Об авторе | Никита Немцев родился Красноярске, в 1997 году. Переехал в Москву в 2014 году — учиться. Окончил Институт журналистики и литературного творчества (ИЖЛТ), сейчас учится в магистратуре РГГУ (классическая русская литература). Лауреат премии «Лицей» 2019 года в номинации «Проза» (второе место). Данные рассказы — дебютная публикация Никиты Немцева.

Никита Немцев

Диссонанс

рассказы

Гришин императив

Я считаю себя довольно толерантным человеком. Я нормально отношусь к сталинистам, нацистам и террористам. Мне не кажется, что они чем-то хуже нас — просто они такие. Одних терпеть я не могу — кантианцев.

У Гриши, вон, тоже аллергия на Канта. Приобретённая, конечно.

Так-то Гриша в Красноярске живёт. Точнее — в Солнечном. Вернее, в Солняке. Милый бандитский райончик, в часе езды от центра: он не слишком щедрится на перспективы для детей — учиться или грабить (впрочем, учат здесь только грабить).

Гриша предпочитал самообразование: уже в пятнадцать лет он знал основные техники гоп-стопа.

И вот, одиннадцать вечера: Гриша выходит на дело. Разбитый непогодами асфальт, обступающие короба домов, задыхающиеся от пыли пустыри. Луна подмигивает Грише: смелей, паря! У него недостаёт зуба (выбит) — язык не покидает выемки. На нём спортивный костюм и новые кроссы. На голове — два уха и одна бровь выше другой. Всё венчает кепка-беляш.

В Солняке у него есть любимое место: арка под пузом многоэтажного дома (девять этажей! небоскрёб!). Ещё в годы расцвета КрасТяжМаша тут была лужа по горло (в которой не отражается звёздное небо). Зимой она покрывается льдом, в остальное время приходится идти по кромочке. В принципе — не стрёмно. Но не когда в засаде стоит Гриша.

Оп! Показался, родименький… Сгорбленный, капюшон накинул — хилый студент. Гриша дождался, пока тот зайдёт в арку, и достал складной нож.

— Рюкзак гони, ёптыть! — крикнул Гриша в удивившееся лицо.

— Но у меня ничего нет… — отвечал студент флегматично.

— Гони-гони! А то на грудь нассу! — Гриша медленно и со значением поводил ножом в воздухе.

— Но там только книжка…

Как только рука вцепилась в протянутый рюкзак, Гриша подтянул студента ближе и столкнул в воду. Когда мокрый и матерящийся студент пытался отдышаться на берегу, Гриша уже был далеко от людей — живых, по крайней мере.

На кладбище (которое почему-то соседствует с помойкой), он нашёл стаканчик, одубелый кусок чёрного хлеба и початую бутылку водки; устроился на одной из лавок — под одиноким фонарём — и принялся осматривать поживу.

Негусто, конечно: студенческий билет, тетрадка, сторублёвая бумажка и толстенный том зелёного цвета. Гриша открыл его и увидал готическим шрифтом:

Иммануил Кант

Критика чистого разума

Критика практического разума

И зачитал Гриша: и слова там и мысли попадались: и страницу он по десяти раз перечитывал: утомился очень, но предисловие одолел и водку допил. Было темно, Гриша лёг на могильный камень, подложил под голову томик — уснул. (Любитель Гриша на кладбище покемарить.)

Странное с ним что-то после этой ночи стало. На стрелки не ходит, на стройке не пьёт, ларёк «Овощи-фрукты» предложили грабануть — тоже отказался. Всё сидит дома над книжкой, сгорбившись, на пальцы плюёт — страницы переворачивает. Отчим — запуганный тюфяк — ночью книжку взял с подоконника, на корешок смотрит — не Библия. Странно.

А Гриша — продолжал кубатурить. Он прочёл обе «Критики» по три раза каждую. Слушал тяжёлую музыку в падике — и осмыслял. Иногда появлялись Гришины приспешники и говорили, что нарисовались какие-то черти, что двор уже не под Гришей. Тот — только рукой махал.

Кант — Грише казалось — какой-то гусь лапчатый, жизни не нюхал, в тюрьме не сидел, да и по-русски как-то хреново пишет. Его раздражали все эти нюни про вещь-в-себе и вещь-вне-себя. Вот стул, он для того, чтоб сидеть. Вот рожа соседа, она для того, чтобы бить. Вот окно — оно для того, чтобы пырить. Чё непонятного-то?

Однако Кант не понимал.

Так осень — прошла, зима — слиняла, а весна — задышала жизнью на без­отрадные просторы Солнечного. Где-то даже травка пролезала. Гришина полемика с Кантом зашла в тупик: он ведь уже мёртвый — с ним не помахаешься.

Гриша шёл по школьным коридорам. У него было дело в туалете. Обычно Гриша покупал у Лёхи из 11 «Б» траву и продавал её на районе. Но эта сука (Лёха) в последний раз подсунула ему укроп! Гриша позвонил, сказал, что товар отличный, забил стрелу в туалете. Собираясь сегодня в школу, он положил в карман кастет.

Пришёл: белая кафельная плитка выцвела и отвалилась: на подоконнике сидел Лёха и курил сигарету.

— Рублик гони, — сказал он, брезгливо посмотрев на мелкого.

— Я по другому делу так-то. — Гриша зажал в кармане кастет.

— Поссать? — Парень был явно на расслабоне.

Гриша обернулся и увидел, что уже окружён.

— Да вот, зубки твои хотел пересчитать, — сказал он.

И бросился на Лёху. План был простой: отмудохать Лёху настолько, чтобы другие зассали лезть. Он не успел: Гришу схватили за плечи, бросили на пол и от души прошлись ногами.

(Гришу— ни-ког-да не били ногами.)

Три старшеклассника зашарили по его карманам: они отобрали кастет и последние деньги. Старшим не донесёт — Гриша же не мудак.

Разбитым носом капая на кафель, Гриша лежал и не мог заставить себя подняться. Чувственные созерцания, обёрнутые в пространственно-временную оболочку, блин! Гриша заметил под дверцей одной из кабинок — ботинки.

— Ты чё там засел? Обосрался, что ли? — Гриша заржал, вскарабкался на корточки и закурил.

— Ты извини, я хотел помочь, но… Я здесь случайно.

Дверь оставалась закрытой.

— Да выходи ты, я не кусаюсь.

Дверь, сердобольно проскрипев, отпахнулась: на унитазе сидел щуплый пацан в хорошо наглаженной рубашке и круглых очках.

— Да как они посмели! Да что это за звериные инстинкты! — Пацан продолжал сидеть на унитазе. — Да они!.. они… хулиганы какие-то! — Ничего грубее он, кажется, сказать не умел.

— Ты, наверное, хотел сказать — «суки»? Так вот: «они суки» — утверждение доказуемое. «Гриша сука» — тоже доказуемое. Типичная антиномия, ёпта.

— Ты что? Канта читал? — Пацан слез с унитаза и быстро подошёл к Грише.

— Ну да.

Гриша встал.

— В таком случае, тебе надо умыться.

Познакомились. Пацана зовут Алёшей — он из десятого, философом хочет быть. Умыв Гришу, они перешли в столовку и сели обсуждать Канта.

— По нему получается, что все в очках запотевших, а на улице мороз, — говорил Алёша, уплетая котлету.

— Ну, кроме Иммануила: он-то априорное созерцает, блин. И императив этот. Чем эта лабуда отличается от ментов? Я вот думаю: может, на его могилу нассать?

— Тебе для этого не нужен загран, кстати. Он в Калининграде похоронен.

Гриша стукнул кулаком по столу:

— А я знал, что он русский был!

Несколько недель Алёша просвещал Гришу: показывал ему Платона, Аристотеля, Гегеля, Кьеркегора. А Гриша думал об одном: как бы обоссать могилу Канта. Алёше оставалось только пожать плечами и смириться с кровожадным нравом своего друга.

Гриша зато оберегал Алёшу от всяких ублюдков. От дел Гриша, в общем-то, отошёл, но авторитетом пользовался.

Было почти уже лето, когда Алёша пришёл в столовку с билетом.

— Чё это? — Гриша спросил.

— Билет до Калининграда.

— Как ты его купил?

— Паспорт твой записал.

— Не. В смысле — на что?

— Ну. У меня было отложено десять тысяч на «Плейстейшн»… А справедливость важнее же «Плейстейшена».

С Гришей такого никогда не бывало: он растрогался. Этот зачуханный десятиклассник в круглых очках дарит ему билет, а не идёт пробухивать с остальными. Губы и нос Гришины затряслись. Он обнял Алёшу, уткнувшись в его чахоточную грудь.

Подарив перед отъездом Алёше биту (для лапты), Гриша сел в поезд (впервые в жизни, разумеется).

Трое суток до Москвы — пересадка — и ещё двадцать часов. Душный дед, ворчливая бабка, мужики за картами, орущий ребёнок — Гриша листал и перечитывал Канта. В одну из трясущихся бессонных ночей, лёжа на своей верхней полке, Гриша думал: а чего Алёша ему подарил этот билет?

Прибыв в Калининград, Гриша почувствовал страх перед перроном: он вы­глядел как натуральный трансцендент. Ничего — переступил. Погулял по городу, выпил пивка, нашёл могилу Канта у самого собора (одна голова собора почему-то в колпаке, а другая — в треуголке) и понял, что писать не хочет. Он выпил ещё пива, и ещё — стоял с расстёгнутой ширинкой у оградки (а люди проходили) — и всё равно не хотел. С какого-то перепугу Гриша решил, что это совесть.

Хорошо, у него был запасной план! В Веселовке (а их тут целых три) — есть домик Канта. И вот если…

Гриша вернулся на вокзал. Он хотел купить ещё пива, но решил, что взорвётся. Полтора часа электрички. Виды: луга, поля. А от Черняковки ещё пёхом пятнадцать километров…

Гриша зажал в руке билетик покрепче и прислонился лбом к грязному стеклу.

Добрался только к вечеру (ещё срывал по дороге листочки с деревьев — чтобы не скучно было). Красный кирпич, чешуя черепицы, вострый забор, который даже второклашка перелезет. Дом не был освещён, но был отреставрирован. Гриша полез через забор.

Он стал у самой двери и расстегнул ширинку. Всё равно не хотелось. Тогда он застегнулся и полез в ранец (не с пакетом же ехать?): вытащил оттуда мелок. В темноте глаз беспомощно шарил, луна не собиралась помогать, всё было медленно и неправильно — Гриша наугад вывел:

КАНТ ЛОХ!!

Свет фонаря выцепил из темноты белую надпись и сжавшегося Гришу.

— Молодой человек, можно ваши документики, пожалуйста?

Ну что? Обыскать и в отделение — до выяснения обстоятельств. Милиционеры уже усадили Гришу в машину и стояли рядом, курили.

— Это который уже за год? Девятый? — сказал один другому.

— Десятый так-то. — Другой стряхнул пепел.

— И чё им Кант не угодил? Нормальный парень вроде.

— Фашисты, наверное.

Встреча в Зюзино

Где ещё в Москве стрясаться случайным встречам, как не в Зюзино? Всё здесь переплелось, сдружилось, договорилось, — даже серые дома братски обхватили друг дружку за плечи. Закат. Секунда розовеет. Тучи бродят по небу. Голуби толпой снимаются с проводов — далёко им лететь: за горизонт, туда, где степь уже начи... Впрочем, не на что там смотреть.

На повороте со свинцовой на мышиную улицу, на самом углу, у рюмочной, — встретились Стасик и Юрий.

Стасик был вытянутый, даже тощий: в чёрной несмешной рубашке, застёгнутой под самый воротник (почти священник), — он шёл расшатанной походкой. В левом глазу застыла тоска, в правом застряло отчаяние, а на носу повисло сомнение. На лоб — падала чёрная задумчивая кудря.

Он водит трамвай (об этом говорят волевые жилки на его руках) — семейная жизнь заставила его устроиться на работу и похудеть.

ЗАГС, свидетели, «да», «да», — почему-то вселенское счастье обернулось безграничным отчаянием. Нет, Стасик Леночку любил, — но хотел-то он любить её так, как дельфины любят друг друга…

Мать Сыра Земля эта Леночка оказалась. Она умеет ничего не делать, делать ничего, ничегонеделать, скучать. А! Ещё учится она — Где-То. Но только затем, чтобы бурчать на скудоумных однокурсниц. Нечасто удаётся её застать за мытьём посуды, поставившую ногу на ногу, словно цапля. А как Стасик любил на цаплю ту глядеть!

Лена постоянно цокает, постоянно вздыхает, у неё дурацкий нрав, щёки чахоточного цвета, — но это не тот человек, которому по подошве можно постучать. Первые дни всё загадочно расплывалась перед глазами, а теперь — стало отвратительно ясно: как будто уже кончилось и можно только перебирать вялые воспоминания. Стасик замечал, что начинает отвечать ей одно и то же.

А Стасик, по правде говоря, с самого рожденья был поэт (едва на свет явившись, он заговорил верлибром). Иногда он сбегал от Леночки на поэтические вечера — недалеко, тут, в рюмочной. Там всегда были нескладные вирши, очаровательные ханыги и эти гадкие женщины с этими гадкими сигаретами. А Стасик сидел там, горюнился и вспоминал свою благоверную: всё думал, как он вернётся к Леночке и поцелует ей уголёк сигареты (она ужасно много курила). Но приходил, не целовал — и думал, как бы улизнуть опять на поэтический вечер.

С поэзией у Стасика последнее время шло туго: он угодил в очередной тупик. Стихи-то у него получались — да всё в ритме трамвайном (это удивительно меланхоличные создания). Любой, кто слушал его отчаянную и сбившуюся с пути поэзию, ограничивался только словами:

— Стас, но это не стихотворение, а трамвай.

Душой пурум-пурум-пурум желая пурум-пурум-пурум мятежный пурум-пурум-пурум прячет пурум-пельсин. Динь-динь.

Не ладилось, если уж совсем откровенно, — ничего. Уже и зарплаты ни на что не хватало. А Леночка на нищенство несогласная была! Стасику казалось, что у неё кто-то есть.

Да и у него — можно сказать — кто-то был. Безответно воздыхал на своём веку он раз сто, не меньше (особенно когда в Питере жил; набережные каналов, как известно, располагают), но не то было теперь!

Это была фиалка. Нет, хризантема. Или томная роза? Хотя, конечно же, это была незабудка.

Не в пример тоньше и хрупче Леночки (как будто растает сейчас и пропадёт), мировой литературой подкована, проповедует безоглядный штурм неба… И шляпка у неё — соломенная, с бантиком смешным: только улыбку и нос за ней видно.

Стасик уверен был, что лукавый взялся за работу: что это искушение, которое надо побороть. И он со всем мужеством не поддавался!

Но смотреть ходить — ходил.

А тут ещё Лена ножку сломала! В самом колене — ужасно!! Два года Стасик работал без отпуска — только взял, тут же и сломала. До туалета сама дойти не может. Стасик и бросился ей помогать: то, сё, третье, десятое. Но любовного пыла ненадолго хватает.

Больше всего смущало это коварное совпадение с отпуском. И вроде бы — хорошо (не надо с работы отпрашиваться), а вроде бы — не очень (объяснять, надеюсь, не нужно).

Недели две это безобразие длилось. И чем больше Стасик старался (помидорку порезать, кофе в постель принести) — тем больше Леночка капризничала. И лежала на десяти подушках, как королевна, — ногу сломанную вытянув, будто для поцелуев.

Стасику осточертело! Да! Да! Он идёт в рюмочную на поэтический вечер! Он увидит свою незабудку, — и будь что будет! Хоть бес его унесёт!

Всё это можно было прочитать по его лицу.

Юрий — был крепкий загорелый мужчина с тяжёлыми руками: приземистый и прижимистый. У него был надломленный нос, складка между бровями и круглый подбородок (он мог показаться даже как-то простодушен; однако это был очень хитрый человек).

На Юрии были широкие штаны, в каких удобно картошку воровать, и белая льняная рубашка, которой позавидовал бы всякий колонист. Лет пять назад, из-за брака — пятнышка, — на неё была серьёзная скидка. Пятнышко это стиралось ногтём. Уже тогда Юрий понял: брак — это условность.

Руку он держал в кармане, — а там телефон, портмоне и визитку (а ещё Юрий жевал жвачку, но это почти даже неприлично, так что предлагаю об этом факте умолчать). В другом кармане у него были ключи, сигареты и один презерватив. Но довольно шарить по карманам, — Юрий был белорусским предпринимателем: и весьма успешным, кстати сказать. В Москву он заехал по делам: надо было кой-какую женщину в Минск увезти. Проще говоря — похитить.

Не то чтоб Юрий сильно её любил, — скорее хотел обладать этой норовистой бабёнкой со щеками цвета свёклы. Вот и предложил побег от мужа-хлюпика, а она — со внушающим ужас оптимизмом — согласилась.

По правде говоря, он и жениться бы на ней мог — так хороша: представительна и всё такое. Но вдруг вопьётся зубами в его финансы?

— Счастье! — Таков его ответ на вопрос «что тебе приносят деньги?».

И Юрий не лукавил. Он был истинным поэтом по части заработка: устраивал такие авантюры, что чиновники ахали: так ловко использовал лазейки законодательства, что в налоговой кусали кулаки в кровь: а с президентом был накоротке — в баню езжали иногда.

Юрий жил как отлаженные раз навсегда часы. Изредка — приличия ради — сомневался: иногда казалось, что чем больше он получает, тем больше хочет, — а дальше всё то же и то же, и без конца. Пораскинув мозгами, Юрий сметал эти мысли. (Всё лучше, чем на тракторе пахать.)

Как раз когда он опять столкнулся в неравном бою с тоской, — и нарисовалась эта дурочка (она похожа немного на коровку; нет, на умную свинку). Юрий не понимал, что это такое, но понимал, что жить без неё уже не может. Его восхищали её ужимки, её характер, изгиб её тела. За такое можно было бороться — хоть с какими обстоятельствами.

В один из своих приездов он предложил ей дождаться отпуска муженька, разыграть перелом ноги (врачам платит он), помурыжить его хорошенько, чтоб её бегство даром Божьим показалось… А потом — глядишь — и развода добьются.

Так и провернули; уже помурыжили, бегут — сегодня. Но колени у Юрия потряхивает! Ему безумно хочется вцепиться пальцами в талию этой женщины, и в то же время мучительно хочется бежать от неё до самого Минска пешком. Решимость оказалась изменницей. И всё-таки — он шёл.

Тогда-то Стасик с Юрием и встретились. Неподалёку от рюмочной, на отдыхающей от пешеходов улице. Никого: только он — и он.

Стасик обрадовался Юрию и как-то даже оживился. Тот — удивился, но сделал вид, будто что-то забыл.

Они замедлили шаг и сами не заметили, как встали на месте, пристально глядя друг на друга. (Даже машины куда-то испарились.)

— Извините, у вас не найдётся сигареты? — спросил Стасик.

— Конечно! — ответил Юрий, доставая мятую пачку. Стасик ноготком подцепил сигарету и вытянул, улыбаясь неловко. Юрий тоже улыбнулся и спросил: — Извините, а-а-а зажигалки у вас не будет?

— Будет! — ответил Стасик весело.

Чирк. Чирк. Дымок заплясал.

Два незнакомца помогли друг другу и разошлись.

Я отбросил бычок и вошёл в рюмочную. Меня ждала похожая на умную свинку незабудка.

Диссонанс

«Мир сошёл с ума!» — трубили трубы, газетчики плели. Лицеприятные доказательства, голословные прогнозы, любительские выводы. Сошёл.

Праздновали всё равно. То ли это, то ли не это, а — другое. Собрались у Лёши и именно праздновали. Во всеусердие и сообща. Только что из ЗАГСа вернулись — подъезд усеян неслучайными монеточками (кто эти монеточки в детстве не собирал?). Вернулись: Лёша в дорогом костюме серого цвета: брови не то чтобы раздельные: губы — две сосиски, как у Бельмондо. Все всегда знали, что Лёша всегда был крайне выразительный мудак.

Суета, бестолочь, смеха́, бесстыжее ремесло — пьянство. Кропотливо, можно сказать: собрались самые мастаки. Неразбериха и прочий вздор. Кто-то удосужился сыграть на расстроенном аккордеоне. Спасибо большое! Много яств в трагических позах застыло, — но никто их не кушает, рты заняты разговорами. И историй и исторического была масса — взять вон хотя бы того тюфяка, что уснул заскорузлой рожей на батарее.

Влетел тут один, безапелляционно ботинкнул — похож на потерянного домашнего питомца, у которого отваливается с ошейника бляшка, хотя работа мастерская, её Афанасий с Завитинска делал, у него окладистые брови, серые глаза, похожие на средиземноморских утопленников, а дочку свою он гулять не пускает и на булавку пришпиливает к прилавку, в Завитинске иначе не принято, стоит ли говорить, что её добиться каждый проходимец желает? — с тщедушными тюльпанами.

— Невеста где? — вопрошает голубоглазый ботинист.

А ему — деловитые объятья, сердешные похлопывания, лобызания. Поберегись! Недосуг! Перепрыгнув груду ботинок, он влетает в кухню, суёт букет Лёше — поздравил, укусил заусенец, зажёг сигарету, положил в выемку пепельницы. Каждый предмет что-то затевает.

На улице слякоть — хоть плачь. А тут — пьют вино, дышат дымом, не вынимают рук из карманов, производят квакающий смех и слушают отпетый джаз, без всякого даже намёка на тонику. Кота заперли на балконе и забыли: иногда он воет протяжно, но слушают его не слишком: слишком похоже на отпетый джаз. И разговоры, разговоры, конечно!

— Да, я тупой. Зато я честный.

— Чехов, как по мне, куда сильней.

— Где джин?

— Я в шоке!

— В каком шоке? Ужасном шоке?

— Невеста где?

— Ты свои бредни обратно в голову сунь.

— У меня есть доказательство! — Лёшин голос, как кажется. — Доказательство любви. — Он встаёт на руки, проходит четыре метра и валится на визжащую девчушку.

Андрей? Андрей в тёмных очках стоит на стороне, улыбается, болтает кубики льда в стеклянном пузатом стакане, полном джина, смешанного с тоником один к трём, потому что иначе невкусно, — и смотрит на всех очужело: через тёмные очки. Костюм маловат, не иначе.

Глухо и мерно три раза ударили в дощечку входной двери — Андрей пошёл открывать. Через гряды ботинок и море грязи он подобрался на самых высоких цыпочках.

— Здравствуйте. Алексей Калошин здесь живёт?

— Здесь.

Можно рассмотреть девушку. Волосы сенные — они не прячутся под шапкой и не боятся ничего. Губы — брусника; заострены по краям. Брови существуют лишь чуть-чуть: слегка: для приличия. Подбородок однозначно некрасивый, — кляксой: но клякса эта уравновешивает великолепный почерк всего остального лица. Она похожа на кенгуру.

А на Андрее густо чёрные очки: он не может разобрать.

— Вы что-то празднуете? — спросила она защемлённым голосом, на вытянутых руках прижав сумку к коленям.

— Да. Свадьбу.

— Поздравляю!

— Нет-нет. Я друг жениха.

— А-а.

Из подъезда несло холодом.

— Проходите. Вы тоже на свадьбу? — сказал он.

— Нет, я настройщица.

— Мне позвать Лёшу?

— Нет-нет. Мне уже заплатили. Отведите меня лучше к инструменту.

— Угу.

Андрей частый гость, он всё здесь знает. Он вообще на Лёшу работает. И, странное дело, даже в гостях у него — чувствует себя его подчинённым.

Дверь хлопнула. Андрей принял её пальто (оно было странно намагничено). Девушка оказалась в чёрном платье с вырезом на спине.

— Я Маша, — сказала она, протягивая руку с мальчишески короткими ноготками.

— А я Андрей. — Он уже замечал: рукопожатие женщины всегда хрупкое и неуверенное.

— Почему вы в тёмных очках?

— У меня мрачные взгляды.

— Снимите, пожалуйста.

— Хорошо.

Андрей снял очки, и Маша перестала быть тёмным пятном на чёрной бумаге — теперь он видел, как она похожа на кенгуру.

Стоять так на чужих ботинках становилось уже неприличным. У Андрея промокли носки, чёрная лужица ползла по линолеуму, угрожая Машиной ноге. Он повёл Машу к пианино.

Почему-то эту комнату все позабыли — сидели на кухне, в гостиной, а тут даже свет не зажгли. Лёша был бизнесмен и считал, что у него должны быть книги на полках. Они были: правда, не очень разрезанные. Ещё был диван, измазанные скукой обои, тусклый торшер и сломанная люстра. В уголку — робко — стояло и маялось пианино «Лира».

Маша достала из сумочки ключ для настройки: он походил на отвёртку и какой-то медицинский прибор.

— Вы, может, выпить что-нибудь хотите? — спросил Андрей, когда снял с пианино полку, полную хламом, и поставил рядом.

— Нет, спасибо.

— Я вам мешаю?

— Нет, нисколько.

Андрей сел на самый уголок дивана и стал наблюдать.

Она что-то крутила в горбатой спине советской красавицы и нежно вдавливала клавиши. «Это ре», — поясняла она, Андрей кивал. Отстроив контроктаву, Маша сыграла четыре угрюмые ноты. Потом нажала пару верхних клавиш: теперь — плаксиво.

«Неужели не слышат?» — подумал Андрей, глядя на изгибы подпрыгивающей правой лопатки: на полутона, плывущие по Машиной спине. — «Наверное, музыка слишком громкая», — успокоил себя он.

— У вас есть любимый режиссёр? — Маша не вылезала из пианино, и оттого голос её звучал ужасно далеко и глухо.

— Наверное, Бергман, — ответил Андрей, не задумываясь.

Маша вылезла и задумчиво уставилась на ключ.

— Не люблю Бергмана, — проговорила она. — Мне кажется, нельзя так хорошо понимать женскую психологию…

Ему хотелось что-то сказать в продолжение, но всё спуталось: в голове крутились беспорядочные слова: он сгрёб их в охапку и бросил:

— Мне приятель как-то рассказывал, что гармония, вся эта правильная темперация — обман. Что это человек придумал всё.

— Ваш друг, наверное, любил Новую венскую школу? — Маша обернулась, одними глазами улыбаясь.

— Должно быть. Не знаю. Да и не приятель он мне. Это я так.

Андрей поставил пустой стакан на пол и подошёл к окну, отодвинул штору одним пальцем. Непросыхающие улицы, сумрачные прохожие, палые листья. Было уже поздно — луна скорчила рожу. От вида из окна сердце отяжелело вдвое. И только зажжённые окна дома напротив — ещё осмеливались иметь хоть какое-то значение.

— А вы… — сказал Андрей, оборачиваясь, и увидел, что Маша совсем близко. — Вы уже закончили?

— Да. — Внизу проезжает машина: свет ползёт по Машиному лицу. — Вы что-то хотели спросить?

— Вы играете?

— Немного.

Она отошла осторожно, встала задумчивая у клавиш, взяла несколько нот — и скоро Андрей узнал «Пляску смерти» Сен-Санса. Андрей стоял у окна и сосредоточенно следил за лопатками Маши. Пианино звучало успокаивающе и с надеждой.

— Отлично! — Андрей хлопал. — Но это разве «немного»?

— Я больше ничего толком не знаю.

Тишина мучительная. Андрей сделал несколько рассеянных шагов:

— Вам точно не хочется выпить? Есть вермут.

— Спасибо, не хочу. А я правильно угадала, что вы не очень-то рады за друга? — Она села на диван. — Извините, что спрашиваю.

Как бы непринуждённо, Андрей подсел к ней — стараясь быть близко, но не задевать её бедра́. Подсел — и сгорбился.

— Ну да, не очень. Просто… Я, знаете, невесту не видел никогда... Но много слышал. От него. — Маша внимательно кивала. — Лёша её бьёт. Он сам говорил: не стыдится даже. Ещё называет её — «баба моя»… Как вообще можно было за него пойти? Ей что — нравится, когда бьют?

— Вы несправедливы. Никто не знает её мотивов.

— Да, наверное. — Андрей заметил пухлый синяк на её плечике. — В любом случае, жалко её. Счастья там мало будет.

Маша подскочила неожиданно:

— Смотрите!

Она сняла с полки маленькую лампадку из «Икеи» — всё в ней было волшебно: стеклянные стенки, дверца, дырочки в крыше. И внутри: крошка-свеча высотой с палец — чёрным фитилём грозит.

— У меня самой такая. Выключите свет. Нет. Сначала зажигалку.

Он и дал, и выключил. Когда Андрей обернулся — Маша уже лежала на полу с этой лампадкой на животе. Огонёк тихо вздрагивал.

— Идите сюда, скорее!

Андрей кашлянул и лёг рядом. Маша медленно крутила лампадку, держась за тёплые стёкла, — по потолку ползли спокойные, задумчивые звёзды. Андрею казалось, что он в обсерватории.

В обсерватории, в детстве. Он, она и Лёша — сбежали с уроков и пошли. У неё были удивительные волосы — летят как хотят! То ли Настя, то ли Наташа… Андрей не помнил. В тот же день он купил розы и спрятал их в кладовку, чтоб родители не узнали. На следующий день подарил. Через неделю она уже ходила на свидания с Лёшей…

В жизни он не видел таких волос, как у неё.

— Глупо как… — заговорила Маша. — Мы с подругами недавно в Михалёво ездили, нас там на лето в детстве оставляли, хотели посмотреть, что с местом стало. А на реке яхт-клуб, старые дома снесли, построили коттеджи, лес вырубили… — Звёзды продолжали кружиться.

— Минимум, двадцать подтягиваний! — раздалось из-за двери пьяно.

— Вас, может, ждут? — Маша повернулась, и прядка упала ей на глаз.

— Только не меня. — Андрей достал пачку из кармана. — Вы не против?

— Пожалуйста. Курите. — Маша вернула зажигалку.

Сверкнула искра, изогнувшееся пламя, Андрей выдохнул. Немногодымные при свете сигареты — рождали теперь туманы.

— Вы как-то печально курите, — заметила Маша. — Почему?

— Любить стало сложнее, — ответил Андрей. И тут же опомнился. — Но я вздор говорю.

— Ничего. Говорите.

Они молчали.

Маша остановила звёзды и сказала:

— Знаете… У вас бывало… Такое громкое, но необъяснимое чувство — будто всё идёт своим чередом: благозвучно и необъяснимо правильно. Такое значительное… такое радостное… что трудно удержаться от слёз. А рассказать кому-то — стыдно.

Андрей знал. У Андрея бывало.

Вдруг Маша поднялась — почти испуганно, — оправила платье и с фонарём направилась к торшеру. Свет резал глаза. Маша смеялась:

— Лежу тут на полу с почти незнакомым мужчиной! — Она открыла стеклянную дверцу и задула свечу.

Андрей тоже встал и заметил, что пепел изгваздал весь костюм.

— Вам пора? — спросил он.

— Да, мне пора.

Он выбросил окурок в окно, проводил Машу в коридор, нашёл среди грязных ботинок её туфли, подержал её пальто чуть выше плеч…

— Приятно было познакомиться, — сказала она, протягивая руку.

— Мне тоже. — Он слишком долго тряс её ручку и улыбался.

Маша ушла. Андрей ещё некоторое время держал дверь приоткрытой и слушал звук её шагов... Не решился догнать.

Вернулся в комнату смутный — столпотворение адово. Не преминули уточнить, где был. Гулял. С собакой? С собакой. Для приличия Андрей решил нажраться. Стакан портвейна ему тут же просунули. Хлопнул две штуки — один за одним. И губы мокрые. Молодцом!

Потом навалились все вместе на Андрея и стали бороду красить в зелёный: крики? руки? ерунда! Где невеста? В Караганде! Где джин? Допили! Держи порт­вейн! Буль-буль-буль.баставамговорю!начинаетсябрачнаяночь.улюлю!ишь!убежаливкомнатугдепианино.тутестьпианино?

заперлись!клянусьбуддойвсеприльнуликзамочнойскважине.спокойствиеспокойствие!ненадомневуходы

шать.помоемуэтоужеперебор.Машаневиднонибельмеса!подвиньтесь.беспрецедентнатуральнобеспреце

дент.чтотам?явижунебольшетвоего.мнекажетсяонавсёженаставитемурга.тебекажется.чтоонделает?по

моемунеследуетмешатьновобрачнм.вотинемешай.незнаюкаквыаядомойпоехала.вымнеюбкузащемили!

авымнесердцеразбилиичто?Машавынечувствуететаксказатьединствавовсейэтойтолкотне?ячувствуюч

тозадыхаюсь.зелёныйцветвамидёт.спасибоятакнесчитаю.мнескууучно!ребятасделайтечтобверебылосм

ешно!товарищкрокодилгенаскажитемнеправдачтомыкакселёдкивбочке?когдаябываюпьянвесьмирмне

видитсявеликолепнойблевотинойкакбудтогосподьсъелназавтракчеготонетогоивсехнастаксказать...вид

ьсебечтохочешьнотольконенаменя!Машавыходят!выходят!нучтовычтовыяразвеоставилбысвоихгосте

й?ойапоехаликомненадачузавтра!тамхолодноидождит.затобезкомаров!предлагаювсемпостаканусамого

нчику!онуменяаппетитныйнасливахнастоенный.какиевывсекрасивые!Машамненаногунаступили.вест

аянепозвольяеёпоцелую!анамальдивытыменянехочешьсвозить?гденепойму!мнепобольшерюмочкупов

ыше!проливатьгрешно.мильпардон.Машазачемвыживёте?иногдабываетсмешно.давыпейтепейте!каку

юмузыкупредпочитаете?шостаковича.выничегонепонимаетемалерлучшегораздо.нунескажитенескажи

те.вкомнатекуритьвреднопошлитекуритьнабалкон!есливсевыйдутбалконобвалится.Машадавайтевгоро

даиграть?визжитпрямоянемогу.япьянвговно.япьянавдым.аяпьянвсиську!аяпьяндоположенияриз.аяпья

накакстелька.Машааяпьянадобесчувствия.аяпьянакаксволочь.аяпьянкаксвинья.аяпьянавдрабадан.Ма

шааяпьяндоневозможности.аяпьянавзюзю.Машааятрезвкакстёклышко!Машанетнетэтоятрезвая!Маш

атывхлам.америкасвоёполучит!тыглупостиговоришь.яроскошенипечален.хахаха!посмотритеканаэтог

ороскошного!давайтеничегонестесняться?идинахер.чтоо?гденевеста?джигитыукрали! Маша Маша Маша.

Из хаоса букв вновь и вновь появлялась она.

В нахерачивания деле очень Андрей потрудился. В даже добился провалов памяти. Не сам заметил, как-то как с Лёшей на оказался кухне с Лёшей, обсуждающим с Лёшей какие с Лёшей кругом все Лёши неблагодарные. Ушлёпки!

— Лёха, всепьянейший! — тыча вдруг говорит, ему он в сигаретой пиджак слегка и раскачиваясь, море будто на, — как жена-та твая выглидит?

— Бабамоя? Бёдра, талья, спина... Фсё как у фсех. Волысы светлые исчо. Глаза томныя. Улыбычка ихидная, хатя сама пакладистая.

— А на кингуру? На кингуру ана ни похожа? — серьёзно Андрей очень спросил.

— Точна! На кингуру похожая. Да.

Андрей, кажется, понял что-то, но только не очень понял, что.