Об авторе | Михаил Николаевич Кураев родился в 1939 году в Ленинграде. Работал в сценарной коллегии «Ленфильма», по его сценариям снято пятнадцать художественных фильмов. Лауреат Государственной премии России, премии Правительства Санкт-Петербурга, премий журналов «Знамя», «Новый мир», «Звезда», «Нева», премии «Ясная Поляна». Живёт в Санкт-Петербурге. Предыдущая публикация в «Знамени» — рассказ «Лежачий» (№ 6 за 2019 год).
Михаил Кураев
«Ленфильм» был!..
из записок беглого кинематографиста
Сюжет завершён, и книга под названием «Ленфильм» дописана и закрыта.
Время от времени то здесь, то там слышится: «Возродим “Ленфильм”!» Но это уже фантомные боли.
Было имя — стал бренд.
Имя. Человек с именем. Личность.
Бренд — товарный знак.
Старейшей киностудии страны жизнь сохранили. Но сохранить жизнь и возродить — категории разные.
Был, положим, атлет, радовавший публику своими достижениями. Попал в переделку, да такую, что еле выжил. Жизнь ему сохранили, и только…
Возят в коляске, показывают и рассказывают…
Смотрите! Головой ворочает… И рука движется… Ой, в руке — деньги! Много денег! Смотрите, улыбнулся!
Коляску покрасили и приделали мотор! Новая жизнь!
Нельзя вернуть молодость, да и зрелость нельзя вернуть. Нельзя вернуть советскую власть, чьим детищем был «Ленфильм».
Ордена Ленина и Трудового Красного Знамени киностудия выдавала на государственные деньги по утвержденной Госкомитетом, т.е. государственным комитетом, программе шестнадцать полнометражных фильмов в год для кинопроката и шестнадцать единиц для телеэкрана.
А сегодня? Бедный Йорик! Где твой «Король Лир», где твой «Шерлок Холмс»?
Баста! Ты спел свои песни, «Ленфильм».
«Новые песни придумала жизнь, не надо, ребята, о песне тужить…»
Творческий организм — живой организм, а всё живое имеет начало и конец. Смиримся.
Сколько бы ни пытались продлить жизнь счастливых созданий, но Художественный театр Чехова и Художественный театр имени Чехова, как и театр Товстоногова и имени Товстоногова, мало похожи друг на друга.
А существующие и поныне популярные издания: «Комсомольская правда», «Известия», да и «Литературная газета» — они что, тоже возродились? Из государственных «возродились» в частные?
Они из разных времён, служат совершенно разным интересам, существуют в совершенно различных политических, эстетических и финансовых, а главное, в иных исторических системах координат.
Если вернуть — возродить! — обращение к части граждан: «Ваше благородие», — благородных на свете не прибавится.
Тоска по ушедшему в историю «Ленфильму» сродни печали по ушедшей молодости, печали, свойственной, скорее, недооценённым в своё время.
В своё время...
«Ленфильму» вздыхать о прожитом не надо.
Было время «Ленфильма»! С 30-х по конец 80-х, даже начало 90-х — хороший срок.
Как-то уже в нынешние времена мне случилось быть на вечере памяти моего институтского учителя. Это был замечательный человек, Сергей Львович Цимбал, такой же неотъемлемый от ленинградского театрального пейзажа, как Аполлон на квадриге Александринского театра. Аудитория в основном была двадцати-тридцатилетняя. Народ умный. Красивый.
По возрасту мне полагалось бы сказать: «Завидую вашей молодости!»
Нет. Не завидую. Это вы — завидуйте моей!
Какие люди были рядом с нами, битые, тёртые, мятые, нет, язв и ран напоказ не выставляли… Этого били как противника Марра, этого как сторонника Марра, этого за космополитизм, этого за методологические ошибки в «Истории русского театра», а этого как ученика того, кто совершал ошибки…Чем больше мы узнавали о них! — да-да, о них самих, — тем больше ценили наше общение, тем искренней благодарили судьбу за встречу. Мы понимали, что они, именно они, владеют театром, литературой, кино, а не те, кто разрешает и запрещает. Для нас они были люди завидной, успешной судьбы… Мы-то были не тёртые и не мятые, даже не пуганые.
Нетрудно себе представить, что «успех», то, что было успехом в нашем понимании, может вызвать лишь усмешку нынешних «успешных».
И наша работа нынешним покажется «бегом в мешке», а то и игрой в жмурки на минном поле. Но мы знали, куда бежим, знали, ради чего играем, за чем гонимся.
Только сравнивать вчера и сегодня дело пустое.
Ради чего? На каких весах взвешивать?
Сказать, какие мы были молодцы?
Кто-то был, а кто-то не был. Сегодня был молодцом, а завтра совсем не молодцом… И жить надо было, и выживать, и лицо сохранить…
А сегодня? Нет, это только в хоккее «на смену нам придут дублёры».
Дублёров в творчестве нет! Зачем они нужны? Здесь делают продукт штучный.
И как не нужен новый Софокл или Гольдони, так и «возрождённый «Ленфильм» — фантом, не больше.
Нынешним играть в свои игры, по новым правилам, может быть, ещё более жестоким и циничным, чем прежние.
Почему?
Да потому, что власть денег нисколько не лучше, чем всепроникающая власть государства. А может быть, и хуже потому, что носителями государственной власти были какие-никакие люди, умные и не очень, трусливые и не очень, любившие доверенное дело и не очень, но с ними можно было, на что-то надеясь, разговаривать, объяснять, просить, можно было и обманывать.
А деньги?
Здесь разговор простой.
Формат! Прокат! Накат! Откат!
Что ни говори, мне кажется, нам не продаваться было проще. Никто не заставлял, рук не выламывал: «Напиши “Москву майскую”! Напиши “Нас утро встречает прохладой”…» Писали и пели: «Жила бы страна родная, и нету других забот». Пели не из страха и не по глупости, таким было ощущение жизни множества людей: живём в замечательной стране, делаем общее дело и поём: «Я другой такой страны не знаю…» А другой такой действительно не было.
Трилогию о Максиме Козинцеву и Траубергу снять разрешили. Не навязали, не заставили, а только разрешили. Орден Ленина и Сталинская премия первой степени. А за третью серию, «Выборгская сторона», ещё отдельно дали орден Трудового Красного Знамени. И над сценарием о Марксе и Энгельсе они начали работать во время постановки «Выборгской стороны». Как писал известный критик и друг Козинцева, постановщики начали работу, «воспламенённые ленинскими словами: «Мы идём тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки». Удивительно ли, что у них тогда же зародилась смелая мысль увековечить на экране образы творцов коммунистической идеологии. Не несколько дней, а сорок лет жизни Маркса намеревались они вместить в свой сценарий». (Е. Добин. Козинцев и Трауберг. Изд. Искусство. М.Л. 1963 г. с. 222.)
Фильм по «Капиталу» Маркса Козинцеву и Траубергу снять не разрешили, зарубили. Вот так вот! Не дали злодеи!
А в гримёрной уже была приготовлена «львиная кипа волос». Максим Штраух должен был играть Маркса, а Николай Черкасов Энгельса. Шостакович уже писал музыку…
Заглянул в «Википедию». Нет в перечне работ Козинцева и Трауберга ни слова о замысле «Маркса» и попытках его осуществления, а в творческой биографии не упомянута даже «Трилогия о Максиме». Какая деликатность пишущих историю сегодня!
Память — свойство забывать ненужное.
У каждого, кто десять, двадцать и тридцать лет служил на Кировском, 10, свой «Ленфильм». У Фридриха Эрмлера он свой, у Александра Иванова тоже свой, как и у Герберта Раппапорта, Бориса Чирскова или Юры Клепикова… Тридцать лет в одних стенах, может быть, и мне дают право негромко сказать про мой «Ленфильм».
На «Ленфильме», да и не только, к очередной «круглой» годовщине Октября полагалось снять фильм о революции. Впрочем, Эйзенштейн снял «Броненосец “Потёмкин”» к двадцатой годовщине революции 1905 года, а «Октябрь» к десятой годовщине Октября.
К шестидесятилетию Октябрьской революции «Ленфильму» был заказан сценарий о Ленине под названием «Доверие», о том, как Владимир Ильич доверил Финляндии независимость.
Все режиссёры на студии под разными предлогами отказывались.
На конъюнктурные фильмы темплана «Залп “Авроры”» или «Знакомьтесь, Балуев!» призывали на всё готовых режиссёров-москвичей.
Это был — «Ленфильм».
Шутили в коридорах и кафе: «Кто отказался от “Доверия”, может выпасть из доверия».
Согласился Виктор Трегубович, режиссер с именем, снявший к тому времени «На войне как на войне», «Даурию», а за фильм «Старые стены» даже был увенчан лаврами Госпремии им. Братьев Васильевых.
«Виктор, мы все от “Доверия” отказались, — сказал Трегубовичу Алексей Герман: — а ты, я слышал, берёшься?»
«Живу втроём в одной комнате, дочка растёт, Киселёв квартиру обещал», — по-товарищески объяснил причину вдохновения режиссёр.
Илья Николаевич Киселёв — директор киностудии «Ленфильм» в лучшие его годы.
«Витя, никаких вопросов, квартира — святое!» — пожелал удачи коллега, на зависть многим живший с хорошим запасом тыловой прочности.
Наступил день, и Трегубович снова встретил Германа в коридоре: «Лёша, у меня завтра худсовет, сдаю картину, приходи».
«Нет, Витя, — сказал остроумный Герман: смотреть твою картину я не буду, а вот на новоселье пригласишь, приду».
Вот что такое — «Ленфильм»! Поди — возроди…
Я пришёл работать на киностудию, преисполненный самых дружеских чувств к человечеству и в особенности к лучшей его части. А лучшие, несомненно, по моему убеждению, собрались как раз на обширной территории бывшего увеселительного сада «Аквариум», что между Кронверкской улицей и лучшим в городе Кировским проспектом! Конечно, лучшим: в нём не было дворцово-парадно-торговой роскоши Невского, неправдоподобной ширины Большого на Васильевском острове, не проспект, а пространство! А уходящий в бесконечность Московский проспект, меняющий по дороге своё лицо, да еще и десять(!) раз поменявший свое название?.. Несравненный Кировский летел из конца в конец по каскаду площадей, прошивая Петроградскую сторону от Кировского моста до Каменного острова.
Территория «Ленфильма»… Населяли это пространство небожители, все до единого так или иначе причастные к навеки запечатлённой жизни. Эта жизнь отделилась от своих создателей, но сохранила их голоса, походку, жесты, мимику, напряжение ума и биение сердца, сообщающие жизнеподобие, а то и неопровержимую достоверность любой фантазии.
Жизнь по природе своей художественна, она разговаривает с нами образами, метафорами, даже синекдохами как частными случаями метонимии, являя всю атрибутику художественной выразительности. Только мы по лености ума и слепоте глаза, небрежно и торопливо листая книгу повседневности, спешим узнать, что там дальше, и не догадываемся, что это «дальше» уже предъявлено нам.
Не можем увидеть, а увидев, понять и поверить, что книга-то перед нами художественная, где за сказанным словом есть неявные смыслы.
А ведь нас готовили, нас учили читать книгу жизни прямо с первых сказок. Сказка «Про репку» приобщала нас к коллективизму, сказка «Колобок» учила с детства бдительности и предупреждала о последствиях прекраснодушия, а уж исполненная великой мудрости «Курочка Ряба» устами главной героини провозглашала торжество жизненных реалий над иллюзорным счастьем.
В соответствии с главным жизненным замыслом я пришёл на киностудию, предварительно подкованный в Театральном институте, поскольку киноинститута в Ленинграде не было.
Был, правда, институт киноинженеров.
Но в нашей семье инженерной деятельности успешно посвятили свою жизнь отец и старший брат.
Меня тоже пытались подготовить к инженерному поприщу.
Примерное поведение входило, надо думать, в кодекс будущего инженера, и брат легко усвоил «правила поведения пионера и школьника», вывешенные в рамках под стеклом на каждом из четырёх этажей нашей школы.
Я же со скрижалей завета Министерства просвещения унёс в памяти и сердце лишь заголовок, полагая эти правила имманентными, ещё не умея этого объяснить простыми кантовскими категориями.
О, благодатные «правила поведения пионера и школьника»!
Я видел своими глазами, какие блага несёт с собой их соблюдение: в воскресенье «за успехи в учёбе и отличное поведение» брат шёл с мамой в кино. Я же, за двойку, драку или замечание в дневнике, полученные в течение мучительно-долгой недели, оставался сидеть дома. Ревел, а выплакав боль и горестную свою судьбину, предавался несбыточным мечтам: вырасту — пойду в кино!
И вырос. И пошёл.
Защитил на театроведческой кафедре кинодиплом «Чехов в кино», получил награду на Всесоюзном конкурсе студенческих работ и был призван в сценарный отдел «Ленфильма», где проходил преддипломную практику.
Но и достаточно подкованный, как оказалось, для работы в сценарном отделе, не мог представить себе, что всё происходящее в стенах киностудии, её жизнь не менее, а зачастую и более художественна, чем фильмы, даже большинство фильмов, изготовленных на фабрике по имени «Ленфильм».
К примеру, на моём веку сменилось восемь директоров студии, и каждый из них достоин полнометражного фильма, гарантирующего увлекательный сюжет.
Жаль, что названия для этих фильмов использовал драматург, чьё высокое имя носил мой институт: «На бойком месте», «Не всё коту масленица», «Без вины виноватые», «Светит да не греет», «Не в свои сани не садись», «Доходное место», в общем, «Волки и овцы».
А уж неповторимость нрава и повадки каждого из восьми удовлетворят требованиям самого взыскательного зрителя. Они ждут своего историка.
Был даже директор-невидимка!
Скажете, так не бывает. В кино всё бывает!
По прихоти всевластных устроителей судеб Председатель Облсовпрофа, опекавший своей заботой миллион-другой трудящихся, с высоченной должности вдруг был брошен «на низовку», на «кинофабричонку», затерявшуюся между Сытным рынком и магазином «Роза Болгарии» на Кировском проспекте.
Такого высокого полёта вожака нам судьба ещё не посылала!
Может быть, кто-нибудь ждёт, что правление этого высшего ранга руководителя, набившего руку на защите интересов миллионов трудящихся Ленинграда и области оставило яркий след в летописи киностудии?
Увенчанный по прежней должности значком депутата Верховного Совета, награждаемый по прежней должности к пятидесятилетию орденом Ленина не оставил никакого следа.
Это надо уметь. Это, может быть, даже трудней, чем вписать яркую страницу! Прийти, возглавить, повести за собой, не сходя с места, а главное, не оставить следа.
Понадобилось немало выдержки, мудрости, терпения и упорства, чтобы за два-то с половиной года действительно не оставить даже тени на стенах!
Мы пытались вспомнить, каким был голос этого вождя профсоюзов, и не вспомнили.
Верные друзья сказали: сиди тихо, вытащим!
Героически просидел в директорском кабинете два с половиной года, как Аввакум в Пустозёрске, как Радищев в Усть-Илиме, как Чернышевский в Вилюйске, как стойкий солдат в окопе на линии Мажино, и высидел. Победил, не сходя с места!
Дотерпел, а верные друзья, нет, не вернули его на площадь Труда, бери выше! вытащили в Москву туда же, в ВЦСПС на достойное министерского ранга место с широкими правами и нулевой ответственностью.
Разве кто-нибудь видел на экране, а теперь уж точно не увидит, директора-затворника, не принявшего ни одного решения, не произнесшего ни одного уязвимого слова, не явившего ни мысли, ни сердца — о! этот, для которого киностудия была «ямой», мог бы послужить героем увлекательной карьерной драмы. Напряжённейший, захватывающий сюжет: может быть, сегодня что-нибудь скажет, может быть, сегодня что-нибудь сделает, вдруг, наконец, подпишет?.. Нет, отсылает к заму. Замов три, а он — один. Впрочем, сюжет, кажется, для немого фильма. А название уже гуляло по студии в виде вопроса, когда интересовались, на месте ли директор: «Темнила в яме?»
Но и на смену ему пришёл тоже свеженизвергнутый.
Одно дело прийти из кабинета директора театра на восемьсот мест на киностудию, адресующую свою продукцию десяткам миллионов зрителей, тут и дух захватит!
А каково оказаться в кресле директора фабрики на две тысячи душ после того, как под тобой только что был целый Васильевский остров, да ещё и с островом Голодаем в придачу?
Только что быть во главе района на триста тысяч душ — и на тебе, оказаться директором фабрики… Тут, чтобы понять и боль, и горечь, и обиду, не надо быть маршалом, отправленным командовать полком, не надо быть командиром авианосца «Киев» Пыховым, отправленным командовать плавбазой «Тобольск».
Но этот взялся за дело всерьёз. В первый же день из студийной библиотеки унёс домой «Введение в эстетику» Юрия Борева. И через пять лет уже отличал «юпитер» от софита и обтюратор от трансфокатора. Не помогло… Низвергли в Кинопрокат.
А ему кто пришёл на смену? Режиссёр! Наконец-то! Родная кровь!
Как бы не так.
Не-ет, жизнь такой сценарист, что любого выдумщика посрамит.
Сюжет остро драматический. Для нескольких сотрудников студии даже с трагическим исходом.
Теперь представьте режиссёра, образованного во ВГИКе на факультете научно-популярного кино. На «Ленфильме», не чуравшемся эксперимента, этот сильной воли режиссёр, во время учёбы не случайно послуживший комендантом во вгиковском общежитии, попытался скрестить документальное кино с игровым.
После второго, как бы помягче сказать, неудачного скрещивания «мичуринца» со студии попросили.
Ушли его на близкую ему по профильному образованию студию научно-популярного фильма, где режиссёр преуспел, расцвёл, стяжал славу и вырос в глазах распорядителей судеб до неузнаваемости.
За успехи, достигнутые в производстве научно-популярных фильмов, режиссёра мудрое и доброе руководство наградило орденом и назначило директором киностудии игровых фильмов. Ну, всё равно как за успехи в поднятии тяжестей назначить успешного спортсмена тренером по фигурному катанию.
Чем не сюжет?
Директор из бывших режиссёров был строг, немногословен, с теми, кто недооценил его возможностей и способностей, расставался твёрдо, без сантиментов, через колено.
На знамени в руках бывшего режиссёра, а ныне начальника над режиссёрами, было начертано: «Будем избавляться от балласта!»
Разумеется, как и в каждом коллективе, да ещё с долгой историей, собираются люди разных способностей, возможностей, сил и таланта. Есть лидеры, есть «надёжные профессионалы», есть «подающие надежды», есть и пережившие свою славу крепкие старики, есть и ждущие своего часа неприкаянные.
Таких «неприкаянных» режиссёров разных возрастов и судеб можно было насчитать пяток, не больше, это из полусотни. Нормально.
Итак, кампания по освобождению от балласта!
Предполагалось, надо думать, будет как на воздушном шаре, чем больше балласта за борт, тем выше, и выше, и выше…
Свои самые решительные намерения директор из бывших режиссёров объявлял тягучим, с нарочитой гнусавинкой голосом, не допускавшим ни возражений, ни обсуждений.
Звонко и беспощадно объявленная битва за высоту рядов началась с публичного осуждения раз в пять-шесть лет снимавшего вполне ординарные фильмы режиссёра Владимира Шределя.
Нас покинул божий дар,
Мы снимаем ординар,
Ну, а выше ординара
Только Герман и Динара.
Стихи кинорежиссёра Виктора Трегубовича
Борьба за освобождение киностудии от режиссёра Шределя строго и показательно началась чуть не с первого дня прихода нового директора, длилась ровно пять лет и через пять лет, в связи с очередной сменой директора киностудии, благополучно закончилась.
Шредель уцелел. Директор ушёл.
Куда успешней пошла очистка студии от тех, кто в своё время недооценил талант будущего директора.
Давным-давно обсуждался его фильм «Семь нот в тишине». Но слов профессора консерватории, входившего в худсовет «Ленфильма», не забыл. А профессор сказал: «“Девятая” Бетховена написана семью нотами и “Чижик-пыжик”»… Такое настоящий художник не забывает и не прощает. Профессор консерватории, курировавший лучшие музыкальные фильмы студии: «Евгений Онегин», «Пиковая дама», «Спящая красавица», «Крепостная актриса», редактор козинцевского «Гамлета» и последнего черкасовского «Всё остаётся людям» — первым был вычеркнут из списка членов худсовета.
Как и подобает людям твёрдым, директор-режиссёр имел голос решительный да с оттяжечкой, а лицо имел неподвижное, без мимики, как у уличного репродуктора. Смотрел обычно, не моргая. Не говорил, а сообщал, ставил в известность.
Вот и услышал директорствовавший не моргнув глазом на партийном собрании совет старшего товарища: «С таким выражением лица, уважаемый директор, надо работать в крематории…»
Аплодисментов не последовало. Коммунисты «Ленфильма» твёрдо знали: директор, сидевший в президиуме собрания и не моргая смотревший в зал, был зорок и памятлив. Всех, конечно, не запомнит, но того, кто захлопает первым, не забудет.
Шагая в ногу с современностью, твёрдого нрава директор повелел выкинуть из директорского кабинета служивший верой и правдой антикварный карельской берёзы гарнитур, рабочий стол-бюро, стол для совещаний человек на двадцать пять, кресла, стулья, рояль (!) — рояль карельской берёзы, и заменил на новенькую полированную мебель, что можно видеть в кабинетах начальников преуспевающих жилконтор. Может быть, это мебельное чудо отправили на склад декораций? Да нет, с тех пор его никто нигде не видел. Это напольные английские часы из директорского кабинета служили советскому кинематографу, как николаевский солдат, из фильма в фильм. А кабинет карельской берёзы покинул нас бесследно. Не исключено, что, сам того не зная, директор не мог чувствовать себя уютно среди мебели, доставленной в свой час на киностудию из апартаментов генерал-полицеймейстера тогдашнего Санкт-Петербурга. Зато повсюду появилось много растений, мечта победительной Наташи из «Трёх сестёр»: «И здесь будут цветочки, цветочки, цветочки! И они будут пахнуть!»
Правление неудачливого режиссёра, вернувшегося на студию директором, совпало с триумфом мультика о Коте Леопольде.
Неулыбчивые люди бывают зачастую очень остроумны.
«Давайте жить дружно», — предупреждал директор, дожевав очередного коллегу, в прежние времена недооценившего всё разнообразие его дарований.
Так что художественности в жизни киностудии, как говорится, пруд пруди, а может быть, и море.
Да что там говорить, прямо у входа на студию стоял вооружённый охранник, как эпиграф на шмуцтитуле книги. Судя по размерам кобуры из чёрной, лоснящейся и негнущейся кожи, вооружён охранник был трофейным пистолетищем, пригодным как для ближнего, но, судя по размеру, и для дальнего боя. А может быть, и не трофейный, а просто хорошо сохранившийся какой-нибудь «смит-вессон» из арсенала петербургской, не нынешней, а той ещё полиции.
Вооружение охраны киностудии было почему-то пёстрым, как у партизан. У кого наган, у кого парабеллум. Не знаю, были ли у них пулемёты, но люди в чёрных шинелях и валенках с галошами нет-нет и проходили по студийному двору с винтовками «маузера» за плечами. Кто не знал, принимал их за артистов. Вид их долгое время вселял в меня неколебимую уверенность: всё, что создано народом, надёжно защищено!
Вооружённая серьёзным оружием охрана долгое время держалась по всему городу.
Сидела бабулька с винтовкой и у входа, к примеру, в Радиокомитет на Манежной площади рядом с Невским. Может, и по сей бы день сидела, но вот позвали на радио приехавшего в Ленинград нобелевского лауреата немецкого писателя Генриха Бёлля. Кто его читал, знает, человек он остроумный. Воевал в России, может немного и по-русски. Нет чтобы пройти мимо пожилой дамы в шинели и с винтовкой, ну, кивнул бы, поздоровался, сказал бы «гутен таг», всё это в Ленинграде-Санкт-Питерсбурхе помнят и понимают, и иди себе дальше, вон сколько народу тебя сопровождает. Нет, остановился, оглядел бабульку, как старый воин оценил винтовку и доверительно спросил, не уверенный, что бабка понимает, что у неё в руках: «И часто приходится стрелять из этой штуки?» Ответ стрелка охраны неизвестен.
А ведь после отъезда немецкого писателя к себе на родину от услуг боевой старухи отказались и поставили на то же место румяного милиционера с аккуратненьким пистолетом на поясе.
На студии боевая охрана продержалась довольно долго.
В вестибюле у главного входа стоял, можно так сказать, гербовый охранник, зримо воплотивший в себе лучшие черты охранного воина.
И сам был большой, и оружие было ему под стать. Хотя и без оружия он был грозен.
А вот фамилия у него была панибратски-нежная, вроде добродушного прозвища — Катеринич. Но уже и за двадцать шагов было видно, что добродушие не его стихия.
Люди, некогда пребывавшие на высоких постах, низвергнутые до самого низу, по-разному переносят новые для себя обстоятельства.
Надо думать, в глазах устроителей судеб «Ленфильм» был вполне удобным отстойником для людей, потерявших работу и ничего не умеющих, кроме как чем-нибудь руководить или что-нибудь охранять.
Одних поселяют в директорском кабинете, других принимают в вооружённую охрану, и те и другие должны принять удар судьбы, смириться.
Не знаю, был ли в прежней сравнительно недавней жизни Катеринич полковником, едва ли, но уж никак не ниже майора тех войск, где воины носят гражданскую одежду чаще, чем положенную по званию форму.
Да, в ту славную пору в незримых войсках шло очищение рядов. И от услуг многих даже заслуженных людей отказывались, и ветераны с большим опытом, хорошими званиями и немалыми наградами вынуждены были идти служить в охрану.
В новом положении Катеринич, судя по всему, принял для себя единственно верное решение — быть образцом для всех, кто возмечтает заступить на его место. Впрочем, может быть, и в прежней жизни он тоже был образцом.
Было бы опрометчиво судить по первому впечатлению о человеке, постигшем недоступную большинству смертных поэзию и правду караульной службы.
На первый взгляд, и на второй, и на третий он казался мне избыточно монументальным для своей всё-таки небольшой должности. И только.
Да, можно только гадать, где служил и чем занимался монументальный воин, вставший на охрану «Ленфильма», но нюх у него был изумительный.
Сто раз мимо него проходила с портфелем бухгалтер Людочка, работавшая в съёмочных группах в экспедициях. Мой друг по фильму «Князь Игорь», по экспедиции в Бурят-Монголию, где снимали «Половецкий стан», ближе места не нашли. Так вот, однажды, вернувшийся из загранплавания деверь привёз и подарил Людочке, жене своего брата, два отреза на платье. Людочка решила то ли похвастаться, то ли посоветоваться с коллегами, принесла подарок в портфеле на студию. А когда пошла домой, Катеринич заступил ей дорогу и предложил открыть портфель. Тут Людочке пришлось и попотеть, и повертеться, и поплакать. В конце концов, отправилась в пошивочный цех, чтобы получить справку о том, что означенной материи ни в производстве, ни на складе не значится.
Катериничу принадлежит и самая яркая и даже немного героическая страница в истории охраны «Ленфильма».
Он не пустил на работу… директора киностудии Илью Николаевича Киселёва!
Приехав в девять утра, директор двинулся своей всегда чуть торопливой пружинящей походкой к проходной. Эти пружинки в коленках сразу же давали о себе знать при виде начальства. Чем выше начальник, тем больше пружинки слабели, и директор на глазах чуть уменьшался ростом.
В Каргопольском лагпунке его пять лет учили уважать начальство. Выучили, а потом отпустили. Восстановили в партии.
Директор за руку поздоровался с вохровцем и, под впечатлением от последних новостей минувшего дня, в воспитательных целях, призывая к бдительности, сказал, что на студии на днях украли рояль, вывезли в груде мусора, опилок и древесных отходов, щедро поставляемых цехом декоративно-технического строительства, ЦДТС.
Сокрушённо помотав крепко вставленной в плечи головой, директор хотел двинуться дальше, но упёрся в чёрный живот, перетянутый ремнями, удерживающими огромный тяжеленный пистолет.
«Ваш пропуск», — сказал Катеринич.
«Молодец», — похвалил директор, полез в карман, один, другой, третий…
У проходной уже собрался народ.
«Похоже, дома оставил», — предположил Илья Николаевич и, прибавив, «молодец», хотел пройти, но Катеринич был неподвижен.
«Не имею права», — сухо сказал страж.
Собравшаяся публика зашумела, дескать, знаем! Можем подтвердить! Директор! Берем на поруки!
У Ильи Николаевича хватило ума прервать маленький спектакль, где выигрышная роль была не у него. Он отправился тут же, в вестибюле, в бюро пропусков, где ему был выписан разовый пропуск.
Не откажешь Илье Николаевичу и в чувстве юмора: через неделю на доске приказов к общему обозрению было вывешено распоряжение с объявлением благодарности Катериничу за ответственное отношение к исполнению своих обязанностей.
Ну чем не история из времён Николая Первого! Человек на часах!
Вполне художественная страница из летописи «Ленфильма».
А разве можно было предположить, что на пороге книги, которую предстоит прочитать, прожить и в которую даже предстоит в течение тридцати лет вписывать и свои строки, а то и страничку-другую, тебя встретит одетый в чёрное, препоясанный ремнями и украшенный форменной фуражкой — эпиграф!
Впрочем, как правило, и в книгах мы возвращаемся к эпиграфу и понимаем его путеводную мысль, лишь дочитав последнюю страницу.
А другой раз и дочитав, не сразу поймёшь. Что значит: «Мне отмщение и аз воздам» — предваряющее «Анну Каренину»?
Нет, не зря стоял Катеринич у входа на киностудию «Ленфильм».
Есть люди просто большого роста, а если при этом ещё и широкой кости, о таких говорят — крупный, Катеринич же более всего походил на сошедший с пьедестала памятник только что минувшей эпохе.
Впрочем, случаи, когда памятники оживают, известны и описаны как в испанской, так и в нашей литературе.
Таким образом, Катеринич сразу же являл собой в некотором роде цитату, цитату из художественного произведения, что было, согласитесь, вполне уместно и как нельзя кстати для фабрики художественных фильмов.
В хороших книгах бывает и два эпиграфа.
Второй эпиграф сидел в бюро пропусков.
Бюро пропусков, когда я первый раз в жизни появился на студии, в ту давнюю пору располагалось ещё не в вестибюле, а в будке о двух оконцах, конторке, если угодно, кордегардии, устроенной при въезде во двор студии.
Приглашённые в цитадель по изготовлению грёз получали здесь пропуск у довольно востроносого, плешивого и не то чтобы худосочного, но будто усохшего, тоже отставного воина в гимнастёрке без погон. Смотрел на него и думать не думал, что передо мной эпиграф к моей судьбе.
Фамилия Башмачкин сразу приходила вам на ум, когда вы видели, как он, склонив голову, чернильным пером чёткими буквами вписывает вашу фамилию на бланк пропуска и в журнал посетителей. Воображение подсказывало, что вот так же аккуратно он вписывал чётким почерком на маленьком бланке: «…посмертно реабилитирован за отсутствием состава преступления». Подпись. Печать.
Словно в насмешку усохший воин, напоминавший о своей воинской службе нетленной защитного цвета гимнастёркой, был награждён фамилией Львов.
Впрочем, награждён не только фамилией. Над клапаном левого нагрудного кармана три ряда орденских планок начинались с ордена Ленина. Впечатляло! Если здесь даже пропуск выписывают люди, покрывшие себя воинской славой, то что же дальше!
А дальше — Катеринич!
Театр начинается с вешалки.
«Ленфильм» — с проходной.
Оглядываясь назад, пытаюсь понять, не здесь ли, в проходной, и начало заката?..
За тридцать лет лица обитателей обширного подворья на Кировском, 10, стали привычными. Глаз научился отмечать и переменный состав — актёров и народ из массовки. Но уже в середине 80-х годов, когда мало кто уже и помнил Катеринича и Львова, на студии стала появляться совершенно непривычная публика — празднолюбопытствующие. Их можно было видеть в коридорах главного корпуса, в кафе, летом во дворе.
Случались одно за другим скандальные происшествия. Кто-то напился, кто-то подрался…
И всякий раз звучало: «Это не наши…».
А как же это так: у нас и не наши?
Очень просто.
Оказывается, если дать трёшку охраннику на проходной, иди и смотри!
Можешь в кафе увидеть самого Константина Симонова, если повезёт, то и Смоктуновского, Гурченко, Высоцкого…
Досужие трепачи писали о том, как в студийном кафе в очереди стояли в год, предшествовавший юбилею Октября, трое Лениных в гриме!
Смешно, правда?
Но это от избытка остроумия. К исполнителям роли Ленина по тем временам, естественно, относились с заботой. Из гримёрной — в павильон, из павильона — в гримёрную. А всё, что нужно для поддержания организма, принесут, а куда надо, проводят. Не смешно. Не художественно.
А вот реальная история с пропуском за трёшку — деталь в высшей степени художественная.
Приближалась эпоха, как её именовал ещё Достоевский, «эпоха гривенников»!
Воровали на студии? Конечно, и воровали, и подворовывали, и за взятки обрабатывали плёнку со среднеазиатских киностудий, и директора съёмочных групп «химичили»…
Всё было. Был даже учреждён орган по борьбе с расхитителями социалистической собственности.
Вот только лозунгов в открытую: «Обогащайтесь любой ценой!», «Санкт-Петербург — город для богатых!» — ещё не было. Ещё и по телевизору не давали совет: «У вас спрашивают, откуда деньги? Ударьте его по лицу!»
Может быть, это только плод моего воображения, но на моих глазах именно на студии плотину бескорыстного служения начала размывать «трёшечка», а там грянут и 80-е, а за ними и благословенные 90-е. Придут весёлые расплюевские дни, когда все границы, отделяющие дозволенное от недозволенного, наконец-то будут снесены к чёртовой матери!
93-й. Прямо как у Гюго. Всего пять лет, как я ушёл со студии, пришёл и не мог узнать «старых стен». В коридорах пусто. В павильонах холод. Для посещения туалета на втором этаже, где и дирекция, и главная редакция, и главная инженерия, и комнатки съёмочных групп, теперь нужно было брать ключ у диспетчера! И, справив нужду, возвращать ему ключ немедленно.
Что так?
Рассказали. Крадут! Свинчивают краны, уносят сливные бачки и даже более громоздкое оборудование. Создавался класс собственников! Но это мелочь! Большие хищения в звукоцехе, в цехе съёмочной техники. В монтажном цехе, украли только что закупленное новейшее оборудование для перезаписи, то есть синхронизации видеоряда и набора звуковых плёнок… Это тебе не рояль, это штука тонны на полторы. Никто уже и не вспоминал гарнитур кабинетной мебели карельской берёзы, украшавший директорский кабинет с довоенных времён. Ни кресел, ни столов, ни дивана с гнутой спинкой, где, бывало, сиживал на худсоветах…
Катеринич, где ты, неколебимый и неподкупный страж, не пускающий на работу даже директора?!
А мы над тобой смеялись. Теперь смеются над теми, кто не сумел слямзить, унести, подтибрить, приватизировать… Впрочем, и вы Людочку с тряпкой в портфеле в своё время поймали, а рояль в кузове грузовика проморгали!
Ну, хорошо. А сам-то ты кто?
Не обладая даром самообольщения, на этот вопрос ответить трудно.
Если оглянуться, то надо признать, что сходство с Башмачкиным напрашивается само собой.
За двадцать семь лет службы в сценарном департаменте киностудии шага не сделать вверх по должностной лестнице, ни в столоначальники, ни в надворные советники не прошёл! Не говоря уже куда повыше.
Это ли не свидетельство, если говорить щадяще, более чем скромных возможностей ветерана с двадцатисемилетним стажем!
Кто только за это время не побывал в начальниках и сотрудниках в сценарном отделе! Журналисты-газетчики? Пожалуйста: Ирина Павловна («Правда»), Лев Эдуардович («Ленинградская правда»). Кадровики в Смольном, надо думать, считали Радиокомитет самой близкой к кино организацией: приходи и властвуй! Приходили многолюдно. Выбитые из обоймы партработники среднего разбора ходили в кино и даже представить не могли, как им это пригодится, когда колесо фортуны повернётся и выдавит их из партноменклатуры в редактуру… А уж с дипломом географического факультета Пединститута прямая дорога в сценарный отдел, особенно если у тебя муж полковник тех самых войск, что сберегают, или, как они сами говорят, курируют, творческую интеллигенцию. Диплом чешского отделения университета, второй язык сербский, безусловно даёт все основания для работы в сценарном отделе.
Реже привлекались на киностудию люди с Ленинградского телевидения. Загадка. Вроде бы телевизионная «картинка» больше похожа на экран, чем газета или люмпен журналистики «Блокнот агитатора».
Странное дело, за годы моего пребывания на «Ленфильме», а это больше двадцати лет, в сценарном отделе студии не появилось ни одного выпускника ВГИКа! Ни одного. Впрочем, двое всё-таки появились, не на первых ролях и только в Объединении телевизионных фильмов, находившемся не во власти Госкино, а под рукой Гостелерадио. Смольный за телевизионную продукцию ответственности не нёс, потому и в назначения и расстановку кадров не вмешивался...
За двадцать пять лет мой Театральный институт им А.Н. Островского стал Институтом театра, музыки и кинематографии, стал готовить ещё и киноведов. А сколько киноведов каждый год выпускал ВГИК? Не было им места в сценарном отделе «Ленфильма».
Менялись начальники, одни шли в рост, другие в тираж, а ты как сел, так и сидел коллежским советником. А кем же ещё? Редсовет. Худсовет. Кто ты? Советник. И в работе с автором сценария, и в работе с режиссёром в ходе съёмок ты тот самый советник, мнением которого можно и пренебречь.
А может, это заговорила неизбытая зависть?
Можно и так сказать.
Но солнце манящей карьеры всходило и над моим горизонтом!
Придя на студию, был тут же избран в комсомольское бюро, да ещё стал заместителем секретаря по идеологии! Шутка! Прямой путь вперёд и выше. На исходе комсомольского возраста звали, так сказать, настоятельно предлагали вступить в партию. Больше того, пригласили в Смольный, предложили должность главного редактора на студии документальных фильмов. Тут бы и ручку поцеловать, тут бы и пообещать оправдать доверие. Так нет же, стал отнекиваться, дескать, поступил в заочную аспирантуру Института философии в Москве, диссертацию буду писать по теории драмы, а документальное кино — журналистика, совсем не то. Не знал ещё, что от заочного брака потомство появляется редко.
Предложили подумать.
Пошёл думать. Рассказал своему старшему коллеге и другу Гликману, еще не изгнанному из худсовета студии, о своей печали. «А ну как опять пригласят, вернее, вызовут. Что я скажу?» Мудрый Исаак Давидович меня успокоил: «Можете, Михайло Николаевич, не беспокоиться. И не пригласят, и не вызовут». — «А вдруг?» — «Как же вы наивны! Да на это место знаете сколько народу рвётся? Толпа. Вы что ж думаете, мой юный друг, вы единственный в Ленинграде кандидат на это место?»
Прав был мой мудрый Исаак Давидович, не позвонили, не пригласили, уговаривать не стали.
Башмачкин и есть Башмачкин!
Это и про него, и про меня: «Сколько ни переменилось директоров и всяких начальников, его видели всё на одном и том же месте».
Башмачкин, и дело с концом. Нет. С одной стороны, Башмачкин, а ведь с другой-то — Катеринич! Только у входа в сценарный цех.
После того как «Ленфильм» подал на выпускника Театрального института заявку в Министерство культуры, я был распределён по министерскому предписанию (!) на студию в сценарный отдел. Под предписанием стояла подпись самого министра культуры А.И. Попова. Мне случилось видеть его во время визита на «Ленфильм». Посмотрел министр фильм Герберта Морисовича Раппапорта «Поддубенские частушки» и задал вопрос собравшимся: «Так это как? Оперетта? Или напевы?» Собравшиеся сробели, растерялись, на прямо поставленный вопрос ответить не могли. Вот предписал бы он взять меня, если не в заместители, то хотя бы в референты по кино, я бы ему запросто объяснил, где оперетта, а где — напевы. Впрочем, спасибо Алексею Ивановичу, в Москве я бы не прижился.
С первого же дня службы меня посадили на «самотёк». Все предложения от непрофессиональных авторов, непрерывным потоком идущие каждый день на киностудию, именуются «самотёком».
По строгим правилам работы с письмами и обращениями граждан, как было заведено в советское время, и пухлые рукописи в папках, и тетради со «сценариями», написанными от руки, письма с замечательными предложениями — всё заносилось секретарём отдела в гроссбух, где отмечалась дата поступления. Ответить нужно было в месячный срок. Ни днём позже! В случае задержки на срок больше месяца по существовавшим правилам рукопись считалась студией принятой и подлежала стопроцентной оплате по цене сценария полнометражного художественного фильма!
Вот какие драконовские правила существовали в то мрачное время!
Нужно было аргументированно ответить автору и вернуть присланное ни днём позже.
Это сегодня читаешь во всех журналах: «Рукописи не рецензируются и автору не возвращаются». Лафа!
Прошло больше полувека, а помню свою первую «самотёчную» рукопись.
Одно заглавие заставило меня замереть, прежде чем погрузиться в чтение: «Вася-мокрушник и его дальнейшая психология». Имя автора не помню. Рукопись отверг, но в памяти сохранил. Великовозрастный Вася-рецидивист-мокрушник на зоне ходит в школу. Учитель ему не по душе, говорит не то, будит... Вопрос решается просто: «Вася с вновь (стало быть, не первый раз. — М.К.) отломанным задком бросился на учителя, и не поспей охранник с его выстрелом в потолок...» Да, греметь бы Васе на пересуд, а так отделался карцером, где сумел вывернуть лампочку и требовал прокурора!
Рукописи не горят?
Где же ты, Вася со своей «дальнейшей психологией»? Вот и пришёл твой час. Представляю, как сегодня режиссёры и телекинокомпании соперничали бы за право сказать наконец о тех далёких временах то, что не давали сказать, не пускали на экран такие, как я.
В конце года не поленился, взял гроссбух и посчитал, сколько же предложений и рукописей я отверг за один только год. Пятьсот! Как говорится, не пустил на студию.
Чем же не Катеринич?!
И дальше, уже в ранге члена сценарно-редакционной коллегии, приходилось, конечно, уже не по пятьсот, но не один десяток предложений в год пускать в отсев лично. В оправдание могу только сказать, что ни один роман, ни одна повесть или сценарий, не имевшие, на мой взгляд, кинематографической перспективы, так фильмами и не стали ни в другом объединении «Ленфильма», ни на других киностудиях.
Я оставил «Ленфильм» в конце 80-х без каких бы то ни было предчувствий грядущего переворота. Сбежал? Ушёл?
Коллективное творчество требует куда больше сил, чем кустаря-одиночки за письменным столом.
Ресурс коллективной работы оказался исчерпанным…
Пришла пора вкусить блага одиночества…
Главный вход на «Ленфильм» оформлен в стиле «сталинского ампира», четыре колонны поддерживают портик.
Я же вижу великолепную восьмёрку атлантов, директоров, в мою пору поддержавших в меру сил имя «Ленфильм». Не уронили. Может быть, не дали уронить.
Я вижу в охране киностудии унтера Пришибеева и Башмачкина, две цитаты, две вехи, два символа, два предупреждения для переступающих порог…
Вы входите туда, где призраки реальнее живых…
Входите туда, где белое полотно экрана молчит, как молчит белая маска паяца, лишённого своего лица…
Входите туда, где от мысли, от душевного огня, рвущегося наружу, рождается пучок света… Этот свет жив талантом и волей тех, кто его зажёг. Свет движется по прямой, от сердца, от души служителей света к зрителю. И полотняный саван растворяется, белая маска исчезает и вдруг явит вам лицо ушедшей жизни, в которой уже ничего не поправить…
О, мой «Ленфильм», но ты же чудо! В павильонах теснота, каждое утро на диспетчерском совещании за каждый квадратный метр, за каждый календарный день война, драка… Техника изношена… Монтируем на допотопных мовиолах… На двугорбый «эклер», которым снимали ещё «Парижского сапожника» и «Ивана Грозного» в эвакуации, напяливают ватные «штаны», чтобы шумел потише… Из Пятого павильона не изгнать кошек, кажется, переживших там блокаду, и орущих после сигнала: «Тишина в павильоне!» Транспортный цех — за городом!.. Два часа заказанная машина едет на студию, два часа обратно… Для перезаписи едем на студию документальных (!) фильмов… Плёнка — дрянь, снимай по шесть-семь дублей… Выбить «кодак» можно только с кровью… Денег нет… В сроки не уложиться... Начальники тупые, трусливые, без понятия…
Но было — кино! И был «Ленфильм»!
Был «Гамлет» — агитка за человечность, как именовал свой фильм Козинцев. А «Крепостную актрису» берут на атомные лодки, когда уходят на полгода в автономку… Да, ты и сам воевал, твои «Солдаты» и «Проверка на дорогах» по многу лет пробыли в плену у ГлавПУРа…
Мой «Ленфильм» — это Панфилов и Асанова, Микаэлян и Герман, Венгеров и Ершов, Масленников и Авербах…
Это племя взросло на почве, отвоёванной и возделанной стариками... Благодатная почва, здесь снимали, снимали, снимали…
Даже не прижившиеся у нас Полока и Кулиш свои лучшие фильмы сделали здесь.
Мой «Ленфильм» кончился, и это ясно, как простая гамма…
Как звук оборванной струны…
Звенела струна в тумане у Гоголя…
Не затухает звук оборванной струны у Чехова…
Мой «Ленфильм», ты, кажется, в хорошей компании, ты звенишь незамирающей струной и в нынешнем тумане...
Звезда погасла, а свет её идёт, идёт и идёт сквозь безмерное пространство в бесконечность времени...
Мой «Ленфильм» — это твой случай!
|