Об авторе | Владимир Валентинович Седов (17 ноября 1960, Москва). Предыдущие  публикации исключительно в журнале «Знамя» — «Озирается башня на дальнем углу» (№ 3, 2017); «Лампы вечерней чертёжной» (№ 6, 2018). Живёт в Москве.

Владимир Седов

Охрой на белом

* * *

Четверть часа до Пасхи. Легла тишина на Москву,

то ли мантией чёрной, а то ли большой плащаницей,

и как будто бы кто-то во тьме теребит тетиву

погребального звона. Всё может случиться.

Люди вышли из храма. Идут три десятка огней,

возвращаются к паперти, ждут возле замкнутой двери.

Вот она отворилась. И что-то сияет за ней,

низводя до ничтожного наши грехи и потери.

Мало в жизни надежды. Но мы только ею живём,

каждодневную дань отдавая короткому веку.

И бывает же чудо: увидишь надежду живьём

и стараешься, мелочь скребёшь по сусеку.

* * *

                 И всё же — весна.

Это значит, что что-то ещё впереди?

Звучит победительно песня вагона метро из туннеля,

и в воздухе сизом зачем-то разлит кларетин,

и кем-то добавлена мята и хмели-сунели.

                  Сгущается всё.

Небеса, облака и машины на Третьем кольце

сгущаются тоже в каком-то тяжёлом бульоне.

Как книги оставили след у чтеца на лице,

так мы оставляем следы у природы на лоне.

                 Я всё-таки рад

оголтелой весне и зелёным шарам на ветвях,

пушистым жемчужинам обнизи вербы.

                  Омела моя!

Я хотел бы запомнить тебя,

чтоб из невозможных даров получить тебя первой.

* * *

Так хочется создать какой-то кокон,

какой-то лёгкий шар, где веселящий газ

чуть-чуть рябит — там, за прозрачной кривизною,

и этот мячик покатить как скарабею.

Светило наливается собою

и светит в подмосковную оправу

торговых центров, таунхаусов и свалок,

и гонит с неба облачка сомненья

на север, за сосновые леса.

Идёт весна и, наравне с Ярилом,

она зачем-то, почему-то разгоняет

ОМОНом светлым и конечно беспощадным

и площадную пыль перед фасадом Меги,

и ход воды в обычно сонной речке,

и в беглом сердце разгоняет кровь.

* * *

День назад на набережных плитах,

посредине утренней толпы,

я увидел, что весна разлита

и за Геркулесовы столпы.

Реет вновь приморская отрава,

струпья штукатурки шевеля,

а река — как медленная лава,

и чуть-чуть качается земля.

* * *

Сосредоточить жизнь до тёмной точки,

до затворённой комнаты. И вот —

выпрашивать: мой Бог, мой добрый Отче,

даруй мне год ещё, всего лишь год.

Я, заключённый в этой малой клети

лишь с ней одной, лишь с ней одной,

уже не помышляю о столетье

за нашей окончательной весной.

* * *

Дачной жизни запах и приметы

делают значительней слова.

Мы уже скользим по водам Леты,

мы её касаемся едва.

Всё ещё по-прежнему возможно,

и над нашей повестью, легка,

изогнулась синевой несложной

неизобразимая река.

* * *

Ты знаешь, мёртвых убирают с улиц,

чтоб не мешать привычному теченью

полдневной жизни.

                      Вот и для меня

найдётся способ — удалят с экрана

колеблемую воздухом ворсинку,

                     и без неё продолжится сеанс.

Ты знаешь, мёртвых прячут под землёю,

чтоб их покой не видели живые,

и чтоб они и не подозревали,

                     что мёртвые не веруют в покой.

Я полумёртвый. Это значит — сила,

что составляет наше расписанье,

во мне стремится только к расставанью,

                     не веря в это слово ни на грош.

Но я так жду опять с тобою встречи,

как ждут впотьмах приветливого слова,

непроизвольно погружаясь снова

                     в почти уже покинутый поток.

* * *

Пустота, тишина, перелески,

бесконечные купы дерев,

на жаре Переславль-Залесский

за валами стоит, ошалев.

Разве это безмолвие лечит,

разве эта пустыня хранит?

Там текут истощённые свечи

стеарином на синий гранит.

Я в Москве. Вижу это как будто

в тонком сне или лёгком бреду.

То ли сердце до боли раздуто,

то ли совесть со мной не в ладу.

* * *

Я поражён привычной простотой

равнины северной, за мной и предо мною:

она стоит с холодной красотой,

присущей статуе, присущей Антиною.

Но в мраморном отсутствии тепла

прозрачная есть нота ожиданья —

она как блеск оконного стекла

на верхнем этаже пустого зданья.

* * *

          Вновь качает меня

лёгкий воздух любви и печали

как короткие волны,

что на озере раньше качали.

          Посмотри на меня:

я прожил эту жизнь без остатка:

до последнего дня,

до забытого в поле початка.

          Принимаю тебя:

ты ведь часть той таинственной силы,

что хранила меня,

а других беспощадно косила.

         Я стою пред тобой

как язычник пред жертвенным камнем:

с обожаньем в глазах,

         но с пустыми руками.

* * *

Наверно, только мы и составляем

московской жизни смысл и существо,

пока звенят тяжёлые трамваи

и небо хмурится над головой.

Пока всё это движется и гаснет,

и снова разгорается к утру,

скользя на горизонте безучастном,

плывя и багровея на ветру.

* * *

Наивно отрицание греха,

когда весь мир, наполненный по венчик

любовью, наклоняется слегка

и молоком сливается на плечи.

Счастливое приятие всего,

что есть вокруг, — немного запоздало.

Без праведника бедствует село,

и поезд не доходит до вокзала.

Прости себе всю эту канитель,

определись — комедия ли, драма?

В твой город прибыла уже артель

строителей — для возведенья храма.

* * *

И эту иву на канале, и тусклый свет, и тусклый свет,

И предвкушенье зыбкой дали,

                 Которой нет,

И это жуткое круженье фар по Садовому кольцу,

Их отражённое скольженье по комнате и по лицу,

Всё это вместе принимаю как свет и тьму:

Двухбашенный костёл в Комаи

                 И мурому,

Всё, что сгустилось у фасада, что есть вовне.

И только жалости не надо

                 Тебе и мне.

* * *

Опускается тёплая ночь

на мирок подмосковных посёлков,

на шлагбаум у будки охраны,

где в дозоре стоит темнота.

И дома за густыми тенями

группируются перед прыжками

в неизвестную звёздную полость,

но пока что стоят неподвижно.

Как здесь люди живут — неизвестно,

а они ещё жизнь свою прячут

иногда за бетонной оградой,

иногда за штакетником хилым.

Я же просто хочу помолиться,

чтобы их не коснулась крылами

эта чёрная с проседью птица,

что кружит и почти не видна.

* * *

Становятся тёмными краткие серые дни,

а жизнь — это всё же дорога, и только дорога,

и вот потому, если можешь, опять утони

в пространстве страны как в подобии стога.

Вращается мир — как колёса на влажном шоссе,

сгущается осень над частыми волнами пруда,

пиши всё, что хочешь, но только, прошу — не эссе,

и лучше — короче. А то нас поглотит остуда.

Вот только бы жарко стучало на сильном ветру,

и пели под флюгеров скрип изострённые башни.

А если остынет, тогда я, похоже, умру.

И день этот сразу же станет вчерашним.

Зодчий

Всё тянется к концу история земли,

моей земли. Пока она не спета.

Но много в небе странных сочетаний:

звезда с хвостом, и огненные плёсы,

и чёрные косматые клубки.

Я здесь стою, на маленьком холме

над озером болотистым и мелким,

здесь в кельях трёх живут ещё монахи,

а приходящий по мосткам боярин

дал денег храм из камня возвести.

И вот я строю этот малый храм,

я возвожу его как ангельское тело,

немного женское, немного неживое,

а из того, что на небесных плёсах

сверкает расшевеленной волной.

И это тело завершают плечи,

а выше — шея, только без наклона,

что замечаешь даже у красавиц.

И над прямой, хотя не жёсткой выей

возносится, круглится чистый лоб.

Всё это вместе, даже сочетанья

падучих звёзд и горнего сиянья,

как будто бы о страшном говорит.

Но мне из серых плит, из извести текучей,

удача светит созиданья — или случай.

И волосы без ветра шевелит.

* * *

Увеличились дни. И приходит весенний мотив,

и кружится, и скачет, никчёмный, ничейный.

Знаешь, время ночное укоротив,

он скрипит как железные в парке качели.

Он журчит, и поёт, и бормочет внутри

и почти заглушает соседнюю стройку,

где, расчерченный, словно листочек А3,

дом свою завершает настройку

на обыденный лад. Вот хотел бы и я

на обыденный лад откликаться напевом,

взятым прямо из будничного бытия,

как наскальная живопись: охрой на белом