Об авторе | Родился в Санкт-Петербурге в 1984 году. Окончил гуманитарный факультет СПБГУТ им. проф. М.А. Бонч-Бруевича. Автор двух книг прозы. Лауреат премии журнала «Урал» за лучшую публикацию 2016 года, победитель Германского международного конкурса русскоязычных авторов «Книга года» (2018). Живёт в Севастополе и Москве. Последняя публикация в «Знамени» — монологи «Не только/но и» (№ 3 за 2019 год).

Георгий Панкратов

Жить как завещал Конфуций

монологи

Умный город

Здесь даже остановки умные. Подходишь, подключаешься к вай-фай, причём бесплатно, а рядом — интерактивная схема района со всеми трамваями-троллейбусами, световое табло: пожалуйста, ожидайте маршрут такой-то через столько-нибудь минут. И ведь действительно приходит точно в срок, по расписанию!

У меня в городе людей столько умных нет, как здесь остановок.

В самих троллейбусах, автобусах светло, уютно, чистенько. Всё тот же вай-фай, регулируемая температура. Остановки объявляют, электронная оплата — всё удобно, понятно, легко. Город постоянно ремонтируют, украшают, обновляют. Чтобы всё работало, всё радовало глаз. Чтобы людям было приятно ходить по городу, чтобы они облагораживались, и не тянуло на злые дела их, а тянуло на добрые.

Хороший, хороший, хороший город! А какие прекрасные парки — просторные, ухоженные: деревце к деревцу, кустик к кустику, фонарик к фонарику! Счастливые лица вокруг. Красивые, загорелые девушки. У всех всё в порядке.

Смотрю и невольно думаю: только бы это не прекращалось! Только б не прекращалось!

Нет, это не прекратится — само по себе, для кого-то… Но для меня — вполне может кончиться. Да, в этом городе всё и у всех в порядке. Потому что у кого не так — тот быстро вылетает, исчезает, растворяется. Где-то в других городах, далеко отсюда.

Здесь дело не только в деньгах, как многие, кажется, думают. Моя зарплата «полтос» — пятьдесят тысяч. Много это или мало? Кто скажет? Я многого себе позволить не могу, очень многого. Но я могу зайти в скидочный магазин, купить дешёвой одежды. Новой, чистенькой, фирменной. Зайти в парк, взять газировку, бургер, глянуть в небо, прищуриться от солнечных лучей — кто знает, кто я? что я? У меня всё нормально, как и у вас.

Только бы это не прекращалось!

Сама работа не сахар, конечно. Но я люблю её за те сладкие часы отдыха, которые она мне позволяет… Я добропорядочный, законопослушный гражданин: потрудился — заработал — отдыхаю. Прикладываю карточку, присаживаюсь на заднее сиденье и качусь в трамвайчике в центр, где снимаю комнату. Квартирка ничё так, но стоит дороже, чем вся моя жизнь. Всего в ней четыре комнаты, соседи — молодая семья, парень, парочка хипстеров. Ну и я, человек с образованием, благополучный вроде. Живём — не ругаемся, тихонько, мирно живём.

Я понимаю, что далеко не главный здесь, в этом городе. Что я далёк от дна, но гораздо ближе к нему, чем к вершине. Правда, дно распахнуто и ждёт меня в свои объятья, а вершины скрыты за облаками: не только не попасть на них — их просто не увидеть! Но я не мечтаю о лишнем, на чудеса не надеюсь. Живу в этом городе, простой, обычный человек. Я здесь случайно, без меня всё может обойтись, но ведь я здесь!

Да, я не лучше и не хуже тех, кто остался в своих городах, не попал сюда. Я постарался в своё время, чтобы быть здесь, это правда. Занимал, ночевал на вокзале, снимал угол с ковром, как собака. Но, по большому счёту, не преувеличиваю собственных заслуг: на моём месте мог быть любой. И до сих пор может. И сможет в любой момент.

Это легко: вот я теряю работу, тык-мык, через неделю как максимум — у меня уже личный кризис. Персональный, как говорят теперь, ад. Платить за комнату станет нечем, без прописки кредит не дадут, на картошечку хватит и на билет домой, в один конец. Хотя так сладостно, так головокружительно думается: мой дом — он здесь. Здесь!

И вот тогда прогулка в парке будет так же хороша, но куда пойти потом, после парка? Когда стемнеет, когда настанет ночь…

Только бы всё не прекращалось! Заклинаю, Боже!

Ну а потом… Смогу ли я жить там, откуда приехал? Это же так далеко — нет, не от меня, не от всей этой красоты… От моего сердца, от моего выбора.

— А что ты сделал для своего города, — говорят мне мои соседи, — чтобы его изменить? Чтобы он стал лучше? Чтоб не хотелось ехать оттуда, а хотелось — туда?

Но что я сделаю? Открыть ларёк с крафтовым пивом или греческой шаурмой — ещё не значит изменить город. Велодорожку прочертить — ещё не значит. А что делают те, кто обычно мне так говорит? Чтобы изменить жизнь всех людей — не своей прослойки, не своего круга, не своих, в конце концов, соседей — всех? А что они умеют?

Я не из них. Я из менеджеров. Менеджментом у нас называют всё. Любое занятие, когда ты работаешь на кого-то, не на себя. Так сложилось. Мне нужны постоянно деньги, я не могу работать на себя: есть будет нечего. Что я могу сам себе заплатить? Тем более — ещё кому-то. А сюда я приехал, чтоб сделать свою жизнь легче. И сделал для этого всё, что мог, честно.

Посадили

Я вообще вот что скажу. Да, на весь трамвай, как говорится, а чего скрывать. Мне, в отличие от этих, скрывать нечего. Чё с меня взять? Нечего. Значит, мне можно верить.

Слышали, как взяли одного на днях? Ну, этого… Не могу фамилию вспомнить. Сто пятьдесят миллиардов наликом. Да ты что! Вот тебе и да ты что. Под подушкой нашли.

Посадили его, говорят. Поехал куда-то в Сибирь. Как в старые времена, значит. И рапортуют: посадили крупного ворюгу. Мы, народ, смотрим — слушаем и понимаем: жизнь-то — она меняется. Налаживается. Новые приходят люди, с другими понятиями… ценностными, ценностями. На глазах — смена элит. Вот такие дела, значит. Была страна олигархов — стала страна социальной справедливости.

Воровать больше нельзя, говорят нам. Кто по-новому жить не может, кто продолжает грабить — тому больно дадим по рукам. И по зубам, если требуется. Не надо мешать, мол, строить новую жизнь.

Ещё вчера он был в телевизоре. Был во всех новостях. Поздравления в почтовый ящик присылал. Говорил о значимости пенсий, социальных выплат. О недопустимости исчезновения трамвая. О том, что региональный футбол — должен жить. О том, что сельское хозяйство на подъёме — скажем спасибо санкциям. О том, что вся огромная страна в дружном, едином порыве…

Я скажу — сегодня в едином порыве мы радуемся тому, что он сел. А завтра о нём забудем. Нам перестанут о нём говорить, а мы и забудем — что у нас, своих дел недостаточно, что ль?

Достаточно. Более чем.

И когда он выйдет — нам не расскажут тоже. Потому что он и не выйдет. А не выйдет он, знаете почему? Тут-то, как я говорю всегда, самая мякотка. Нет, совсем не потому, что на перо посадят. Таким на зоне ничего не угрожает. Потому что они туда не попадут.

Ну что вы, серьёзно думаете, что человека с такими доходами кто-то может посадить? С ним можно только договориться. Ты прекращаешь игру, говорят ему. Хлебальник твой больше не светит из телевизора. А дальше делай что хочешь.

И всё. Вот вы знаете, кто там и где живёт на Рублёвке? Кто там и чей сосед? Кто проезжает в машине, которую вы пропускаете, стоя на переходе, или провожаете взглядом со своей трамвайной остановки? Нет. Да вам и дела никакого нет, кто там в ней едет. И куда. У вас своих, что ли, забот недостаточно?

Правильно, достаточно. Более чем.

И какая нам с вами разница, на самом деле его посадят или только скажут об этом в новостях? Мы что, можем зайти в интернет, посмотреть прямую трансляцию — из камеры, где он сидит? Нет. Мы можем приехать, проверить? Нас пустят к нему, проведут? Да что вы, нет, конечно.

Живёт он где-то и не парится. Ну, денег стало чуть меньше — но главное здесь «чуть». Ну, не поговоришь про сохранение трамвая и что там… региональный футбол. Я вас уверяю, от этого жизнь скучнее не станет. Конечно, могут и реально посадить — если задумает чего, если пойдёт на провокацию. Но кто ж пойдёт? Вот вы б пошли? Конечно, нет.

Как в девяностые было, кто помнит. Проблемы? Закажи своё убийство. Нет, не натурально, конечно — а журналистам. Покажут в «Дежурной части»: мол, так и так, нашли тело такого-то, взорвали машину, хоронили по частям. А такой-то на островах, коктейль попивает. Дал всем сигнал — расслабьтесь, я из игры вышел. Чуть переждёт — и вернётся. Если, конечно, захочет — ведь накопил уже столько, что может купить личную планету.

Так и купит, а мы и не заметим. Не до этого нам будет, уж такие мы. Да и что нам с того, в самом деле? Других у нас дел, что ли, нет, кроме как следить за чьими-то планетами?

Да достаточно, более чем.

Вот так-то, а вы говорите.

Я же знаю.

Вот и говорю.

Господи! Я же не верю

— Если честно, я сам не знаю, как оно так получилось. В те дни я ни на что не надеялся. Я был сломлен и не чувствовал в себе элементарных сил. Я доделывал свою работу на отчаянии, на последнем издыхании… и, признаюсь, совсем не верил в её результат. Каково же было моё удивление, когда всё получилось!

— И наше тоже. Это было просто невероятно, господин Икс! Поздравляю с успехом!

Я часто представляю, как когда-нибудь, в далёкие и невообразимые из теперешних дней времена то же самое смогу сказать и сам. Чем чёрт не шутит, Энди Уорхол говорил про пятнадцать минут славы — но у меня только вся жизнь бесславия, тягостной и позорной тоски. «В меня никто не верил, — сказал бы я. — И то, что получилось (а бог знает, что там может получиться — это ж так я, фантазирую) — получилось не благодаря, а вопреки. Никто меня не поддерживал, никто мне не помогал. Никто не желал мне добра».

Такое я слышал часто — признания прорвавшихся, пробившихся, поднявшихся. Их тоже прорывает: вот был я никому не нужен, теперь же я нужен всем. Как же мне хочется! Если бы кто знал, как мне этого тоже хочется — произнести такие слова. Хотя… я хочу быть нужен всем — и какая к черту разница, кому я там сейчас не нужен. Какое все это будет иметь значение, когда я окажусь там? Я хочу, чтобы меня спрашивали, хочу, чтобы писали обо мне… И да — самое главное у меня уже есть.

Во всё это я не верю.

Ведь и у меня нет элементарных сил. Ведь и я ни на что не надеюсь, я сломлен. Я проживаю свою жизнь на отчаянии, на последнем издыхании… и, как и они, успешные, совсем не верю в результат.

А как я хочу удивиться, когда всё наконец получится! Как я хочу прыгать от счастья, улыбаться, плясать и петь. Я буду хорошим — доброжелательным, благодушным. Я буду всем рад.

Но сейчас-то! Сейчас-то я в полном отчаянии, сейчас я на самом краю. И когда уже нет сил на следующий шаг — тогда, говорят, и спускается с неба удача, в дело вступает фарт — как недостающий элемент, чтобы сложился паззл. И всё есть, всё, кроме него — и полные ночи безумия, и кулаки, разбитые о стену, и пьяные слёзы, чего там греха таить, и тоска по другой жизни, по светлой мечте. Все части паззла в наличии. Кроме одного — последнего.

Вообще, я не гордый. Когда-то давно я хотел жить так, как завещал Конфуций. Чем клясть тьму, просто зажги свою маленькую свечку. Но тьма поглотила свечку. Её, тьмы, так много, что свечка и не видна. А зачем она, свечка, если её не видно? Для чего? Ведь свет — он должен освещать.

И я уже не верю, что мой свет хоть кто-нибудь увидит. Я опустил руки, склонил голову и уже готов к тому, чтобы задуть свечу. А ведь именно в эти моменты и должен прийти успех. Свалиться как снег на голову.

Но он не сваливается. Не приходит. Господи, сколько мне ждать ещё, милый, всевидящий Боже! Я ведь не верю, Господи! Я ведь отчаялся. Что мне сделать ещё?

Я закрываю глаза и слышу далёкий голос. Как будто прикладываешь ухо к свежей, сырой земле, на которую только что пролился дождь. Я слышу.

— Это было просто невероятно, господин Икс! Поздравляю!..

Голос звенит, разлетается по разным уголкам сознания, растекается по венам и капиллярам чёрной густой кровью. И отчаяние множится, и отчаяние заполоняет всё, и я уже не могу встать, земля поглощает меня, впитывает, земля растворяет меня в себе — медленно, убаюкивающе:

— Не вставай. Расслабься, лежи спокойно. Тебе больше вставать незачем, не вставай.

Господи! Я же не верил. Я так пытался встать.

Метро

С детства любил смотреть новые станции. Такая моя слабость.

Однажды я убедился, что вовсе не только моя. Это большой городской празд­ник, чуть ли не выход в свет, карнавал. Как-то давно я поехал через весь город посмотреть новую станцию, которую открыли… ну вот, в буквальном смысле в лесу. Знаете, есть план развития города, и согласно нему в таком-то районе в таком-то году будут широкие проспекты, поликлиники и детские сады. И улыбающиеся мамы, катящие перед собой коляски. А вот метро решили открыть с опережением, и пока здесь были только перекопанные ямы и трубы, торчащие из-под земли.

Приезжать на станцию — некому. Незачем. Некуда. Но когда я оказался там, праздный зевака, не знающий, чем себя занять в рабочий день, то обнаружил, что новая станция полна таких же, как я. Сюда приезжали семьями, компаниями, парами. Одиночки, школьники, старики — всему городу, казалось, было дело до этой станции, которая, к слову, ничего особенного собой не представляла. Ну, станция и станция. А нет же — приехали, смотрели.

С тех пор я видел множество новых станций. Когда объявили, что к двадцать пятому году метро увеличится чуть ли не в два раза, я понял, что поспевать за новыми будет всё тяжелей. Станции росли как грибы, порой за один только месяц открывалось несколько в разных районах. Я считал своим долгом посмотреть каждую — так когда-то привык.

Поначалу, как в былые времена, школьником, а после — ранним студентом, я ездил смотреть день в день. Я ждал открытия станции, как ждут подарков от Деда Мороза, как ждут первого свидания, как ждут новую серию фанаты каких-нибудь «Звёздных войн». Я просыпался и первым же делом ехал на станцию. Вдыхал запах свежего метро, любовался каждой деталью оформления, катался по эскалаторам, «проверял» лифты. Я выходил наружу и смотрел на те места города, в которых еще никогда не бывал. И был рад знакомству с ними, как — в самом деле — знакомству с прекрасным.

Я познавал мир.

Потом, всё более привязанный к работе, я уже не мог позволить себе присутствовать в числе первых счастливчиков, кто познаёт прелести нового открытого Метростроем мира. Зачастую, устав после безумного дня, я допускал казавшуюся отвратительной мысль: а не поехать ли смотреть новую станцию завтра? А то и вовсе на выходных. Особенно если ехать до неё предстояло с двумя пересадками и больше часа. Но я прогонял эту мысль, а себя ругал на чем свет стоит — за то, что позволил слабость.

И ехал. И смотрел.

Станций становилось всё больше, и всё больше мне становилось лет. Сидячий образ жизни, бесконечное повторение одного и того же; какие-то мечты разрушились, с какими-то надеждами пришлось навсегда распрощаться. Жизнь становилась простой, предсказуемой — я неповоротливым, ленивым. Мне всё меньше нравилось ходить пешком по городу, открывать для себя новые места. Всё больше времени я проводил в квартире — тихо, сам с собой.

Я стал узнавать о станциях из газет, из интернета, из новостных программ. Записывал в ежедневник: надо бы съездить, надо бы посмотреть. По несколько раз откладывал, и лишь когда совсем становилось нечего делать, или какие дела заставляли ехать в чужой район, я ехал и смотрел станции.

И всё-таки не пропускал их. Всё-таки видел все.

Хотя всё меньше удивления было в моих глазах, всё больше равнодушия. Всё больше тоскливых мыслей по дороге обратно: ну вот зачем это всё, сидел бы дома… А теперь пересадка, затем ещё пересадка, затем и вовсе автобус. «Кончился мой энерджайзер», как пела группа «Сплин».

Скоро откроют ещё две. Не то чтобы далеко, но и не в моём районе. В районе, с которым меня ничего не связывает и вряд ли когда-нибудь свяжет. Ну разве только женюсь — в этом году мне исполнится сорок, кто-то говорит: пора бы. А может быть, эти слова — о другом… Может.

Но я посмотрю эти две. Хочу ли я этого, так ли уж мне интересно? Не знаю. Но я заставлю себя. Ведь чувствую, что не за горами время — оно уже светит фарами, выезжая из тоннеля моих последующих лет — когда, узнав об открытии новой станции, я буду долго сидеть и смотреть на карту, будто не ветки метро изучая, а вспоминая прожитую жизнь. Я посижу, махну рукой и не поеду. Твердо решу так впервые — не ехать. И не смотреть.

И никаких дел не случится до самого конца жизни, которые бы занесли меня туда. Может, только фотографии этих станций увижу мельком — да и то совершенно случайно, и закрою, толком не рассмотрев. Никогда не пройдусь по перрону тех новых станций, не засмотрюсь на диковинные лампы, не дождусь пустого поезда, не вдохну жадным носом любимый когда-то запах. Запах свежего метро. А самое главное — не буду об этом жалеть. Совсем не буду.

Так что я посмотрю эти две, съезжу.

Посмотрю.

Исчезает

Когда вот эта фигня вся — переработки, ссоры с начальством, ненормированные дни, да даже задержка зарплаты в конце концов — всё это ещё терпимо. Это то, из чего состоит жизнь. Как ни крути, а другой-то уже не будет.

Весёлые моменты, радостные, грустные, тоскливые — всё это карусель, мы кружим от одного к другому, что-то запоминая, что-то стремясь забыть, но понимая: все мы такие, что начальство, что мы, простой непримечательный линейный персонал вроде меня. У каждого всё одно и то же, только уровень потребления разный. Я вот из-за своего не парюсь: вскочил туда, куда мог вскочить, куда, откровенно говоря, пустили. На хлеб хватает, на пиво, на развлечения кое-какие, вон даже в театр иногда хожу.

Собственно, всё, что можно сказать о моей жизни.

Плакать я не стану — своё место знаю, его и занимаю. Выше не прыгну, ниже не упаду. Зарплата — ну что зарплата. Есть она и есть, что говорить? Вот только… если что-то беспокоит, так это одно.

Вы, может, не сразу поймете. Кому из друзей говорил — все пожимают плечами: чего, мол, за ерунда. Мне обидно, что то, что я делаю, — оно исчезает сразу. Уходит в небытие. Понимаете, ты живёшь. Ты каждый день что-то делаешь, ходишь на работу, выполняешь план.

Хочется, чтобы не зря, говорите?

Да я и так знаю, что всё не зря. Если кто-то что-то делает, значит, оно нужно. И польза от нашей работы есть — что-то заключаем, что-то подгоняем, о чём-то с кем-то постоянно договариваемся. Конечный продукт — чья-то довольная рожа: получил, что хотел, и забыл. А ты прощаешься и мчишься по другим делам — по другим, но точно таким же, и в месяц у тебя их несколько сотен. И тебя забывают сразу, и договор с тобой.

Вроде и был результат, а вроде — и не было.

Но у тебя нет времени это понять, ты уже занят другим, и так — всё время. Когда в столовке продают еду, то кто-то бесконечно готовит, кто-то бесконечно накладывает, а кто-то — бесконечно убирает. Человек съел и забыл. Есть ли польза в том деле, которое каждодневно, не покладая рук, делают сотрудники столовки? Безусловно, есть.

Но дело, которое они делают, — постоянно исчезает. Зачастую даже раньше, чем они успевают его доделать. Нет времени остановиться, спросить себя: что это было? Понять, хорошо ли, плохо оно получилось? Насладиться наконец, испытать гордость: да, это сделал я.

Вот так и у нас. У меня и у сотен тысяч других, таких же, как я, людей. В сотнях самых разных работ, от которых вроде и есть польза, но она всегда ускользает, и её не догнать, не схватить за хвост. Ведь ты бесконечно занят её воспроизводством, она — позади тебя, она — впереди, но её никогда нет в твоих руках. Там только песок, который течёт сквозь пальцы, и тебя самого засыпает песком.

Так и живём. И что мы имеем взамен? Зарплату. Пиво. Театр. Хлеб.

А так хочется остановиться, хочется, чтобы всё вдруг замерло. Хочется сказать себе и миру: я сделал дело, посмотрите, какое оно, вот оно. Оцените его, насладитесь им. Остановитесь! Ну остановитесь же.

Но нам не остановиться. Ведь это движение, это бесконечно воспроизводящееся дело, о котором никто никогда не вспомнит, которое гибнет, толком и не родившись, а ты не видишь и его гибели, потому что снова и снова рождаешь его… И вместе с ним умираешь.

Этот песок сквозь пальцы — и есть наша жизнь здесь. Как ни крути, а другой уже точно не будет.

Не примут за своего

С детства я боялся быть непринятым. Не принятым за своего. Я выходил во двор в незнакомом районе, где был в первый раз в жизни — в городе, куда приехал с родителями несколько дней назад. Шёл играть в футбол. Я не умел играть в футбол вообще.

Выходил на поле, прямо во время игры, становился, спрашивал:

— Я сыграю с вами?

Меня ставили на ворота — а вратарь ведь самая ответственная должность. Он незаметен, лишь пока не пропускает. Кто я такой, откуда? Меня никогда здесь не видели раньше и не увидят больше никогда. Когда я шёл с футбола ночью, не боялся. Я ничего не слышал про гопников, мне было страшно только одно.

Примут ли за своего? Примут ли?

Так было всегда в компаниях — школьных ли, студенческих, дворовых. Кто-то любил электронику, кто-то рок, кто-то природу, футбол, пиво, кто-то утончённые беседы на «философские» темы, кто-то мат, подъезды, баб и все дела. Я любил и то, и то, и то. Приходилось. Поворачивался к каждой компании своей стороной — той, которая могла совпасть, скрывая прочие, боясь до дрожи, что о них узнают. Я был гопником и интеллигентом, циником и романтиком, послушным менеджером и бунтарём… Кем я не был только! Мне было важно, чтобы приняли, чтоб стороны сошлись, а главный страх вселяла одна мысль о том, что компании вдруг — непостижимым образом — могли пересечься. Что и случалось пару раз, и было позором, было ужасом.

Но если стороны сходились, дальше можно было молчать и ничего не делать — ты ведь уже принят. «Ты всё время молчишь, но как скажешь! Как будто итог подведёшь», — говорили мне.

Я долго встречался с девушкой, считал, что любил её. И больше всего боялся встречи с её друзьями, подругами, однокурсниками, родственниками… Она меня знала одним — и таким приняла однажды. За своего. Каким я мог предстать перед её друзьями? Это было угрозой, я хотел сохранить отношения.

А сколько было ещё всяких знакомых родителей, дядей, тёть, приятелей семьи — среди них я был вообще другим человеком, мои друзья не поняли бы, девушка не поняла. Да я и сам не понимал. Наматывал годы жизни, как бесполезные круги вокруг того стадиона, из детства. Меня принимали за своего, но принимали всё меньше, всё неохотней. И всё сложнее становилось переключать рычаги где-то внутри себя, всё медленнее они ворочались.

Жизнь-то, жизнь по сути только начиналась! Знакомства в интернете, первые работодатели — тех, кто должен принять за своего, становилось всё больше. Перспектива постоянного общения, постоянной притирки сторон тяготила. А без притирки сторон общение было мукой. Когда не принимают за своего, общение — это ад.

Но какая жизнь без работы? И какая же работа без общения? Что в этом случае делать? Невозможно продвинуть продукт в пустоту, каким бы он ни был, этот продукт, каким бы ни было занятие. Просунуть его миру в светящуюся щёлочку под дверью из своей тёмной комнаты, будто конверт с письмом? Да, было бы идеально. И получить ответ — так же, через щель… Но это невозможно. А раз невозможно — то нужно опять совпадение. Нужно быть принятым за своего…

Всё реже случается просто побыть одному, вглядеться внутрь себя… И когда я остаюсь один, уже не знаю — могу ли я быть собой. Не знаю, буду ли принят сам собой за своего. Смешно… Да и в самой тёмной комнате — не страшно ли мне там оставаться? Когда гаснет свет из щёлочки, комната пустеет, ведь это освещение снаружи — единственное, что наполняет её. В комнате не остаётся ничего.

Я есть, пока есть этот свет. Пока я сижу и жду ответа, жду конверта с той стороны. Пока я думаю о них — о том, что они обо мне думают. Каким они меня видят. Примут ли за своего?

Кто они? Мне всё равно. Пока я иду на площадку в малознакомом городе, я думаю только об одном: лишь бы приняли. Мне всё равно кто, ведь других там нет. Мне нужно быть принятым этими.

Погаснет свет, и стихнут шаги за дверью. Некому будет передавать конверты в щёлочку — и что? Меня не останется. Ведь кто меня примет за своего? Я сам?

А кто это — я? Тот, кто принимает за своего… кого? Меня? То есть того, кто принимает его… Но ведь чтобы принять — надо знать, понимать, видеть? А в комнате темно, знать, понимать некого — ведь никого и не видно.

Только конверт, лежащий возле двери, белеет. Словно остатком света, упавшего с той стороны. Он тоже боится: примут ли за своего? Примут? Ведь письма кто-то должен принимать, это же не пивные бутылки. Это письма. Их кто-то должен принимать…

А значит, примет.

Ищу работу

Дела — как всегда. О чём говорить-то? Нет никаких дел. Дождь идёт.

Ну а если серьёзно? Сложней и сложней повторять сотни раз сказанное. Событий нет совсем, а если что случается — так раз, ну максимум два раза в год. А всё остальное — я даже не знаю, что это… Это кастрюля с манной кашей… нет, цистерна. Много ли о ней расскажешь, особенно если ты в ней с ног до головы?

Вот ты мне говоришь, а я всё это слышал, слышал… Я знаю, что есть какие-то праздники. Помню, что вроде как должен кого-то регулярно поздравлять. Родился — значит, должен. Не умер — значит, должен. Родственникам, полузабытым приятелям, знакомым, друзьям. Коллегам. Тебе вот. Жизнь вцепилась щупальцами, словно осьминог.

Все эти люди существуют, и от этого не деться, не сбежать. Ты существуешь, помню, ну а куда мне забыть… Ты звонишь каждый день, ей-богу. Пишешь. Вот только зачем, вот только, вернее, о чём? О чём это всё — календарь, «фейсбук», «контакт», напоминания на телефоне… Сегодня поздравь того, завтра этого, послезавтра сиди и бейся о стену лбом. Если б я мог объяснить, если б я мог это выразить — больше всего на свете тошнит от этих постылых необходимостей — выбирать открытки, что-то писать или, того хуже, говорить. Люди чего-то ждут — и ждут не потому, что это надо, а потому, что так должно быть. Они ведь никогда не замечают, если всё идёт так, как должно идти. Другое дело — если что-то начинает идти не так! Кто, как не ты, это знаешь.

«Желаю удачи», «желаю любви», «желаю, чёрт возьми, счастья», «всего наилучшего», «оставайся всегда таким»… Если бы поздравляли меня, то последнее было бы худшим из пожеланий. Я и так остаюсь таким. Уже много лет, и с каждым новым годом, с каждым новым днём я всё «такее», я всё больше остаюсь… Жизнь бьёт по мне своей бесцельностью, полным безразличием ко мне. Не я отверг жизнь, я любил её — помнишь? Я её добивался. Видать, оказался не слишком хорош для неё.

На этот раз хоть стукнет сорок — никто не станет поздравлять. И ты не поздравляй меня, любое слово стонет, словно ветер в стенах сгоревшего дома, во льдах и непроглядной пурге, на другой, неизвестной ещё планете. Я думаю: пусть бы всегда так — сорок каждый год. Ведь всё равно же только цифры разные, а дела-то, дела одинаковые. Дела никак.

Паршивей всего, говорю тебе, хуже всего — если праздник. Чей-то, какой-то там праздник. И вроде бы и весело бывает, и увлекательно порой… Но если бы не говорить всех этих слов! И если бы не слушать. В которые не веришь: что счастье наступит, успехи придут, вот это всё. Не придёт. Не наступит. «Ну, ты ж всё понимаешь…» — хорош ли этот тост для юбилея? Для Нового года? Да просто для выходного дня. Дела — как всегда. И как всегда будут.

Ты же знаешь меня, мне всё меньше хочется говорить, всё больше тянет молчать. Я такой. Изменить человека сложно, это может только сама жизнь. Но ей бы — знаешь — и самой не мешало измениться, а уж потом… Да, в молчании нет правды, как нет её и в словах. В молчании нет надежды, в молчании успокоения нет. В молчании — всё то же самое, что в разговоре, только ещё нет слов. Чтобы говорить — нужны усилия, нужны какие-нибудь внутренние резервы. А что, если нет их и не предвидится? Что, если кончились, что тогда, что? Не знаешь?

Ты всё о работе. Жизнь — это работа, работа — жизнь. Я был бы и рад спорить… впрочем, кому я вру — не был бы я рад спорить. Когда я вообще был чему-то рад? Был бы рад вспомнить. Да нет, не шутил я. А что, получилось смешно? Ну не знаю. Чего-то мне так не кажется. Как по мне, получилось никак.

Я ушёл с последней работы, а ты всё не можешь забыть… Я ведь не просто… я ведь просто потому, что не было сил ходить. Да, не было сил ходить туда, вот и всё. И вроде зарплата нормальная, вроде — недалеко, вроде какое-никакое, пусть и бесполезное, а всё-таки занятие. Но не было сил. Знакомиться с теми, кто рядом, — не было сил. Вступать в глупые споры, искать компромиссы там, где и спорить-то не о чем. Не было, не было сил.

И теперь мне нужна работа. Такой вот закон жизни: то, что меньше всего нужно — то и нужно больше всего. Снова нужно куда-то ходить, снова говорить что-то, снова ждать — месяц за месяцем — чудесного спасения, прекрасного света, что пролился бы на мою жизнь. Но я знаю, что света не будет, только новые праздники, новые даты... И ты опять позвонишь и скажешь: не забудь. Того-то и того… Ну, так и будет. Снова что-то дарить, снова изливаться пустыми, не весящими ни грамма словами, не в силах даже улыбнуться, словно выпуская на морозе пар.

Когда нет себя, из себя ничего не вытащишь. И если идёт пар — значит, внутри меня пар, значит я — пар. Пусть идёт пар. Пар этих праздников, приготовлений, поздравлений, на которые расходуется жизнь. Я родился — и значит, так надо. Я не умер — и будет так. Впереди праздники, мам, и мне снова нужна работа.

Дела никак.

Могло быть, но не сложилось

И этот огонь… Искорки словно на ниточке, треск в тишине. Бенгальские огни вообще символичны. Они не зажигались долго, но всё-таки зажглись.

Я пробовал две зажигалки, обжёг и отморозил пальцы. Остались последние спички, как в старом рассказе из серии «выжившие во льдах». Снег искрился, и были слова:

— Не загорятся. Со мной так всегда. Такая история.

Слышал я и не такие истории.

— Нет, загорятся.

И этот танец потом… Медленный, плавный, с огнём в руке. Словно мы не люди, а фигурки из проснувшейся музыкальной шкатулки. Со сломанным звуком. Она — танцующая с огнём. Я — зачарованно наблюдающий, греющий ладони.

Зачарованный. Но очарованный ли?

У меня ещё были хлопушки. Я дёрнул за тонкую ниточку, привёл механизм в движение. Хлопушка казалась пустой, и я долго искал цветные кружочки, тряс хлопушку. Высматривал цветные пятнышки в снегу.

И этот холод… Всё оказалось проще: «сюрприз» в хлопушке был белым. Такого я раньше не видел.

Ещё тогда подумал: могло быть, но не сложилось. Любые числа складываются. Нет такого закона, лазейки, которые бы позволяли числам избежать сложения. Как в случае с делением, к примеру. Нет, даже с нулём можно сложиться. Вопрос — зачем, но ведь можно же! А люди не складываются. И у людей не складывается.

Некоторые стонут, романтики: отчего люди не летают, как птицы? А я бы спросил так: отчего люди не складываются, как числа?

Я завидую числам. С числами просто.

И эта аллея… Здесь снег всё время, а ночь! Здесь всегда ночь. Я специально приезжал сюда потом — посмотреть, а бывает ли здесь день. Заглядывает ли сюда.

— Нравится этот парк?

— Нравится то, что мы вместе. Вроде бы парк как парк, но это обстоятельство меняет всё.

Руки в перчатках, руки складываются, сцепляются. А люди не могут.

— Я чувствую счастье.

И ещё кое-что чувствую: нет, не сложится. Вспоминаю:

— Вы что же, и вправду никогда не видели хлопушек, бенгальских огней?

Надо же, столько книг видеть в жизни, а бенгальских огней — никогда.

— Нет.

— Вы же праздновали как-то Новый год. Не этот же первый! Выходили из дома?

— Нет…

И эта хлопушка в руке, тонкая нить вокруг пальца…

— Это опасно?

Спрашивал и я себя: опасно? Как и тогда, возвращаясь по этому парку, но уже один, уже затемно. Числа не знают опасности. Они складываются. Я смотрю в тёмный угол парка — в тёмный угол своей памяти и не вижу ни радости, ни печали.

Я вижу, как чиркает на медленном ветру спичка, как жаждет зажечься огонь. В тот миг ничего нет: ни будущего, ни прошлого. Тот миг знает, помнит, чувствует, как на него пристально смотрит огромный немигающий взгляд, от которого не укрыться. Но для чего он ещё, тот миг, как не для этого взгляда — «могло быть, но не сложилось» — сменяющегося усмешкой? И исчезающего, хлопающего дверями. Он слышит удаляющиеся шаги, кашель — тот миг. И огонь уже трепещет, и ровно нарезанные белые бумажные круги рвутся под давлением пружины на чистый снег. И его нет больше — того мига.

Но он ещё будет. Будет.

Пока есть тёмный парк. Пока есть тёмный угол. Пока тает облако красного снега возле тёплой лампы светофора. Пока люди, переминаясь с ноги на ногу, ждут. А что ещё делать, чтоб скоротать ожидание? Вспоминать. Думать. А вот уже мне зелёный, я так его долго ждал. Всё могло быть.

Но не сложилось.

Главное

Вещественных доказательств нет, но так говорят, когда желают всего наилучшего, когда поздравляют с праздниками.

В двадцать лет я сидел на скамеечке возле подъезда и говорил, глядя в вечерние окна:

— Всех их надо стрелять! Всех, до единого. Все — виноваты!

— Да ты фашист! — отвечал мне парень, едва знакомый, путешественник, пилигрим. — Но это лучше, чем совсем ничего.

А я хохотал.

Девятиэтажный дом типовой постройки казался гигантским. Казался злом, убивавшим личность.

Мне стыдно за те слова. Мне тридцать пять, и я, наверное, люблю их — всех тех, в вечерних окнах. Я давно и сам — в вечернем окне.

Теперь я не пью с рассвета, не воняю табаком и недельным потом. Не кричу, что мир нужно «взорвать к чертям», чтобы с утра полегчало. Не шатаюсь по улицам, упиваясь своим страданием. Да и не страдаю.

А если страдаю — то по другим поводам. Не от несовершенства мира. Не от неразделённой любви. Наверняка, из-за пустяков — как и тогда, в те годы. Но пока что мне это не ясно. А ясно другое.

Я работаю, чтобы реализовать те идеи, те замыслы, которые мне приходили тогда, в двадцать. И позже, в двадцать пять. Ну и ещё чуть позже — может быть, в двадцать восемь. Чтоб сохранить их — не зря ведь они приходили, — я стал машиной, которая не верит, не надеется, не любит. Мне скучно, но я отдаю долг себе. Наверстываю упущенное.

Теперь вот много сижу в поликлиниках. В те годы убивал себя, да не убил. В те годы… Что ещё в те годы?

В те годы не было секса. Ну вот вообще. Теперь я знаю, что секс — он отражает положение вещей в жизни, в целом. И если в жизни есть диссонанс — то и в сексе он будет. Секс стал производной от жизни, тогда же он был доказательством жизни. Впрочем, как был? Казался.

Теперь я знаю всё про алкоголь. Сколько чего и с чем выпить, как закусить, в какое время, чтобы получить определённый результат. Как и чем выводить, как быстрей приходить в себя. Я уже не могу балансировать на грани, да и не хочу. Дела.

Я знаю про суставы, грыжи, сосуды, сердечную мышцу, фолликулы щитовидной железы… Про хеликобактеры знаю. Я побывал у всех врачей, какие только существуют. Я хочу успеть.

Что я знаю ещё? Любовь к женщине. Прелесть занятия собственным делом. Тот краткий миг счастья, когда что-то удалось, получилось, вышло, было кем-то замечено, в ком-то пробудило искру, от которой я не разгорелся сам. Красоту. Я чувствую моменты красоты, запоминаю. Справедливость. Я торжествую, когда торжествует она. Деньги. Люблю деньги — ну что тут ещё скажешь? — я не скрываю это.

И наверное — я повторюсь, наверное — знаю любовь к людям. Хотя и не ко всем. И не во всех ситуациях.

Но почему я это знаю? Постигал ли я мучительно собственную жизнь? Ломал ли себя, взрослел ли просто? Нет, если я что и понял, так только одно: главное — это здоровье. И не в последнюю очередь — душевное.

Просто если поймёшь это, всё остальное тоже поймётся. И пусть кричит, пусть размахивает руками, заливает свой пожар из огромной бутылки на всё той же скамейке — но уже другой двадцатилетний. А ты теперь в доме, смотришь с другой стороны окна, и тебе ясно.

Потому что когда ясно главное — ясно всё.