Об авторе | Мария Карайчева родилась в 1986 году в Москве. Окончила исторический факультет МГУ им. Ломоносова по специальности «историк искусства». Живет в Москве. Рассказы печатались в сборниках «Пашня», «Твист на банке из-под шпрот». Данная публикация — дебют в толстом литературном журнале.

Мария Карайчева

Квартирный вопрос

рассказы

Вера

1.

Вере шестнадцать. Она живет с мамой, которую видит очень редко, живет замкнуто, в окружении учителей и прислуги. В школу Вера никогда не ходила, во дворе не гуляла, поэтому друзей у нее нет. Рядом с домом парк — Вера приходит туда и пишет — деревья, свет, воду. Иногда Вера отставляет холсты с пейзажами и пишет то, что чувствует. Эти ее работы, как состоящая из фигур запись звуков оркестровой ямы, где музыканты перед началом представления договариваются со своими скрипками, контрабасами, трубами. Намеки на темы взлетают, перебивают друг друга, растворяются. Эти картины Вера никому не показывает, но точно знает, что они — лучшие.

Однажды Вера обращает внимание на пожилую женщину, которая схватилась за сердце. Вера кидается к ней одновременно с каким-то парнем. Вместе они усаживают женщину на скамейку, дожидаются скорой. Молодого человека зовут Андрей — он высокий и до того красивый, что Вере, как художнику, поначалу даже неинтересно на него смотреть. К тому же она стесняется. Зато Андрей не отрывается от нее, задает вопросы, разглядывает холст. Андрей говорит, что впервые знакомится с настоящим художником. Они гуляют по набережной и узнают, что любят одни и те же книги, смотрят одни и те же фильмы, находят смешными схожие вещи. Андрей провожает Веру до дома. Всю ночь Вера плачет от обиды и разочарования: впервые ей кто-то понравился, но даже не взял у нее номер телефона. Вере не с кем поделиться, и она понимает: прошедшим днем ей впервые не было одиноко. Утром Вере кажется, что вчерашнее было не с ней.

Через неделю дочь маминой знакомой приглашает Веру на день рождения. Веру как всегда сторонятся, и она уходит скучать на балкон. Вера любит город. Летом он всегда ближе — через открытые окна, колени и плечи густой, переливающийся воздух проникает в душу и щекочет мечты. Прошел дождь, и в сумерках вспыхивают оконные и фонарные кляксы, улица гудит, кричит, непристойно смеется, лает, звенит соседскими тарелками и бормочет новости. Ахает позади дверь балкона — и рядом с Верой оказывается Андрей. Его приятель — друг именинницы — взял его с собой. Провожая Веру домой, Андрей берет ее за руку. Андрей говорит, как переживал, что забыл взять у Веры номер, и боялся, что они больше никогда не увидятся.

Вера разглядывает его — таких мужчин она видела только среди античных скульптур. Пластика, мускулатура, безупречные пропорции. Вера представляет, в каком зале можно найти ее, и понимает, что больше всего походит на матрешку. Вера неправа. Такие мягкие, почти детские черты напоминают позднеготические образы. Андрей так ей и говорит. И сжимает, сжимает, сжимает ее руку.

Теперь Вера и Андрей неразлучны. Пожалуй, единственное, в чем они расходятся, — это политика. Вере она неинтересна, а Андрей только о ней и говорит, и в основном это касается главы страны. Андрей его ненавидит. Он называет его тираном, чудовищем, преступником. Вера слушает молча.

Есть только одна вещь, о которой Вере нельзя говорить. Глава страны — ее отец. У Веры другая фамилия, другое отчество, за ней всегда следят. Папу Вера видит редко и ничего о нем не знает, кроме того, что он любит ее и, будь посвободнее, проводил бы с ней много времени. Все вокруг говорят ей, что папа — фанатик службы, что он женат на государстве, что он готов отдать жизнь стране. Но Андрей считает, что отец Веры готов уничтожать кого угодно, лишь бы удержать власть.

2.

Когда Вера открывает глаза, она видит только солнечный свет. Приглядываясь, Вера распознает очертания больничной палаты, какие-то трубки, аппараты, цветы на столе. Болит голова, а телу одновременно пусто и тягостно. Вере объясняют, что ее отравили. Где Андрей? — спрашивает она. Умер, — отвечают ей просто. Вера закрывает глаза.

Краска заливает дорогу, лес — Вера вязнет в маслянистой чаще. Масло впитывается в кожу, и Вера чувствует, как кровь меняет цвет, мышцы меняют цвет, кости меняют цвет. В зеркале Вера видит отражение своей синей улыбки. Она чистит зубы, сплевывает желтую воду и чувствует на вкус, что теперь во рту все лиловое. Иногда за ее спиной, буквально в сантиметре, проносится малиновый трамвай, и тогда она слышит каждое слово, каждый вздох, каждый хруст сустава каждого пассажира. У всего есть свой цвет. Как будто мимо проносится оркестровая яма, набитая красками, и вместо инструментов — люди. Вера недоумевает, как это ее не сбили. Время открывать глаза. Андрей умер.

Вера нащупывает на тумбочке телефон. На фотографиях какой-то человек, но Вера не узнает в нем Андрея, потому что это набор пикселей, это даже не живые, густые краски — это цифры. Вера смотрит в Интернете на изображения античных статуй и тоже видит сплошные цифры. И как это она могла сравнивать с ними Андрея? Теперь Вера не находит между ними ничего общего.

Кто это сделал? — спрашивает Вера.

Вере рассказывают. В стране есть люди, которые ненавидят ее отца. Ему угрожали, предлагали не рисковать жизнью дочери, взамен требовали оставить свой пост. Вера привыкла верить. Ты не должна его винить, Вера. Это его долг — быть во главе страны, Вера. Куда мы без него, Вера? Вера не задает вопросов, несмотря на то, что ничего не понимает. Она удивляется тому, что выжила. Анд­рей. Он выпил  воду, предназначенную для нее, — находится ответ, и глаза за­крываются.

Вера больше не пишет пейзажи. Она не слушает музыку, не читает и ни с кем не разговаривает. К ней приходит психотерапевт. Все монотонно убеждают Веру, что отца надо простить, что она жива, и это самое главное, что отец поступил правильно. Телефон ее пропал при выписке из больницы, так что даже пикселей не осталось. Ни фото, ни переписки. Но они ей и не нужны. Также ее не интересует, где он похоронен. Она прослушивает разговоры с Андреем, которые запускает собственная память, воспроизводит все подробности и детали. К моментам их близости она не притрагивается. Остались разговоры, смыслы. И постепенно воспоминания убеждают Веру в том, в чем не мог убедить Андрей. Она ходит по улицам, вглядывается в лица, в окна. Люди одинаково бедны и напуганы. Остальные живут за счет бедняков, в том числе и сама Вера. То, что, пока Андрей был жив, было частью их любви, одной из черт его характера, его частным мнением, теперь — единственное содержание этого покалеченного чувства и ее, Верино, содержание. Вера вспоминает, вспоминает, вспоминает. Краска стекает по ее телу, склеивает волосы. Что он еще говорил? Инвалиды, сироты, пенсии, налоги, льготы, тюрьмы, пытки, психоневрологические диспансеры, репрессии… было что-то еще, что-то еще, что-то еще.

Вера стоит в коридоре, образованном мчащимися трамваями. Сегодня они проносятся мимо один за другим. Понятно, что, когда они проедут одновременно с двух сторон, Вере уже не получится уцелеть. Эта мысль успокаивает. Но было что-то еще, что-то другое, что-то главное. Я бы его убил — говорит Андрей в улетающем трамвае. Если бы мог, я убил его. Его нужно уничтожить. Мне его не жалко, потому что он уничтожает нашу страну, наше общество, эта его поганая система. Он превратил нас в насекомых, застрявших в паутине. Его нужно, нужно, нужно убить. Я бы убил. Я бы его убил. Трамваи несутся с двух сторон. Вера счастлива. Веры больше нет.

За Верой следят. Но с тех пор, как она, по общему мнению, помешалась, ее особенно не допекают. Позволяют ходить куда захочет. Ездить в эти жуткие нищие районы. Вере кажется, что люди, наверное, страшно недовольны и ненавидят ее отца, но, стоит ей заговорить с кем-то, все принимаются его расхваливать, говорят, как счастливы жить в этой стране, как им хорошо — и озираются по сторонам. Только теперь Вера понимает, до чего смелым был Андрей. Он не боялся говорить о своем несогласии, о ненависти, он кричал об этом и никогда не озирался. Но это еще и потому, что он доверял Вере. А она так и не смогла сказать, кто ее отец. И чем Андрей рискует, находясь рядом с ней. Стал бы он тогда ей все это говорить, полюбил бы ее? Вера понимает, что предала Андрея. Гранатового цвета, металлическая вина захватывает ее.

3.

До последнего Вера считает, что ее остановят. Она знакомится с какими-то типами, привозит деньги. Запихивает в рюкзак сверток.

Когда Вера видит, как из-под дергающегося тела отца ползет серая кровь, она понимает, что знает, как написать это. Фиолетовый свет лампы, президентский оранжевый костюм, изумрудный паркет. Вера смотрит на тело, плоскость пола, на стол и кресло — из геометрических фигур собирается лицо Андрея. Наконец она видит его. Андрей улыбается. Андрей жив.

Вера не знает, как у нее получилось. Пронести мимо охраны оружие, заставить себя выстрелить… В дверь настойчиво стучали, отец встал, чтобы открыть, и Вера впервые увидела его сзади: он никогда прежде не поворачивался спиной — как и спереди, он не имел никакого обличия. Его и правда было не жалко.

Вере дают пожизненное, но ей все равно. Заключенные к ней не подходят. Зато посещают картины: из охристых чугунных решеток получаются цветы, из пунцовых стен — вырастают озера, черничные волосы сокамерниц, их мятные зубы, розовые глаза — составляют пейзажи и натюрморты. Иногда они вращаются, иногда лижут спину или подхватывают и швыряют повыше к апельсиновым облакам, к пронзающему их кобальтовому солнцу. Ночами к Вере приходит Андрей.

В особняке, где когда-то жила Вера, теперь апартаменты премьер-министра — второго лица в государстве, нового тирана. Красивый мужчина — некогда сотрудник спецслужб — имеет высшую награду за операцию по устранению президента. Стоит ли говорить, что он очень занят, но, когда вдруг остается у себя в кабинете один, достает из-за шкафа несколько холстов — наследие предыдущей обитательницы дома. Золото и бирюза, каштан и ультрамарин, яичный желток и клюква — краски наполняют комнату волнообразными колебаниями, звучат, толкают линии и точки друг к другу, и те собираются в одно славное, детское лицо. Такие лица рисовали в какую-то эпоху — в какую, уже и не вспомнить: вызубренные тексты давно стерлись, а из красок остались только те, что застыли на этих холстах. Андрей сжимает руку, но его ладонь пуста.

Андрей совсем не изменился. Но если бы в эту минуту его показали Вере, она бы его не узнала. Вера отвернулась бы от него, потому что такие лица ей совсем не интересны. В мире для нее ничего не осталось. Все, что ей было нужно, она унесла с собой.

540 слов

Написано и нарисовано в блокноте черной гелевой ручкой. Рисунки разукрашены фломастерами.

1.02.2018

Болит спина. Все равно не понимаю, как это: читать с экрана? Рисунок: тощая лань с туловищем человека с туристическим рюкзаком на плечах.

Ну ок, таскать с собой русско-японский и японско-русский словарь — это и правда слишком. Но зато я в метро за полтора месяца выучила 540 слов. В день по 12 слов учила и вот. Рисунок: безголовый футболист пинает собственную голову.

С мамой плохо. А у папы поехала крыша. Он сказал, что маме повезло, что она заболела, ей теперь все уделяют внимание, а на него всем насрать. Пока говорил, съел три таблетки шипучего аспирина, еле отняла. Вчера жрал мои таблетки для похудения — ну, от них-то точно ничего не будет... Потом — собачий корм из пачки. Рисунок: кот с туловищем человека подстригает секатором цветы, проросшие из его головы.

Чуть не забыла. Утром Виктор сказал, что хочет уйти, что у него давно есть девушка и он не видит больше смысла... Учитывая, что он последние два года провел на своей пасеке, я предположила, что его новая девушка — пчела. Рисунок: пчела на диване в позе Венеры Урбинской.

Он показал ее фотки. Выяснилось, что она человек. Красивая. Худая. Я его понимаю. В общем, оказалось, он давно не живет на пасеке, просто мне не говорил. Рисунок: лось с туловищем человека, в груди дупло, в которое он пускает бумажные самолетики.

Виктор считает, что я его не люблю. До него я точно знала, что никого не встречу. За эти пять лет старалась особо не привыкать к тому, что у меня есть парень: сама не звонила, ни о чем не просила, ни с кем не знакомила... Так что буду жить одна, как и планировалось. Хорошо, когда все по плану. Рисунок зачеркнут.

Не вовремя как-то. Он же знает, что с мамой и что папа чокнулся. Мог бы подождать. Он же все знает. Рисунок зачеркнут.

Виктор никогда не произносил такого количества слов. Пока он говорил, я мысленно переводила их на японский. Процентов тридцать удалось — все не зря. Надо все-таки найти какие-нибудь курсы. Рисунок: человек с аквариумом вместо головы.

С другой стороны, на курсах люди, придется с ними разговаривать, наверное. Найду себе репетитора. Рисунок: вокруг головы кота крутятся рыбы без аквариума.

Репетитор — это еще хуже. Он будет докапываться. В душу полезет. Как ваши дела... Вот это все... Начнет про себя рассказывать... А среди людей можно затеряться. Рисунок: класс, за партами одинаковые серые воробьи, за последней — грустный желтый слон смотрит в окно.

Если мама поправится, поедем с ней на море. Пусть брат с папой сидит. Их с собакой оставлять нельзя. И с собой не возьмешь. Хотя мы тут ездили вчетвером. Мама потом не могла вылезти из такси, машина была для малогабаритных людей. И папа вдруг начал смеяться. Мы даже напряглись. Он никогда не смеется. Короче, мама застряла, папа ржет, кашляет, а мы, офигевшие, ничего не понимаем и тоже начинаем прихохатывать. Я как раз про это утром вспомнила. Типа говорящий Виктор и смеющийся папа — это дикость какая-то. Я Виктору про это сказала и так сама начала ржать, что показалось, задыхаюсь, ржала-ржала и разрыдалась. И еще минут сорок не могла успокоиться, икала. Виктор мне даже воды принес. Для него это высшая степень эмпатии. Принес и уехал на свою пасеку — или к этой новой девушке-пчеле. Кто его знает. Рисунок: ящерицу тошнит тремя точками.

Квартирный вопрос

Комнату Боря делил с мамой и сестрой Марусей. Но их не было, и Боря сидел за столом один и пытался читать к зачету, но то и дело сбивался. В голове покачивалась Катя. По ногам дуло из гостиной.

Там почти сутки была распахнута балконная дверь, и воздух вместе с далекой высоткой и не светлеющим небом заметно плавился на границе между жаром от батареи и наглой декабрьской метелью.

Мертвый дедушка был полностью скрыт под панцирем из одеяла и военной шинели. Только ноги с кривыми пальцами, как корни, торчали из-под нее. Почему после инсульта дедушка столько лет пролежал именно в этой, самой большой комнате, учитывая, что остальные члены семьи по трое теснились в двух маленьких — никто ответить не мог. Как рухнул он во время Нового года, вернулся через две недели из больницы, так и был устроен на разложенный диван. Клеенка, простынка, дедуля, одеяло, шинель. Чтоб не выбрался — шутил дядя Гена. Компанию составляло фортепьяно, смолкнувшее в год, когда Боря закончил с отличием музыкальную школу, и ненависть к музыке стала легитимной. Тогда же перегорела и лампочка в торшере у стола, который раздвигали на праздники: их по-прежнему отмечали здесь, чтобы дедушка мог поучаствовать, побеленными глазами глядя в потолок. Под пианино, под пыльным баночным стеклом переливались помидоры, огурцы, малина с брусникой, баклажаны и еще что-то мутное, ужасно скучное, заготовленное каким-то летом, но так и не съеденное никакой зимой, однако еще не до конца заплесневевшее, так что на помойку было рановато.

С Катей Боря познакомился как раз летом. Было настолько жарко, что от солнца листва у деревьев серебрилась, а стволы расползались в марганцовом сиянии. По вечерам около общаги курили, пили пиво, целовались, слушали музыку, отмечали экзамены. До этого Боря Катю видел, но не замечал, а теперь их познакомили, и Боря пригляделся к ней. На платье — синие птички, волосы до плеч, плечи как плечи. Полгода они кивали друг другу в коридоре и на вечеринках. Но стоило им случайно выйти покурить вдвоем после зачета и тут же поцеловаться, как Боря завис.

Почти на ощупь он вернулся домой и обнаружил на кухне красноглазую маму, Марусю, тетю Римму, ее мужа Гену, сына Ваню. Оказалось, что, пока Борин пуховик терся о Катино пальто, умер дедушка. И теперь нужно было понять, как же быть с очередью на квартиру. До получения жилья, по прогнозам Бориной мамы, оставались чуть ли не минуты, и дедушка в схеме был ключевой, хоть и давно обездвиженной, фигурой. Узнай сейчас все эти тетки с фиолетовыми волосами, что в живых его больше нет, опять заморозят минимум на год, и торчать нам тут вшестером, а я вас видеть уже никого не могу. Поскольку старшие работали, а дети ходили в школу, Боре, у которого была сессия, было приказано — пока никого нет дома, караулить дедушку. Не по-людски это, кашлянул дядя Гена. Похоронить бы. Помянуть. Тебе лишь бы повод. Сторожить деда и готовиться к сессии — отрезала мама и разревелась. Деда было все-таки очень жалко.

Боря вращал и вращал ложку в чашке, надеясь, что пакетик, залитый кипятком в четвертый раз, даст еще немного вкуса и цвета. Но нет, это был тот самый цвет Катиных глаз — коричневатый, невыразительный, манящий.

Что могло быть проще — написать ей, что застрял тут, необязательно называть причину, можно сказать, что заболел или с сестрой должен посидеть. Но вместо этого он все смотрел на надпись «в сети» под ее именем и представлял, как она все это время с кем-то переписывается и о нем не вспоминает.

Может, ну их всех к черту — маму с ее квартирой, деда с шинелью, тетю Римму с Новым годом, который как встретишь, так и проведешь — если деда не похоронить, то что ж это будет? Нырнуть в пуховик, прыгнуть в кеды и бежать к Кате. И Боря все заглядывал в чашечную глубь, представлял себе, как они встретятся, и так увлекся, что даже подхватил из чашки дольку лимона и почти закинул в рот. Но лимон вдруг затрясся и упал под стол: квартирную тишину вспорол звонок в дверь.

Боря окаменел. Разом вырос перед ним наряд полиции. Забирают деда в шинели — прямо в морг — и никто из наших его не найдет, а Борю прямо в трусах — в отделение, где ему успеют еще и наркоты подбросить, да хоть бы и в трусы, и упекут в итоге лет на двадцать. За деда, за наркотики и еще за что-нибудь, за эксгибиционизм, к примеру. Надо, надо было бежать, но не к Кате целоваться, а из города — прочь. Как же можно было не подумать обо всем этом и не отговорить маму…

Обгоняя свои мысли, Боря подкрался к двери и уставился в глазок. Катя. Воздух качнулся, и завертелось: глаза, листочки на обоях, паркет под ногами. Но радоваться-то нечему! Катя — это хуже, чем менты. Из щели под дверью большой комнаты сифонило со страшным запахом. Открывать было нельзя. В гостиной — трупешник. Боря в одних трусах. А если не открыть, и она уйдет... Деда-то не видно. Не выйдет же он в коридор… Открыть все-таки?

Боре ответил лифт, из него вывалился подвыпивший дядя Гена. Словно не замечая Катю, он пролез ключом в скважину и толкнул на Борю дверь. Тот едва отпрыгнул.

И Катя зашла в квартиру. Воздух вращался вовсю, словно его мешали ложкой. А Боря пятился к двери своей комнаты, чтобы схватить штаны. Катя ему улыбалась и недоуменно принюхивалась. Мимо пронесся дядя Гена, уже в тапочках, и навстречу ему от сквозняка распахнулась дверь в гостиную, где под шинельевой скорлупой скрывался дед, запах от которого стал при такой концентрации нестерпимым. Радостный Гена пролетел туда и оттуда, и уже тряс между Катей и Борей банкой с помидорами. Натягивая штаны, Боря прыгал к двери в гостиную, чтобы ее закрыть, слыша резкий, точь-в-точь дверной звонок, визг вглядевшейся в обстановку гостиной Кати. Наконец, Боря швырнул дверь. Одновременно грохнула входная — Катя убежала. Все стихло и остановилось. Казалось, то, что только что крутилось с такой скоростью, должно было, обессилев после беспощадного урагана, свалиться прямо на Борю. Он даже пригнулся.

А дядя Гена разом оказался трезвым. Поставил банку на пол. Вздохнул.

— Знаешь, Борька, ну их… этих… что они понимают. А деда, деда-то похоронить надо. Вызывай участкового, пока никого нет, оформим, договоримся. И помянуть.

Когда все вернулись домой, на дедушкином диване осталась только клеенка. Плакали целый час. Потом все пили чай, даже дядя Гена. Не так плохо мы и живем, всхлипнула мама. Лишь бы Боря не женился, сказала тетя Римма. Все засмеялись. А Боря оделся и ушел гулять. А через год уже…