В этом месте — их уже битком: и

               как орду помножили на рать.

               За один божественный биткоин

               я готов их вечности продать.

               Запрокинув голову устало,

               вижу только красный неба рот.

               Хоть прошу немыслимое мало —

               не берет их вечность.

               Не берет.

Такая позиция сейчас выглядит целомудренно-романтичной и даже стыдливо-старомодной. И в этом ее особая привлекательность. Романтический одиночка стоит посередине Екатеринбурга и пропускает через себя поэтический поток. К черту признание, он ценен сам для себя, он носитель высокой культуры, божественного дара, у него громкий раскатистый голос, скрывать который он не намерен. Он наравне с Лермонтовым и Маяковским, и здесь нет хвастовства, это добровольное приятие трагического жребия поэта, врастание в его кожу:

               ...и невинная черная ручка

               Черной речкой поэту грозит.

Лирическое пространство книги во многом строится на контрастах. Сниженная «пацанская» лексика, которая, на пару с высокой поэтической, вплетается в ткань стихов Комарова, органично переваривает даже эстетское крылатое выражение, приписываемое Зинаиде Гиппиус¹ :

               Слово, просвистев как сабля,

               может с корнем нервы снять…

               Если надо объяснять, бля,

               то не надо объяснять.

Внутри героя — целый мир, наполненный музыкой, и поэзией, и нерастраченной любовью, а на ногах его — дырявые носки. В этом смешном несоответствии, в этом зазоре — суть экзистенциального конфликта:

               И говоришь ты с микрофоном,

               но тусклый твой блуждает взгляд

               там, где — подобные грифонам —

               графины с водкою стоят.

«Стихотворение уподоблено цельному организму, непосредственно “прорастаю­щему” из тела автора и его жизни, вплоть до мелочей и бытовых нюансов», — это я цитирую комаровскую диссертацию. Сентенцию можно смело опрокинуть и на стихи самого автора. Когда читатель (а читатель все равно есть, как бы Комаров от него ни бегал) погружается в этот молодой, здоровый, плачущий, спящий, курящий и пьющий современный мир, когда ставит себя на место поэта-романтика, то отвергаемого женщинами и музами, то снова их жаркого любимца, когда сочувствует ему, тогда и ощущает, как внутри стиха, внутри в общем-то знакомой до боли просодии, привычных четверостиший с рифмовкой abab рождается что-то новое. Прирастает какой-то яркий до внезапности смысл. Хотя это и «не меняет ни фига» в биографии такого самодостаточного поэта, как Константин Комаров:

               Встать на строчки расшатанный стульчик,

               сунуть голову в петельный плен,

               задыханием — шуточным, штучным —

               заполняя пробелы проблем.

               И танцуя по клавиатуре,

               и на ветер плюя восковой,

               тосковать разве что по культуре,

               лишь по ней тосковать — мировой.

Теперь о названии книги, довольно непонятном. Моя версия: такое заглавие — попытка автора слить форму и смысл, дать имя неназываемому, поименовать содержимое жизни. В общем, в какой-то мере выступить в роли Творца, наделяющего именами сущее. Потому что именно поэт пересоздает мир снова и снова. Если угодно, дает фамилию его содержанию. Иногда даже свою.

Анна Трушкина

1 Вообще-то, кажется, это сказал Витгенштейн. — Прим. ред.