СЮЖЕТ СУДЬБЫ

Об авторе | Амаяк Павлович Тер-Абрамянц родился в 1952 году в Таллине. Окончил 2-й Московский медицинский институт и Литературный институт. Член Союза писателей Москвы и Международной ассоциации писателей и публицистов. Живет в Москве.

Амаяк Тер-Абрамянц

Уроки оптимизма Семена Виленского

Свел нас в 1990 году знакомый моей жены, которому понравились мои рассказы. Он передал их Семену Виленскому, а тот дал добро на встречу. И вот я впервые появился на улице Бирюзова в доме номер 34. Невысокий светлоглазый человек с седеющей (еще не абсолютно белой) гривой, спиралями вразлет. Справа антикварный, заполненный бумагами, письменный стол с царапинами, слева этажерка, до предела заполненная рукописями, впереди во всю стену до потолка стеллажи с книгами. Семен Самуилович осторожно и доброжелательно меня исследовал. Услышав в числе любимых мною авторов имя Варлама Шаламова, едва не подскочил, а затем вдруг принялся объяснять неправоту Шаламова в его крайнем пессимистическом взгляде на природу человека и жизнь. Как художника он, конечно, признавал и уважал Шаламова, но с мрачным и безысходным настроем его творений натура Семена Самуиловича не могла смириться, несмотря на бериевскую пыточную, Сухановскую тюрягу и бесконечные годы колымского ада. Да, он был оптимист, жизнелюб с активной жизненной позицией, и это было одной из главных и сильных черт его натуры. Причем оптимизм у него сочетался с абсолютно трезвой аналитикой, чувством юмора и самоиронией. Никогда, невзирая на самые сложные ситуации, я не видел его угнетенным и подавленным, не поддавался он меланхолии. Телефон в квартире Виленского не умолкал: то кто-то звонил ему, то звонил он. Можно сказать, телефон был его рабочим органом. И всякий раз, поднимая трубку, Семен Самуилович почти торжественно трубил: «Я слушаю!». На вопрос, как дела, он всегда отвечал в ключе положительном, и лишь когда дела шли совсем неважно, говорил скороговоркой: «Ничего-ничего!» — и переводил беседу в более конструктивное русло. И откуда только брались силы! Умел он самозаряжаться…

Жена Виленского страдала тяжкой и безнадежной патологией. Альцгеймер. Уходила тяжело. В соседней с его рабочим кабинетом комнате. Но, несмотря на тяжелую домашнюю обстановку, он продолжал трудиться и принимать людей, внешне ничем не выдавая своих переживаний: в работе он находил спасение.

То было горячее и тревожное время: перестройка стремилась к своей кульминации, только что прошло регистрацию историко-литературное общество «Возвращение», объединявшее бывших сталинских политкаторжан. Неофициально оно существовало с 1963 года как Колымское землячество. Шли споры о наименовании общества, и я помню, как неунывающая Заяра Веселая, дочь репрессированного писателя Артема Веселого, сама прошедшая тюрьму и ссылку, предлагала: «Семен, а давай назовем “Не ждали”, как картину Репина!». Вообще это были самые разные, но удивительно светлые люди: Заяра Веселая, Паулина Мясникова, Наталия Пирумова, Эльга Силина (дочь Ольги Адамовой-Слиозберг — автора замечательного мемуарного романа «Путь»), поэт Платон Набоков (очень дальний родственник Владимира Набокова), замечательный художник-акварелист Елена Розина, вдова писателя Юрия Домбровского Клара Домбровская, знаток старой Москвы Владимир Муравьев, бывшая эсерка Берта Бабина, участник двух мировых войн немец Демонд и многие-многие другие. За спиной каждого уникальная драматическая биография, каждое из этих имен достойно книги. «Да, были люди…»

Женщин было гораздо больше, чем мужчин, лагерные условия для которых, как говорил Виленский, оказывались губительнее. А, может быть, дело еще в том, что до определенного предела женщина биологически выносливее мужчины — женщина создана для того, чтобы жить и выживать, а не умирать. Когда у меня стали отказывать ноги, благотворные визиты к Семену Самуиловичу пришлось отменить, а жаль. Номер его квартиры, казалось, был символическим — совпадал с номером статьи 58, по которой он был осужден (антисоветская агитация!). Иногда Виленский встречал гостей прямо у лифта, шутливо декламируя: «Богат и славен Кочубей!», «Не счесть алмазов в каменных пещерах!» или еще что-нибудь из классики, а провожая, открывал решетчатую дверь на лестницу и объявлял: «На свободу с чистой совестью!». Обычно, когда позволяло здоровье, все собирались за столом в большой комнате, где предлагался ужин, нередко и с рюмочкой водки. Неутомимая молдаванка Татьяна Мачука успевала везде — и за Семеном ухаживать, и дом в порядке содержать, и бесчисленных гостей принимать. Кого там только не бывало — в памяти люди сливаются в сплошной поток лиц: русские, евреи, татары, немцы из трудармии, армяне, американцы, англичане… Вот лишь некоторые: поэт и художница Лидия Головкова, совершившая гражданский подвиг, раскрыв общественности мрачную тайну массовых захоронений Бутовского полигона и Коммунарки; правозащитник и миротворец Виктор Попков, который ходил в горячих точках между окопов, призывая воюющие стороны к миру (трагически погиб в Чечне), директор Сахаровского центра Юрий Самодуров, подданный английской королевы маленький и изящный историк и переводчик Джон Кроуфт… Как-то раз я встретил у него за столом знаменитого путешественника Федора Конюхова, с которым неутомимый Семен, как его звали близкие люди, реставрировал храм в Чукавино, бывшем имении Великопольского… Гостей Семен любил и удерживал за столом как можно дольше, избегая одиночества, рассказывал бесчисленные истории из своей жизни с ответвлениями различных сюжетов, а иногда читал собственные стихи в беспафосной разговорной манере, и голос его приобретал необычную глубину:

               Эстонский лес озвучен морем.

               В нем тени бродят по стволам

               И по лобастым валунам.

               Шумят вершины, чуя волю,

               Шумят — и тянут на простор

               Сосновый сумрачный собор.

Вообще, благородная миссия, которую Виленский исполнял, привлекала к нему множество удивительно честных и порядочных людей, многие сотрудничали с ним не из корысти, а из чувства гражданского долга. Их были десятки. Особенно отмечены в моей памяти редактор многочисленных книг издательства «Возвращение» Татьяна Балаховская, Александр Мордвинцев, готовивший, в частности, копии архива Семена Самуиловича, которые были отправлены в Международный институт социальной истории (Амстердам).

Общаясь с Виленским, все мы соприкасались с живой историей советской России, подлинной, без прикрас. Рассказывал он, конечно, и о своем аресте. В 1948 году поступил на филологический факультет Московского государственного университета. Новоиспеченные студенты отправились гулять на природу, в Перхушково. И там Семен Самуилович, будучи в веселом расположении духа, неожиданно для себя решил прочитать перед всеми свое четверостишье:

               Интеллигенты,

               Быть крепче стали!

               Кругом агенты,

               А первый — Сталин!

Один из новых товарищей выразил полный восторг по поводу стихотворения, достал блокнот и записал. Он-то и донес.

…Семен Самуилович был подлинным генератором идей. Помимо главной задачи, поставленной перед собой, — по возможности издать и сохранить как можно больше воспоминаний бывших заключенных (Виленский начал их собирать сразу после освобождения из лагеря), у него постоянно возникали новые идеи, требующие огромных организационных усилий при минимуме средств: чего только стоило проведение четырех съездов узников тоталитарных систем (сталинских и гитлеровских лагерей). Люди приезжали со всех концов России и СНГ, из Франции, Германии… О каждой из таких встреч можно много рассказывать. Семен Самуилович также начал издание журнала «Воля». Ему принадлежала идея создания театра общества «Возвращение». Две талантливые девушки, профессиональные актрисы, поставили пронзительный спектакль по книге Ольги Адамовой-Слиозберг «Путь» и по воспоминаниям женщин из сборника «Доднесь тяготеет», называвшийся «Дороги, которые мы не выбирали» и исполняемый почти без декораций. Идея создания хрестоматии для старшеклассников «Да будет свет… Человек в тоталитарном обществе» также родилась в голове Виленского. Сохранение памяти о преступлениях коммунистического режима для молодого поколения он считал важнейшим делом. В хрестоматии были собраны произведения или отрывки произведений Александра Солженицына, Варлама Шаламова, Юрия Домбровского, Михаила Булгакова, Георгия Демидова, Ариадны Эфрон, Георгия Владимова, Анатолия Приставкина и других, раскрывающие античеловеческую суть ленинско-сталинской системы. Хрестоматия вышла тиражом 32 тысячи экземпляров, рассылалась по городам России, а пять тысяч книг были бесплатно переданы московским школам. Кстати, и тут, при подготовке текстов для хрестоматии, проявилась позиция Семена Самуиловича: из рассказов Шаламова для сборника был избран наиболее соответствующий жизнеутверждающему принципу активного сопротивления злу — «Последний бой майора Пугачева».

Психология покорной жертвы была ему чужда. Недаром тема четырех конференций узников сталинских лагерей звучала так — сопротивление в ГУЛАГе. А сопротивлением в лагере можно считать не только восстания заключенных в Усть-Усе, Кенгире, Норильске, но и все, что сохраняло личность, человеческое достоинство, и, конечно, творчество — чтение на память стихов, сочинение новых… В этом аду люди умудрялись, пользуясь лишь резервами памяти, создавать книги, высокую поэзию. Потребность высказать пережитое, стремление донести правду до общества, в противовес великой гипнотизирующей народ лжи социализма, помогала выжить, выстоять.

Помню, при составлении моего сборника прозы «Рассеянный склероз», я предложил рассказ, в котором нашел отражение мой опыт работы в реанимационном отделении. Рассказ был довольно мрачный. «Нет! Не пойдет! — решительно заявил Семен. — Из этого следует, что жизнь ничего не стоит и все закончится одним… Нет!»

Как-то Виленский рассказывал о Сухановской тюрьме. От него требовали признания в том, что он готовил покушение на Сталина. За отказ подписывать обвинение мучили карцером, бетонным мешком без света с сырыми холодными стенами, столь узким, что ни сидеть, ни лежать в нем было невозможно — лишь полусидеть-полустоять. Напротив карцера, в который его привели, он заметил чан с кипящей водой. «И слышу, кого-то тащат, и крики: “Жарь ему яйца, жарь!”. Террористом я себя не признал — наверное, потому, что не шпарили кипятком», — мрачно иронизировал Семен Самуилович. Было у него понимание пределов человеческой психики, поэтому он никогда не торопился осуждать людей за то, что оговорили себя, подписав бредовое обвинение или, бывало, лукавили. Однажды усмехнулся: «Теперь то один, то другой рассказывают не о том, как его бил следователь, а как якобы он бил следователя!». Вообще, рассказывать о самых ужасных вещах в жизни полушутя-полувсерьез было его манерой. Возможно, потому, что если весь этот безумный абсурд эпохи воспринимать совершенно всерьез, то можно сойти с ума.

               Есть боли грань,

               за ней не плоть, а воля, —

               И смерти нет,

               И отреченья нет,

               И тьма, как ослепительный рассвет.

Своему делу Виленский отдавал всего себя. Иногда обещал больше, чем мог осилить. Хватало недовольных тем, что он не публикует полученные рукописи. Авторов тоже можно было понять: возраст близкий к критическому, а каждому хочется видеть свое детище опубликованным, быть услышанным. Но маленькое издательство и так работало с максимальной эффективностью: только с 1990 по 2010 год было опубликовано двести книг — по десять книг в год! Среди них такие как «Доднесь тяготеет» (сборник воспоминаний женщин — узниц ГУЛАГа, переведенный на английский и другие языки Европы), хрестоматия для школьников «Есть всюду свет…», «Записки добровольца» Сергея Эфрона, книга Ариадны Эфрон и Ады Федерольф «А жизнь течет, как Енисей», трехтомник Ариадны Эфрон, сборник стихотворений Юрия Домбровского «Меня убить хотели эти суки», три тома заново открытого Виленским замечательного писателя Георгия Демидова («Чудная планета», «Оранжевый абажур», «Любовь за колючей проволокой»), «Собибор» (о восстании евреев в одноименном немецком концлагере) и многие другие. Семен Самуилович вместе с Заярой Артемовной Веселой собирал антологию «Поэзия узников ГУЛАГа» и, наряду с другими авторами, участвовал в составлении сборника документов «Дети ГУЛАГа» (книги изданы под эгидой международного фонда «Демократия» академика А.Н. Яковлева). За свою литературную деятельность издательство «Возвращение» было награждено золотой Пушкинской медалью.

Не раз Виленский проводил презентации книг в Доме русского зарубежья, одна, особенно запомнившаяся, была посвящена выходу в свет книги Георгия Демидова. Это был крупный писатель трагической творческой судьбы, не увидевший при жизни ни одной своей опубликованной строчки. Весь архив Демидова был арестован КГБ, и только после его смерти, в 1988 году, дочери писателя удалось этот архив вернуть. Георгий Демидов, лично знавший Варлама Шаламова и обладавший не меньшим по масштабу талантом, спорил с ним опять по той же теме: там, где Шаламов видел только смерть, Демидов видел упрямую жизнь, пробивающуюся, как трава сквозь асфальт. На презентации присутствовала дочь писателя, приехавшая по такому случаю из Америки. Как обычно, страстно выступала Мариэтта Омаровна Чудакова. И в последних рядах в зале, как это не раз случалось, можно было увидеть Наталию Дмитриевну Солженицыну — поражающую своей благородной красотой женщину. Такие прекрасные одухо­творенные лица я видел на долагерных снимках женщин, чьи воспоминания вошли в сборник «Доднесь тяготеет…».

Александр Николаевич Яковлев, один из лидеров перестройки, близко к серд­цу принимавший судьбы репрессированных, способствовал Семену Самуиловичу в организации мероприятий общества и в работе с архивами Лубянки. Однако в 2005 году Яковлева не стало, и с каждым годом становилось все сложнее изыскивать средства для издательства, доступ к архивам ограничивался. Свою квартиру Виленский давно превратил в редакцию, дошло до того, что он продал дачу на Пяловском водохранилище и вырученные деньги вложил в деятельность общества и издательства.

Была у Семена затея восстановить в селе Чукавино Тверской области бывшее имение Великопольского на берегу Верхней Волги, превратить его в музей ГУЛАГа, создать дом отдыха для бывших политкаторжан. Это требовало больших средств, и все же частично свою идею он осуществил, приспособив двух­этажный флигель под своеобразную гостиницу-общежитие, куда часто привозил членов общества. Побывал там один раз и я. Усадьба и флигель находились на берегу еще не очень широкой, но быстрой и сильной Волги. Проснувшись раньше всех, мы с заядлым рыболовом Платоном Набоковым пошли удить рыбу. Через час бесплодного сидения я вернулся, а терпеливый Платон остался. «А-а! — встретил меня ликующий Семен Самуилович. — Не выдержало молодое поколение — мы-то, старички, покрепче оказались!»

Завел он там даже небольшое хозяйство и в трудные девяностые годы снабжал свежим маслом и сметаной своих девочек, как он с любовью называл жен­скую часть общества. Своим долгом Виленский считал помощь членам общества «Возвращение»: продуктами, лекарствами, получаемыми одно время из-за рубежа, вниманием. Он мужественно брал на себя обеспечение достойного прощания с ушедшими в мир иной, что, к сожалению, учитывая почтенный возраст большинства членов общества, случалось нередко. Когда Армения оказалась в тяжелой блокаде с морозной зимой без света и тепла и одинокие старики замерзали в квартирах насмерть, он приютил у себя армянскую семью своего товарища Артура (жену и дочь). Такой поступок в нынешних условиях, где каждый, как зеницу ока, оберегает личное пространство от вторжения, дорогого стоит.

По мере возможности я помогал обществу в медицинском плане: сортировал полученные лекарства, делал назначения, консультировал. Получилось так, что Семен Самуилович стал моим старшим товарищем, благословил в литературный путь, издав мою первую книжечку рассказов «Витраж» в 1993 году, а затем еще два сборника рассказов. Как поэт Виленский, конечно, обладал особым чутьем к слову. Еще в самом начале нашего знакомства он дал мне полноценный литературный мастер-класс, когда я принес один из своих рассказов о геноциде армян, написанных под влиянием судьбы отца. Семен Самуилович увлеченно пробовал на вкус почти каждое слово, находя более точный синоним, вдумываясь в побуждаемые ассоциации, прислушиваясь к звуку…

Характер у Виленского был сложный, иногда он проявлял необъяснимое упрямство, своенравие, мог и вспылить, впрочем, быстро отходил. Порой меня удивляло его отношение к медицине. Не раз, когда Семену Самуиловичу становилось плохо, он звонил мне посоветоваться. Я старался рекомендовать те препараты, которые были бы для него необходимы в первую очередь. Он внимательно слушал и… ничего из рекомендаций не исполнял! Когда становилось совсем худо — по его выражению, оказывался «при дверях» — дело заканчивалось «скорой». Болезней у Виленского, само собой, был букет: гипертония, сердечная недостаточность, повышенная вязкость крови, периодически осложнявшаяся опасными тромбозами сосудов, и так далее. Грива его уже стала абсолютно белой. Иногда Семен Самуилович со смехом заявлял: «Мой тесть говорил, что евреи лечатся только у профессоров!». Я предупреждал, что советский профессор отнюдь не всегда лучше честного практикующего врача. За годы моей работы в институте педиатрии я насмотрелся на нашу профессуру. Оторванные от клиники, они главным образом были заняты так называемыми учеными советами с вечной демагогией и поеданием друг друга, а больные для них существовали лишь как средство удовлетворения тщеславия и источник левых доходов. Но с профессурой Виленскому все же повезло: профессор Андрей Иванович Воробьев, гематолог, был врачом от бога. Когда Семену требовался курс капельниц, рассасывающих тромбы, Андрей Иванович устроил его в гематологиче­ский центр в отдельную палату, где можно было продолжать работать с рукописями. И все же непосредственно лечил и выхаживал его замечательный русский человек, врач (фамилию, к сожалению, память не удержала). Однажды я спросил: «Семен Самуилович, мне кажется, что вы относитесь к врачам, как к лагерному конвою: они предписывают, ограничивают…». «Что поделать, это так!» — развел он руками. Конечно, сомневаться в докторах у Виленского имелись основания: врачи чуть было не упустили его дочь, которую спас американский профессор медицины. Семен Самуилович совершил в то время, а это конец 1980-х годов, невозможное: накануне празднеств 7 ноября в считаные дни вышел на профессора из Соединенных Штатов, договорился с ним, невзирая на бюрократические препоны и давление обстоятельств, решил визовые проблемы, и медик оказался в Москве вместе с необходимыми современными лекарствами. Дочь с мужем-программистом после этого случая переехали в США, в Лос-Анджелес, где и наградили Семена замечательной внучкой, фото которой он показывал. А когда пришла весть о появлении на свет внука Дэвида, он просто сиял: «Знаете, — говорил, — такое ощущение счастья, будто идешь босой по мелкой морской гальке вдоль пляжа навстречу солнцу!» Несколько раз Виленский был в Америке с лекциями по приглашению университетов — в Сиэтле, Сан-Франциско и, конечно, гостил у дочери в Лос-Анджелесе. Дочь была решительно настроена на то, чтобы изъять отца из России. В открытую спорить с ней на эту тему Семен Самуилович опасался. И началась сложная процедура оформления документов на выезд. Наступил день, когда Виленского вызвали в посольство США, требовалась его последняя подпись. И тут Семен объявил, что ехать в Америку отказывается. Принимавший его посольский чиновник разгневался: «Вы понимаете, что наносите оскорбление Соединенным Штатам?!» — «Я никого не хочу оскорблять, — ответил Семен Самуилович. — У меня так складываются жизненные обстоятельства…»

В самом деле, здесь, в России, у Виленского было дело, которому он себя посвятил, вокруг него кипела жизнь, здесь он был личностью уникальной, центром, а кем бы он стал в Америке — одним из многих, многих тысяч еврейских пенсионеров, стариком-эмигрантом, судьба которого далека от интересов американского общества и его истории. К тому же быть изъятым из стихии русского языка, который Семен Самуилович просто обожал, да и без знания англий­ского… И жить, скорее всего, пришлось бы в пансионате для престарелых, как это водится в Америке с пожилыми. Да, ему было бы обеспечено хорошее питание, уход, лечение, частые визиты дочери с внуком и внучкой, но…

Дело. Виленский был ему предан в полном смысле до последнего вздоха. Незадолго до кончины он давал интервью корреспондентке «Радио Свобода» о своей встрече с сестрой жены Сталина Анной Аллилуевой. В ходе беседы Семен Самуилович попросил разрешения присесть к ней поближе, и Анна указала на личный сундучок Сталина, с которым тот не расставался. В нем, среди прочего, были стихи еще молодого Джугашвили, и в этой ситуации, когда бывший зэк сидит на личных вещах тирана, он находил немало комического. Давал это интервью, лежа в постели, слабым голосом, но и тогда слышалась знакомая усмешка над парадоксами жизни. Меня иногда удивляло, как он жил с таким грузом, не только сохраняя в памяти тот ад, который прошел, но и сделав его темой всей своей жизни. Ведь нередко люди, прошедшие лагеря, старались о них забыть, как о дурном сне, стереть из памяти. Виленский же пошел по иному пути, построив из своей беды Победу. Свой уникальный архив воспоминаний узников лагерей Семен Самуилович завещал «Музею ГУЛАГа».

Уже почти четыре года, как его нет с нами, но иногда хочется набрать телефонный номер и услышать трубно-торжественное: «Я слушаю!».

               Нет в этом мире ни одной реки

               Длиннее, чем прощальный взмах руки.