|
СЮЖЕТ СУДЬБЫ
Об авторе | Анатолий Королёв — автор «Знамени» с 1992 года. В журнале были опубликованы такие сочинения, как «Голова Гоголя», «Эрон», «Человек-язык», «Быть Босхом», «Сгинь, коса» и др. Предыдущая публикция в журнале — эссе «Усмешка Босха» (№ 1 за 2019 год).
Анатолий Королёв
Это был сон…
Уральская сага
Дядя — племяннику:
вот что, дражайший наш писатель Анатолий Васильич… если ты про нас
не напишешь, считай, что нас и на свете-то не было…
0.
Моя мать Елизавета Михайловна Подосёнова (1918–2002) родилась в крепкой крестьянской семье, на Урале, через год после революции 1917 года, её отец и (соответственно мой дед) жил тогда в большом селе Филипповка, что стоит на горбу легендарной горы в окрестностях заштатного городка Кунгур, примерно в ста километрах на юг от губернской Перми.
Та волшебная гора, как кит из сказки Ершова, однажды проглотила целиком исполинскую кунгурскую ледяную пещеру — дворец Снежной королевы с колоннами льда и озерами.
Кунгур-городок стоит сразу на четырёх речных берегах, в точке слияния Сылвы и Ирени. Ирень — узкая змеиная быстрая глубокая холодная речка, Сылва наоборот — широкая плавная река. Когда мы приезжали к вечеру из Перми, в гости к любимой бабушке (два часа на поезде), то мамин брат, мой обожаемый дядя Коля — сельский электрик — перевозил нас от своего дома на берегу через Сылву на вёсельной лодке, целых десять минут! Эй! Я пытаюсь поймать рукой водоросли в глубине. Они похожи на зелёные волосы русалки… Лодка утыкается кованым носом в галечный плёс, рыжая дворняга Пальма первой прыгает из лодки на мелководье и лает от счастья, мама и я (мне семь лет) торопимся вверх по узкой каменной тропе в расщелине в навесах из папоротника.
Бабушкин дом стоит как раз на макушке той колдовской пещерной горы, на виду у порушенной церкви, тропа идёт от реки прямо к воротам во двор, в окнах горит электрический свет, и ах… пахнет ароматом русской печи… ура, бабушка приготовила шаньги! Я дёргаю дверное кольцо, бегом по белым плитам известняка и скок! на крыльцо, вот тёмные сени, вот тяжеленная дверь (обита овчиной) и первым вбегаю в дом и — ах — попадаю в объятия бабушки Веры, она вкусно целует меня, от её рук пахнет сдобой к вечернему чаю, она похожа на пышную бабу-куклу, которой в деревнях на Урале накрывают чайник с заваркой на столе, чтоб подольше хранил тепло. Сахар же подают в сахарнице как деликатес, никакой городской пыли! это только крупный сахар кусками, а откалывать нужно понемножку серебряными щипчиками. И ам... в рот, чай у бабушки пьют только вприкуску.
Короче, для меня, городского мальчишки, приезд в деревню чистое счастье.
1.
Историю нашего рода я узнал только лишь лет через пятнадцать–двадцать, когда уже учился на филологическом факультете Пермского университета.
А рассказал её мне один-единственный знаток нашего рода, мамин брат Владимир Михайлович Подосёнов.
Это его слова я поставил вместо эпиграфа:
Не напишешь про нас — про родню — считай, что нас и на свете-то не было…
Откуда мы?
Мы из Поморья, с берегов Белого моря, из Архангельска. Там, на Русском Севере, никогда не было крепостного права, наш прапрадед и прадед из рыбаков, свободные смелые люди. Почему смелые? Потому что фамилия наша Подосёновы на языке поморов значит: это те, кто выходит в море под осень, когда море очень опасно, беднота, но смельчаки, отчаянные головы.
Когда в десятые годы ХХ века в России начались реформы Столыпина, прадед наш, Сергей Подосёнов, решил оставить зыбкий рыбацкий промысел, стать хлебопашцем и перебраться на Урал. В итоге вся его многодетная семья, прибавьте сюда и родню (ехало из Поморья сразу несколько семей) была охотно принята кунгурским земством и крепкой общиной села: работяги, верующие, сильные люди всегда нужны (поморы не пьют).
Филипповка — феноменальной красоты село на высоком берегу Сылвы, я был в Швейцарии, поверьте на слово, тут ничуть не хуже, чем в Монтрё, где обосновался Набоков.
На макушке горбатой кит-горы — гор сразу три: Богатая, Подосёновская, Кирьяковская — белый храм в честь святого Филиппа, за деревней поля до горизонта, волнами идут перелески, дубравы, вересковые леса, поляны ромашек ростом по пояс. На реке песчаные острова, от берега вплавь пять минут! — рай для мальчишек, а вдоль реки бредут в тумане белые каменные громады сторожевых камней: самый близкий к селу, отвесный камень у станции Чикали. Тут река делает поворот, и на правом берегу стоит советский Дом отдыха для уральских рабочих «Песчанка» — вот уж самое место для набоковского отеля «Палас»: дивный пологий откос зелёного берега, а вокруг на склонах вересковых лесов и на солнцепёке земляничных полян уйма бабочек...
Строили сразу несколько домов.
Два брата — мой дед Михаил Подосёнов и его младший брат Фёдор Подосёнов строили по согласию один общий большой дом с расчётом на близкую женитьбу, в правой половине обосновался старший, в левой половине — Фёдор.
Вот этот домина и есть дом моего детства.
Два двора, два крыльца, две русские печи, левый хлев и правый, две бани, только общая крыша и поперечная стена. В ней было прорублено окошко с откидной кожаной крышкой: открыл — и говори с роднёй, проси соль или колотого сахарку для чая… меня эта заслонка буквально чаровала.
Домину с лица окружал палисадник с мальвами, георгинами и подсолнухами. Тыл обнимал исполинский общий огород двух семей. Чернозём для огорода привезли с полей во время стройки.
Перед воротами проходила дорога на Кунгур.
Никакой грязи! Вместо земли сплошной камень, затянутый парчой узорного папоротника.
Тут на краю речного обрыва до революции стоял поклонный крест.
Кунгур как на ладони, маковки семи церквей, три пирога-монастыря, перекрестись, путник, встань на колени, глотни холодной водицы…
Замечу, дом братьев-поморов строила община Филипповки бесплатно, ставили сруб — не поверите, за неделю! — работали сразу десять–пятнадцать плотников. А всего в уральском селе жило больше трёхсот крестьян.
Россия в 1910 году шла на всех парах в лидеры земшара.
Но рай скоро кончился.
2.
Напомню, моя мать родилась в 1918 году, в октябре.
А летом 1918-го в Филипповку на побывку приехал третий брат деда — Дмитрий, лихой морячок краснознамённого Балтфлота. Сей брат принял пламенное участие в революции (я нетвёрдо помню подробности его кронштадтской планиды, уточнить уже не у кого, потому промолчу). Замечу, что моя тётка Катя, старшая мамина сестра, всю жизнь любила хранить, читать и перечитывать старые письма, именно она и дала мне однажды письмо бравого моряка брату-хлебопашцу (деду моему). Моряк пишет исключительным почерком каллиграфа, что де скоро едет с линкора на землю, в отпуск в Филипповку, где давно пора взорвать церковь, а на её месте выкопать пруд, как в городском саду, и культурно кататься с девушками на лодочках.
(Тётка сохранила и то мамино сентябрьское письмо 1946 года из Свердловска, где роженица растерянно пишет старшей сестре, что вот де родила мальчика, а ждали девочку и потому имени у меня пока нет: Вася думает... (мама ждала Лену!))
Но вернёмся в 18-й год.
Взорвать храм на берегу реки для культурного городского пруда?
Я только развожу руками.
Любовь к прудам, бассейнам, искусственным морям и прочим водохранилищам есть наша явная национальная идея фикс, загибаем пальцы: от мечтаний гоголевского Манилова из «Мёртвых душ» до платоновского котлована.
Приехал наш краснознамённый герой домой к вечеру и с младшим четвёртым братом отправился на девичьи посиделки, в большой дом на краю села, там собиралась на огонёк молодёжь Филипповки.
Появление моряка-кронштадтца в парадной форме, в бескозырке с лентами в золотых якорях из самого Петрограда произвело фурор.
Братья Подосёновы… братья Подосёновы… братья Подосёновы — рассказывал мне (студенту Пермского университета) в лицах главный хранитель нашей памяти младший брат матери дядя Володя.
Местные парни взалкали, через час грянула кровавая драка, братьев выкинули с крыльца…
Всё бы и кончилось синяками, но утром военный моряк линкора отправился в городской военкомат Кунгура встать на учёт.
Как! Кто поднял руку на великую революцию!
Пригнали дрезину с пулемётом Максим на станцию (вокзал, депо, нижняя речная деревня Кыласово, даже транссибирская магистраль — всё это практически тоже Филипповка, только левобережная) и с высоты открыли ураганный пулемётный огонь по селу, по домам, окнам, огородам, колодцам, курам, собакам, по поклонному кресту на обрыве, а затем стали расстреливать прямой наводкой церковь Филиппа… все попрятались, но ранили/убили несколько коров в стаде, которое пастухи гнали на водопой к реке, а в деревне корова дороже человеческой жизни.
Только тут мужики и бабы поняли: царя нет, а Бог не заступник.
Ненависть к морячку Подосёнову и его братьям охватила деревню, как летний пожар сеновал.
Кажется, именно тогда появилась кличка о Подосёновых: чирьи!
Когда же, через полгода, покатилось по Сибири и Уралу красное колесо Гражданской войны и белая армия адмирала Колчака отбила у большевиков половину страны (Ленин назвал захват Перми и Кунгура уральской катастрофой), деревня дождалась мести: все чирьи, какие жили в Филипповке, были арестованы и отправлены этапом в Екатеринбург, там собирали «большевистскую сволочь» на расстрел. В этой многолюдной толпе оказались все сыновья моего прадеда помора Сергея и сам патриарх, глава рода… шли порциями по этапу. Жребий свёл моего деда Михаила и его брата Фёдора в одну шеренгу, вместе они дошагали до пересыльной тюрьмы, вместе решили вырваться из арестантов любой ценой, иначе смерть… Ночью братья сняли свои золотые обручальные кольца и отдали часовому, который их тишком выпустил…
Сам же патриарх Семён и самый младший из братьев Василий попали в другую тюрьму.
Что дальше?
Хотя детали Гражданской войны тонут в дымке взбаламученной крови, смерть патриарха многим запомнилась: прадед Сергей вступил в перебранку с охраной, когда баржу, битком забитую пленными и арестантами, волокли буксиром по Енисею, там ещё и тиф начался в придачу, обозлённые конвоиры заломили руки старику, обмотали колючей проволокой и кинули за борт, отец стал тонуть на глазах самого младшего, он долго тонул (со слов моего летописца дяди Володи) — почти час, — то всплывёт, то уйдёт под воду… снова всплывает… Могучего патриарха выручала сноровка рыбака помора, но Енисей оказался глубже Белого моря.
В этом красном водовороте сгинул и славный моряк Балтфлота, Дмитрий возглавил комбед (комитет бедноты) в одном из уральских сёл и был расстрелян всё в том же 18-м колчаковцами.
Церковь Филиппа же уцелела, котлован не состоялся, просто содрали кресты с двух куполов и поставили в алтаре кинопередвижку, мальчиком я смотрел там короткометражки Чарли Чаплина.
Что дальше?
3.
Советская власть была щедра к братьям до 1929 года.
В семье деда трое детей: старшая Катя, средний Коля, младшая моя мама.
Когда Коля пошёл в первый класс нашей филипповской школы (рассказывала мать: я так ревела — хочу-у в школу-у!), дед и её отвёз заодно на бричке на первый урок, там маленькая Лиза тихо уснула за партой и её сонную увезли домой.
Больше я не просилась, смеялась мама, стыдно было.
Короче, это был пик деревенского счастья работящей крепкой умной образованной семьи.
У моего деда было две лошади, пара коров, тройка свиней на закол осенью, куры и гуси, а ещё американский сепаратор Маккормик, а ещё жнейки и прочее, и прочее… хотя сам дедушка чуть сторонился сельской участи (был книжная душа, интеллигент, рассказывал мне всё тот же летописец рода дядя Володя, собрал отличную библиотеку… вся русская и мировая классика плюс книги по агрохимии, по пчеловодству…).
У меня от библиотеки деда только одна книга — вон она сверкает золотом и красным сафьяном за стеклом в моём книжном шкафу в кабинете:
Д-ръ Вегнер
Римъ
История и культура римского народа для любителей классической
древности и для самообразования
Издание Т-ВА М.О. ВОЛЬФЪ
С-Петербургъ. 1912
Папа поедет в город на ярмарку (вспоминала мать), я за ним на крыльцо, прошу привезти побольше пряников, а он привозит три круга голландского сыра… у, опять сыр, папа! а пряники?
Вот держи, Лиза, целый кулёк тебе медовых мягких, командуй за столом, зови всех пить чай и каждому будешь дарить по прянику, сегодня ты будешь старшая дочь, а не Катя…
…а сыр? Что за еда?
Никогда его не любила.
«Мой отец, твой дед, — говорил не раз мне дядя Володя — лучший человек в жизни, которого я встретил».
Всё ухнуло в яму в год великого перелома, в 1929 году!
Сталин объявил эру коллективизации… и бах-тарарах — семью показательного большевика из рода Подосёновых, одного из героев Гражданской войны… раскулачили!
Братья к тому времени уже заняли разные должности, братья — опора Советской власти в селе, наконец, все знают, что Михаил — сын казнённого Колчаком патриарха рода помора Семёна Подосёнова — и его! Именно его! Бац! — раскулачили, вывезли со двора всё подчистую, даже кур ловили красноармейцы.
Но вот одна странность — раскулачили, а в Сибирь не сослали, как всех остальных, дом, пусть и пустой, и разграбленный, оставили хозяину…
Маме в тот год было 13 лет, старшей Кате 16, Коле 15, а тут ещё народилась куча малышни: Аля, Надя, а ещё только что родился мальчик Володенька…
Стоп, стоп! — воскликнет удивлённый читатель: да как такое возможно!
Тут пора объясниться...
Так вот. Моя любимая бабушка Вера по сути — мне бабушка-мачеха. Дело в том, что та, настоящая, бабушка Анна, первая жена моего деда, умерла ещё в 1925 году, двадцати семи лет, умерла родами двойни. Тогда стеснялись рожать в городе, когда пошла двойня, деревенская повитуха растерялась (и двойня та умерла очень рано). Вот старая деревенская фотография: мёртвая краса уснула в гробу, лицо, руки, стать в духе пушкинской Царевны-лебедь и полотна Врубеля, месяц под косой блестит, а во лбу звезда горит, а вокруг спящей красавицы- царевны жмутся ко гробу испуганные детишки. Только моя мама переняла её красоту, моя мама, поверьте, копия Вивьен Ли из голливудского довоенного фильма 1940 года «Мост Ватерлоо».
За столом наш летописец рода дядя Володя, подвыпив, всегда предлагал тост: за Лизу! За нашу красавицу! Ты лучше, чем Любовь Орлова!
Так вот... моя любимая неродная бабушка Вера вышла замуж за моего деда в девятнадцать лет! За вдовца, что был на десять лет старше, с тремя детьми на руках! А она была в молодости, о, весьма своенравна, а её отец кузнец Степан Анкудинов из Асово был знаменит ещё тем, что не только ковал подковы, а делал скрипки! Но! но мой дедушка — книгочей-интеллигент легко покорил, очаровал, вскружил голову непокорной девице…
Осталось сказать всего пару слов: дед уехал с молодой женой Верой и кучей детишек в Челябинск, где устроился десятником на железную дорогу. Мать же и старшая сестра Катя перебрались в Свердловск, где мать поступила в горный техникум, и навсегда — навсегда! — влюбилась в городскую жизнь: театр, филармония, музыка, музыкальная комедия, опера... в село красавица — городская барышня уже не вернулась никогда.
А дед мой вернулся в Филипповку только через шестнадцать лет.
В 1945 году.
Когда окончилась война…
Я смутно помню, как сидел трёхлетним малышом у него на коленях и играл белоснежной пеной бороды: деда-бородуля, деда-бородуля… мне нравилась его борода, а ещё крепкий едкий запах дёгтя, которым были смазаны его сапоги. Бог мой, как мало в детстве нужно для полного счастья: лавка под образами у бревенчатой стены, распахнутое оконце в сияние солнечного дня, бальзамин в горшках на подоконнике, квохтанье кур, бабушка Вера достаёт из русской печи противень, полный ватрушек и — раз-раз! — обмазывает бока ватрушек блеском топлёного масла.
Дед умер в 1950-м.
Где дедушка? — спросил я у бабушки.
Дедушка в могилке…
Я обиделся, неужели ему там лучше…
Через пару дней, рассказывали тётки, я играл у ворот, когда мимо шёл в сторону Кунгура какой-то паломник, помолиться, бородач с пушистой бородой. Я подбежал, схватил пилигрима за палец и потащил за собой во двор, путник видит, мальчик-барчук, из горожан, в бархатных штанишках, в сандаликах. Деревенскому парнишке он бы сразу дал затрещину… а тут терпит, идёт следом. Я затащил путника в дом и кричу бабушке: деда-бородуля из могилки пришёл!
Все оцепенели.
Усадили за стол, чаю подали с сушками.
Короче, мне удалось остановить Агасфера.
Дедушка тайну своего свирепого раскулачивания так никогда и не узнал.
P.S.
Это случилось уже при Горбачёве. Бабушка написала в Пермь маме — говорят, всем, кого раскулачили, выдают компенсацию, Лиза, узнай.
Мать обратилась куда следует и… и узнала, что в списке раскулаченных её отца нет! Знающий человек в облисполкоме объяснил: вас просто кто-то ограбил, если бы семью выслали в Сибирь, нужно к делу раскулаченного приложить полную опись изъятого имущества вплоть до гребёнки, а так катись на все стороны…
Так я и думала! — воскликнула бабушка, говорила же Мише: ну зачем, зачем ты купил на ярмарке такое большое напольное зеркало! Только два таких на всю деревню — у попа и у нас… ох, позавидуют, не дай Бог...
4.
Сталин умер 5 марта 1953 года, наш детсад в Молотове (тогда Пермь была Молотов) собрали на траурную линейку, мне пять лет.
В квартале от нашего двора была проходная телефонного завода (мой отец был главным технологом завода, третья фигура после директора)… кругом темнота, мрак, по одному фонарю на углу, деревянные тротуары послевоенной разрухи, а там — ах! — всё пылает от солнца — это ликует портрет товарища Сталина размером в трёхэтажный дом на стене заводоуправления, пять минут бегом — и ты уже купаешься в лучах сотен электролампочек, ночь вокруг, а тут вечный рассвет. Сталин прекрасен, я вглядываюсь и вижу, что мой отец похож на генералиссимуса! Правда, у отца нет таких усов, и нос у отца другой, и глаза не рыжие, а голубые, и ещё рот у папы поменьше, да и уши другие, и таких золотых погон нет, но похож! Честное слово, похож!
Я знал, что товарищ Сталин в далёкой Москве по ночам никогда не спит и думает о стране и обо мне, маленьком мальчике, тоже! Если дом бабушки стоял далеко от железной дороги за рекой, то от избы дяди Коли рукой подать до стальной линии, вот слышу, грохочет тяжеленный состав, ага! бегом через калитку у бани в огород, вот она, Транссибирская магистраль! Налево поезда идут на Дальний Восток, направо в Москву, прямо на Красную площадь… к Мавзолею Ленина… ого! вот вам пушки, япошки, а вот танки везут, а вот ястребки, держись, поджигатель войны! На каждой платформе красноармеец с винтовкой, береги нашу Родину, солдат! Пали из автомата по врагам. Взлетай истребитель в небо, строчи их, гадов!
А если поезд идёт на Москву, привет товарищу Сталину! Ура-а! Я отчаянно размахиваю белой панамкой…
Но утром 5 марта я подсмотрел, что отец спокойно пил чай, а затем выключил радио и отправился на работу… Странно, наверно, это придумали, чтобы схватить всех, кто поверит в смерть вождя… м-да… На траурной линейке в детском саду в зале, где ставили ёлку, я размышлял: когда же скажут, что Сталин жив и всех тайных врагов схватят за шкирку? Может быть, завтра… нет, неделю точно ни слова, и я тоже буду молчать, товарищ Сталин…
Короче, в пять лет я был законченным сталинистом.
Тут надо сказать хотя бы пару слов об отце. До девяти лет он был главным человеком в моей жизни, хотя мать и рассказывала, что я хотел убить папочку, когда мы жили в Дегтярске под Свердловском (по месту рождения я свердловчанин, в Молотов наша семья переехала только в 1950 году), он спал, а я взял молоток и бац ему по голове… сейчас я знаю, почему взял молоток… но мимо.
Так вот, мой отец Василий Королёв родом из Риддера, это горный посёлок на Алтае, мой дед со стороны отца — шахтёр на медных приисках. Старт отцовской судьбы поражает — в 1934 году (ему четырнадцать лет) он отправился учиться в Москву, о, это было путешествие Колумба: сначала от Риддера/Лениногорска по узкоколейке до Усть-Каменогорска на Иртыше, затем вниз на барже по Иртышу до Транссибирской магистрали к Омску, затем уже на поезд Владивосток — Москва. Свердловск... Пермь... Киров... Казань... уф, Москва… Вот он, лучший город земли. Отец легко поступает в горный техникум, а окончив, получает распределение в Медногорск на Южном Урале (вскоре туда же с подругами по техникуму приезжает и мать, лаборантка химлаборатории).
Но не отец стал избранником её сердца, не отец, а его друг Небогатиков.
Моя мать — уральская Вивьен Ли — была окружена в те годы роем поклонников.
Мой же папенька был рыжеват, волос с отливом меди, и обожал мать платоническим чувством безответного отчаяния.
Мать не любила рыжих, но! как известно, рыжие — любимцы судьбы, судите сами: двух неразлучных друзей призвали в первый же день войны, 22 июня 1941 года, мать рыдала на станции… и целовала избранника (мой отец, кстати, был жутко, патологически, самоубийственно ревнив). Двух инженеров призвали в артиллерийское училище и ускоренным темпом готовили к отправке на фронт, в сентябре офицеры уже готовы к войне, в самый последний момент отцу командуют: стоп! Переучиваем срочно на командира зенитной батареи, так летят ещё три месяца, и вот в январе 1942 года отец прибывает за назначением в столицу (немцы уже отбиты, а вот друг-артиллерист, мамин суженый, Небогатиков пропал без вести ещё в первую неделю кошмарных боёв сентября). Штаб зенитной артиллерии… старший лейтенант Королёв! Вот ваш зенитный дивизион. Томилино! Есть! Женский зенитный батальон… прикрывайте Москву от налёта японских камикадзе с востока.
От Москвы до места назначения едва час езды на машине.
Три офицера на сто пятьдесят баб.
Вот шикарные снимки войны: отец играет в карты за ломберным столиком.
На отце хромовые сапоги.
Отец и его лихие зенитчицы, гора тел, на отце нежно дремлют четыре ласковые ручки.
Вот, заломив шапку, он и политрук у туши убитого волка в снегу.
Всю войну папенька, пардон, ублажал боевых подруг.
Ни одного выстрела в небо (кроме учебной стрельбы) за всю войну… Эта лафа длилась все годы Великой Отечественной, когда Красная армия шла по дну океана красной кровищи к Берлину, где лишь у Варшавы наконец-то стало мелеть… вот кровь опустилась солдатам до горла, затем до пояса, а вот и желанный берег: Курфюртстендам…
Короче, рыжим везёт.
Но свою первую любовь Лизу отец не забыл.
Снежная чистота царевны-лебедь перевесила батальон боевых подруг.
Вот его главный военный трофей. Но зачем, зачем он соврал, что слышал де погиб Небогатиков. Бог тут же поймал отца за язык, мамин суженый попал в плен и уцелел, почти три года зэки гадали на картах про Лизу-невесту, и карты твердили: верна, ждёт, любит, и вдруг раз — пасьянс отвернулся: баста, забыла, не любит.
Ложь раскрылась в 1949-м, когда суженый вернулся из плена.
Мать отцу этой лжи никогда не простила.
А увиделись они лет через сорок, мать отыскала адрес в Казани, пенсионер Небогатиков устало возвращался домой с дачи с корзинкой в руках… Лиза!
Вот уж молниеносный зигзаг света: вчера вокзал в Медногорске, молодость, проводы, слёзы, объятья, первый день начала войны, а сегодня чужбина и жизнь позади.
Итак, до последней точки уральской саги осталась одна страница, пора прощаться: горячо любимая бабушка Вера дожила до девяноста трёх лет, из её дочерей, моих сестёр/тёток жива сегодня только Алевтина в Екатеринбурге, да самая младшая тётка Галя, почти моя сверстница, подружка-купальщица моих летних приездов… привольно таким, кто сам с младшими не сидит, утро, ура! Пора на речку или в лес за ягодами, а если уломать бабушку Веру, то и за грибами, бабушка знает заветные полянки, где в красных иглах под елями растут грузди, а на опушках, ах! Тебя окружают белые… а вот и рыжики, кульбики... но…
Ушёл в иной мир и мой любимец дядя Коля, электрик, чудак… как он окружал током стадо свиней, чтобы они не разбредались по косогору!
Пора проститься и с летописцем нашего рода, младшим маминым братом Владимиром Михайловичем, замечу вскользь — агроном от Бога, именно его упомянул Хрущёв в знаменитом докладе о том, что кукурузе в Советском Союзе расти так же привольно, как у фермера Гарста в штате Айова (или Айдахо)… Но мой дядя уникум, каждый год шлёт мне в Москву список: разлюбезный мой племянник Анатолий Васильевич, ёрничает в письме дядя: поищи-ка мне семян для арбузов.
Его идея фикс уральский арбузик…
Вот наш последний разговор по телефону.
Москва — деревня Острожка, недалеко от Оханска.
Владимир Михайлович, Москва на проводе… Слышу… Как ваше здоровье? Пока не обглодала, но старается (это о смерти)… Вы знаете, дядя, я что вспомнил — мне лет восемь, я в гостях у бабушки... еду с вами на велосипеде в поля… бабушка кричит, что мне голову напечёт… а вы ей в ответ, мама, моей шляпы хватит на двоих… Да Анатолий Васильевич, шляпу свою преотлично помню, одна на всё село! и вас на велосипеде помню, вы тогда легко умещались на передней раме со всем вашим авторитетом… А помните, как в поле к нам подкатил дядя Федя на газике, дал команду шофёру: стоп — и угостил нас холодным домашним квасом? Какая у вас, писателей, память, однако!.. Я даже помню ту самую бутылку из-под ситро, а как мы икали от кваса, помните? (Младший брат покойного дедушки Фёдор после войны пошёл в гору: Герой Социалистического Труда, председатель колхоза-миллионера «Большевик», он, по сути, заменил нашей семье деда)… А помните, как мы разбивали в поле на краю рощи бивуак, как два индейца? (голос в телефонной трубке молчит)… эй, Владимир Михайлович, отзовитесь (что ж, связь порой барахлит… 2500 километров, 2 часа самолётом или сутки поездом не шутка) … дядя…
Слышу, он рыдает: Толя, это был сон…
А теперь по законам Голливуда нужен «хеппи-энд».
Что ж, такой хеппи-энд, о котором я сейчас расскажу, даже Голливуду не снился…
Итак, 1977 год. Позади университет, позади моя офицерская служба в армии, и, по сути, позади моя работа в молодёжной газете, — заявление уже написано, ухожу из штата «Молодой гвардии» на договор, мой сценарий «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан» — ура! — победил на конкурсе сценариев для детей и юношества Госкино СССР (поощрительная премия), больше того, сценарий запускают в производство на Киностудии им. Горького, вот-вот перееду в Москву… вдруг звонок на работу. Это звонит мой летописец дядя Володя: Толя, я в Перми на курсах повышения квалификации агрономов. Завтра уже уеду, нам бы надобно встретиться.
Голос дяди трепещет, уж не беда ли…
Встречаемся на Комсомольской площади, дядя чуть под хмельком, но весел, и церемонно просит помочь найти ему — во что бы то ни стало, мой дражайший племянник! — дом 38 по Коммунистической улице… тогда уже темнело и, хотя тётка тот дом прямо рукой показала, я его плохо запомнил… (вижу, дядя исполнен тайного ликования)… ну-с, Анатолий Васильевич, проявите журналистскую хватку...
Да, знаю прекрасно это место, это напротив пожарной каланчи.
Но туда шагать почти час, надо бы перекусить.
Дядя не против. Заходим в летнее кафе в городском саду, официант суёт меню. Дядя растерян, меню — вещь ему малопонятная… мне бы… какой-нибудь похлёбки… Похлёбки? — опешил официант… Рассольник, пожалуйста, вмешиваюсь я… ну и по стопке холодной водки под селёдку с картошечкой.
По пути нашего движения дядя витиевато обращает моё внимание сначала на здание ресторана «Кама» (лучший в то время в Перми), затем просит полюбоваться зданием драмтеатра, до революции этот роскошный особняк принадлежал хозяевам города, миллионерам-пароходчикам Любимовым, кстати, и ресторан «Кама» тоже один из десятка любимовских домов. Поясню. Для Перми имя Любимовых звучит как Рокфеллер в Америке. Три гения: дед, отец и главная звезда рода внук и сын — городской голова купец первой гильдии, меценат, миллионер Иван Иванович Любимов — создали пароходную империю на Каме. А вот и дом 38 на Коммунистической, тут сейчас научно-промышленный музей, филармония, медучилище. Пришли! Это целая группа краснокирпичных домов в центре старой Перми — рядом мечеть, рядом же собор, рядом набережная Камы… дядя ликует точно! именно этот дом она мне показала… кто показал? Да тётка Настя! Только три человека были посвящены в эту тайну от большевиков: наш отец, он же твой дедушка, мама моя, конечно, и главный секретчик — её старшая сестра тётка Анастасия (ох уж и сварлива была сия тётушка Настя, вечно вицей грозила нам за детские шалости, шпыняла за каждую мелочь и ещё обожала свою козу Ветку бодливую в сарайчике у ворот)… так вот, Анатолий Васильевич, надеюсь, тебе как писателю будет любопытно раскрыть эту семейную тайну. О чём вы, дядя, дорогой! объясните толком! А вот представьте себе, что вот в этом огромном, тоже любимовском, доме, под дальним присмотром вдовы миллионерши Любимовой проживает скромная девушка пятнадцати лет, Аня, какая-то боковая родня, рано потерявшая отца Михаила Ивановича, но получившая после отцовой кончины положенное наследство. Правда, от миллионных капиталов судовладельца компании ей на будущее по завещанию отписан всего-то лишь один пассажирский пароходик.
Пароходик, перебиваю я дядю, не скажите! По тогдашней шкале это целое состояние.
Я не понимаю, к чему он клонит и почему мы тут оказались.
Девушку (смакует голосом поддатый дядюшка) возят в коляске с кучером на занятия в женскую гимназию, там сейчас ваш сельхозинститут, сразу за оперным театром, учат разным манером, как барышню, а потом… трах-тарарах — вон из дома — и выдают замуж за многодетного кузнеца в далёкой деревне… за кузнеца, который сам делал скрипки…(тут что-то смутно начинает сиять в моей голове)…
Стоп, дядя, стоп, драгоценный, по законам Российской империи, если девушка вышла замуж до восемнадцати лет, она же лишается права наследования?!
Вот именно, Анатолий Васильевич, дорогой…
Вот тут-то вся закавыка.
В деревне наша барышня Анна не зажилась, хотя имела свою горничную, и умерла сорока четырёх лет, родив тому кузнецу двух девочек — Настю и Веру… и всю жизнь проклинала деверя.
Деверь… деверь… ирод, проклятый…
Деверь — это брат мужа?
Да.
Дядя, но о каком таком муже может идти речь, если ваша пятнадцатилетняя барышня сама ещё на выданье и не замужем?
А о таком, за которого вышла замуж её мать! После смерти первого мужа она стала женой его брата. Деверя! И думаю, что именно он — проклятый ирод деверь — лишил Анну прав на наследство, он, деверь, муж матери.
Но тут тайна на тайне, словом, Анатолий Васильич, есть что раскусывать.
Но, дядя, для этого беспредельного изуверства — выдать городскую барышню замуж за многодетного вдовца-кузнеца в сельцо Асово — нужно личное — личное — благословение правящего иерея Пермского и Соликамского… Вот именно, дорогой племянничек, вот именно, тут без попов не обошлось… Но постойте, постойте, дядя (я уселся задницей на чугунную тумбу у ворот) всё-таки о ком, о ком идёт речь?! Что за девушка? … Да речь идёт об Анне Михайловне Любимовой! Наша мама Вера Степановна Анкудинова, она же твоя бабушка… Моя, бабушка? Да, твоя бабушка Вера — дочь Анны Любимовой…
P.S.
До сих пор не знаю, как раскусить сей орех кракатук…
Что там стряслось?
Думаю, что роковую роль в этой голливудской истории сыграла внезапная смерть пермского Рокфеллера Ивана Ивановича в Ялте в 1899 году, шестидесяти лет, от грудной жабы. После чего капитал перешёл под контроль вдовы, своих детей у них не было, вдова же передала правление в руки бойкого племянника, и там, там что-то треснуло в судьбе городской барышни… будь жив хозяин династии, думаю, такого бы кульбита с «пароходиком» не вышло бы.
Достаю из шкафа книгу «Старая Пермь» (2003 г.)
Вот портрет И.И. Любимова на задней обложке книги среди прочих первых лиц губернского града (зачинатель Перми В. Татищев, губернатор К. Модерах, доктор Ф. Граль, основатель университета Н. Мешков; недавно я был на открытии памятника меценату в студенческом городке альма-матер)… м-да, городской глава, меценат, издатель, попечитель сирот, опекун культуры, подаривший городу четыре своих особняка, м-да, седобородый красавец во фраке с чёрной бабочкой на белой горловине рубашки… что ж, я легко узнаю в его облике черты своей любимой бабушки Веры, ведь портрет её молодости в коричневой раме под стеклом всегда висел в большой комнате на стене рядом с фотографией дедушки. Справа от божницы с иконами.
P.P.S.
Звонил недавно из Москвы тётке Галине, она одна осталась в том старом родовом филипповском доме на горе у реки (а ещё три кошки, Тоська, Мурзик и кошка щенок Айка).
Толя, поверить не могу, нам воду провели… вот смотрю… открыла кран… слышишь, как течёт?.. смотрю и плачу…
|
