НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Возведение голоса

Наталия Черных. Закрытый показ. Книга стихотворений 2012–2017. Предисловие
Т. Виноградовой.  М.: Новое литературное обозрение, 2018.

(1) Мы слышим голоса, которые приходят к нам из сумерек, где покоится время. Они пробиваются к нам сквозь шелест и шум, обретают весомость, их тяжелит плоть, их пронзает свет. Но всегда и всюду у голоса только три пути. Один ведёт по лабиринтам дат, от жизни к жизни, другой — уходит глубоко в землю, ищет почву и корни, блуждает по тоннелям и пещерам. И, наконец, третий возводится к небесам, к общему источнику всего этого говорения, бытования, случайных встреч, разлук, связей, полузнаний и полусуждений.

Так бывает в живописи, когда картинка значит совсем не то, что на ней нарисовано. Она — всего лишь (даже не символ, нет) — намёк, полуобман, способ вылета за пределы расчерченных измерений. Но ты не можешь оторвать от неё глаз, она притягивает тебя снова и снова.

По новой книге Наталии Черных ведёт именно эта сила возведения: отсюда — к источнику бытия. В сущности, это старая практика, и отнюдь не только литературная. Так устанавливается «связь» между повседневным существованием и дыханием, на котором всякое существование крепится.

Однако есть вещи, которые умеет только поэт. Он отпускает свой голос и возвращает его обратно, используя оговорку, деталь быта, случайный предмет или поступок, как сачок, на который ловится нечто, уже, казалось бы, лишившееся плоти. Стремясь — туда, мы до сих пор остаёмся — здесь.

Место! Да есть ли хоть какое-то место, где можно остаться.

О котором не скажет какая-то женщина: наше место на небесах!

Старуха же улыбнётся: ей скоро в «Агрикантину», для священника выбрать обед.

Место есть, и оно ожидает.

Давление повседневности и присутствия в ней, какой бы эта повседневность в иные минуты ни казалась невыносимой, даже не борется, а гармонически сочетается с иной мощью, выводящей за все пределы. В образах прошлого, настоящего и будущего, конечно, существует только настоящее, наступившее, но оно пронизано токами былого и отсветом грядущего, и потому именно из него можно найти дорогу, выводящую за пределы, прочь, не к тому, что кажется длительным, а к тому, что остаётся надёжным (читаем в слове надежду) и неизменным (видим в слове отказ от лёгкого варианта быть поменянным и разминаемым на вещи, поименованным как вещь).

Среди текстов, открывающих книгу, есть один, уже процитированный мной и сразу пленивший меня, под названием «Агрикантина», где все эти пути и темы сходятся и сплетаются настолько причудливо и зримо, что туда, вовнутрь, хочется попасть и остаться там навсегда. Это место праздника и преображения, где бытие открывается во всей его полноте.

Агрикантина — окраина, ноготь судьбы, захолустье.

Вот батюшка в белом кофе спросил.

Жанна, горное чудо, кофе ему принесла, пепельницу и карамель.

Пустословие спичкой сгорело,

кофе и карамель с родниковой водой — это уже богословие.

…И вправду, это уже богословие. Чище не скажешь.

(3) …Человек трёхчастен. Плоть, душа, дух. И электричество, сила возникает только тогда, когда заряжены все эти элементы. Мы живём на земле и уйдём в землю. Но сами мы не принадлежим этому уделу, нам заповедано иное. Всё остальное — необходимые и достаточные детали.

Есть на скорую руку — как записать гениальную мысль,

она покажется идиотичной.

Но что в человеке лучше идиотии.

Собеседник пришёл, сел и спросил: где тут Бог?

Время уйти. Вот коробок с пищей и вот порог.

Ответ на ладони, он выдохнут. Отвечать неумно.

Бог снисходителен к острым вопросам; он, как нарисовано, в силе.

Зачем Христу именно этот Макдоналдс?

Как далеко может увести одно акцентированное слово — «идиотия». Шаг, ещё шаг: блаженные, нищие, с трясущимися руками, просящие подаяния на всех перекрёстках мира, игроки и забавники из кино фон Триера, странники и разбойники, готовые сказать «да» там, где другие будут таиться в коконе своих тесных стен, в коконе своего страха и отказа. Но только так возникает любовь — случайно (от слова «луч»), странно (от слова «странствие»).

он есть так, как не умела играть на скрипке — и вдруг научилась;

на той стороне;

образуется облик его; звук пошёл с электрическим призвуком

при появлении;

заходи: чай, опиум — не помню, что ты любил есть;

здесь и лисица его,

долго понять не могла: или придумала, что люблю —

или так сильно любила

выходит, любила

(4) В современной русской и русскоязычной поэзии, если говорить о её ритмической структуре и словоряде, ясно представлено три способа письма. Один берёт начало от классики XIX века и ведёт через советский стих к правильному и организованному, привычному для более или менее массового читателя, но уже отработанному стилю. Другой стремится быть вписанным в англизированный постмодернистский и структуралистский контексты, ищет возможностей раскрыть новые значения и смыслы и часто полностью теряет на этом пути связь с музыкой, её органическим центром — с мелодической природой языка. И, наконец, третий так и не смог выбраться из-под развалин поэтики и тематики Бродского с его псевдобиблейской напыщенностью — на городских мальчиков и девушек Петербурга, Нью-Йорка и Москвы когда-то это влияние оказалось очень сильным. Теперь в большинст­ве своём они уже почти старики.

Но Наталия Черных — мимо этих практик. Спасением становится здесь именно то самое пребывание в языке, которое делает естественной и ненатужной встречу европейской и русской, освящённой цивилизацией и глубоко народной манеры говорения; но, что, быть может, для меня — самое существенное — рок-н-ролла и молитвы, потому что, с моей, конечно, глубоко личной и частной точки зрения, только там, где встречаются рок-н-ролл и молитва, — цветет жизнь. В иных местах — только разговоры о ней, имитация и описание способов умирания всего того, на чём она способна крепиться — человека, Бога, времени, пространства, воздуха.

(5) Моррисоновская ящерица легла закладкой на раскрытое Евангелие. Это мгновение, но в нём много надёжности и надежды.

Тонкие кристаллы концепций хрупки,

не утолят жажды.

А маковое молоко в ступке

она видела лишь однажды.

Андрей Полонский