ПЕРЕУЧЕТ

Ольга Балла

Помнить и понимать

Эссеистика, микроэссеистика, дневники, записные книжки, ФБ-записи, проза «промежуточных» жанров в периодике второй половины 2018 — первой половины 2019 года. Часть II: тексты о времени

В предыдущей, майской части нашего обзора эссеистики и фрагментарных записей разной степепи дневниковости в периодических изданиях мы занимались теми из них, основной предмет внимания которых — пространство и отношения человека с ним. Настал черёд времени и его проживания, а с ними — и первой из разновидностей «временных» текстов интересующего нас типа: эссеистики автобиографической: она — тоже своего рода дневник (и даже в некотором смысле — путевой, только пути здесь непространственные), разве что освобождённый от дат, расширенный вглубь.

«Сегодня, когда моей бабушке в Киргизии исполнилось девяносто лет, а её дочь шестидесяти шести лет похоронили на подмосковном кладбище, рядом с её же сыном, нашедшим вечный покой девять лет назад, я думаю о времени. О том, что в романах-то я люблю такой поворот: время истекает, и пересыхает роман, и пуст исток событий. Это момент, когда в книге кончается ресурс действия. Герои ещё трепыхаются, ещё надеются вывернуться и подогреть интригу, перетоптаться и выскочить в новую главу жизни, но автор торопит кульминацию и развязку. Это пора, когда возможности перерождаются в рок, намерения — в судьбу, догадки — в знание, с которым маяться в эпилоге и далее везде. Это созревание невысказанных желаний, это разлитие вскрытой крови, это опадание плодов, вспревших от приливов надежд и печалей».

Так начинается самый пронзительный текст этого рода из всех, прочитанных в обозримое время, — «Ода радости. Записки печальной дочери» Валерии Пустовой в ноябрьской (2018) «Дружбе народов».

Это плач по умершей матери — и, что самое, казалось бы, невозможное (но Пустовой — удаётся), — плач одновременно страстный и аналитический, поэтичный и беспощадный (почти исключительно — к самому автору; отчасти, однако, и к читателю), втягивающий и невыносимый, нежный и страшный. Жёстче того: это хроника материнского умирания, наложившаяся на хронику первых месяцев собственного материнства, его первых удивлений и радостей. Текст, откровенный до беззащитности, почти исповедь (иногда — почти разверстая рана, хочется отвести глаза, — нет: смотри, смотри, всех касается, это и о тебе тоже), полный подробностей единственной исчезнувшей жизни: личных, семейных, бытовых, физиологических. Время этого текста — все прожитые вместе с мамой тридцать пять лет сразу, которые вспоминаются без внешне заданного порядка, — так и только так, как память приводит. Он — о боли и счастье, о благодарности и обидах, о непоправимой вине и непреходящей любви — и ничто из этого не застилает автору внимательных глаз. Оплакивать и виниться не более (но и нисколько не менее) важно, чем помнить и понимать, — и ещё более того: у Пустовой это одно и то же действие. У этого действия есть и ещё одна составная, неотъемлемая часть (кажется, самая трудная, но такая, без которой не состоятся все остальные): принимать. Принимать неприемлемое, потому что и оно — о человеке в его цельности. Выходя за пределы единственных личных обстоятельств (и при этом — ни на шаг их не покидая), Пустовая говорит в своей исповеди-плаче о человеке вообще: «И прибавление, и утрата, и возвышение, и казнь, и жизнь, и смерть — это дети, Его дети, равно и одновременно вручённые моему попечению».

Следующий тип отношений человека с внешним и внутренним временем представляют нам «записные книжки» (или без кавычек: просто записные книжки, черновые наброски, заготовки для будущего возможного хода мысли, которые автор, вдруг сочтя их самодостаточными, берёт да и публикует) и их электронные аналоги — ФБ-записи (их более-менее регулярную публикацию практикует электронный журнал «Лиterraтура» в своём разделе «Non-fiction»). Эти последние, будучи извлечены из родного им контекста социальных сетей, освобождены от сиюминутной суеты, от текущего диалога с комментаторами и опубликованы в периодике на правах (около)литературного произведения, обретают статус жанра, во многом родственного записным книжкам с их фрагментарностью — с единственной поправкой: они уже в самый момент своего возникновения пишутся для прочтения другими.

В качестве примеров этого жанра нас будут интересовать три текста: записные книжки Аллы Горбуновой «Сумрак и солнце» в первом (вышедшем уже под конец года) за 2018-й номере нового литературного журнала «Контекст», и избранные ФБ-записи Александра Скидана¹  и Марианны Власовой² , опубликованные в номерах «Лиterraтуры» от 21.10.2018. и 08.04.2019 соответственно.

Записи поэта, философа, литературного критика Аллы Горбуновой — классически-«промежуточные»³  тексты. Они — не вполне художественная словесность, — однако вовсю заимствуют по крайней мере один её характерный признак: образность, самоценную, не нуждающуюся в рациональном выпрямлении: «На даче поэзия лежит вокруг — её нужно только подбирать. Валяется себе — в диком виде и отборная». Они — не психология, — но, подобно ей, исследуют структуры душевной жизни: «В моей душевной жизни сменяются и сочетаются два состояния: сумрак и солнце. Заниматься любовью я могу только в состоянии сумрака. Занятия философией приводят меня в состояние солнца. Поэзия каким-то странным образом сочетает глубокий сумрак и ясное солнце». Они — явно не богословие, — но занимаются тем же, что и оно: «Падение листа как сокрытая жизнь Бога. Присутствие в поэзии мистической интуиции, с помощью которой воспринимается сокрытая жизнь Бога — в вещах, в падении листа, в снегу, в дожде»). Они — не философия, — но не менее, чем она, стремятся к прояснению, например, природы мышления и его отношений с реальностью: «Когда мышление впадает в предметность — это его падение (и только в этот момент оно может быть схвачено). Поэтому всё, что можно передать в мышлении, — то, в чём его нет». Не отнести их и к теории литературы, — но о чём бы ни шла в них речь, говорят они только об одном — о сути поэзии: «Поэзия как опыт без объекта (= опыт бытия, = опыт небытия) — чистая стихия». Они принадлежат всем этим областям внимания сразу, соединяя их, выявляя их родство.

У записей Горбуновой есть собственная сиюминутность, от которой они и не мыслят освобождаться, напротив, бережно её сохраняют (и которая, конечно, связана с их «промежуточной» природой): это сиюминутность внутренняя, улавливание мыслительных и образных движений. Эти микроэссе, совсем небольшие по объёму (каждое — всего несколько предложений, но не менее двух) хочется назвать работой с внутренним временем (внешнего здесь практически нет; вернее, если и есть — то большое: время переживаемой автором вместе с современниками культурной эпохи).

Свои фейсбучные записи — классический онлайн-дневник — поэт, прозаик, эссеист, критик, переводчик Александр Скидан для публикации в «Лиterraтуре» прошлой осенью избрал из 2013–2014 годов. Отделённые от своего написания четырьмя-пятью годами, эти тексты сохраняют не только (принципиальную, надо думать) дневниковую небрежность, вплоть до характерных для дневника сокращений («Ж.» вместо «Жолковский», «М.» вместо «Маяков­ский»), до сохранения того облика текстов, в каком они возникали (скажем, при датировке — нетипичное в русской практике написание названия месяца с прописной буквы и отказ от его склонения: «16 Февраль», «26 Февраль»…; в противовес тому — некоторые имена собственные пишутся с диктуемой какими-то соображениями строчной буквы: «апропо (как любит зачинать александр ильянен). меняю эльфриду елинек на кэти акер, дорис лессинг — на маргерит дюрас, элис манро — на анджелу картер»). Сохраняют они и привязку к своему времени — не только к большой культурной эпохе, но и к ближайшему культурному времени: к происходившим в пору их написания литературным событиям, к привлекавшим тогда внимание публикациям в периодике; к спектаклям, фильмам («Катынь» Вайды, «Трудно быть богом» Германа), к текущим чтениям (читается «О пародии» Тынянова, делаются выписки; читаются упоминаемые только по подзаголовку «Прогулки по Маяковскому» Александра Жолковского⁴  — записываются попутные соображения), к покупке книг («Метра и смысла» Гаспарова)… Их время — здесь-и-сейчас. В записях Скидана постоянно слышен контекст, гул этого контекста, даже без прямых к нему отсылок; чувствуется, что они — часть текущего диалога, они полны его отголосками (которые, впрочем, остаются непрояснёнными, — упоминая, скажем, обсуждавшееся в 2013-м «неизвестное интервью» Бродского, автор не даёт на него ссылки, — возможно, принципиально; возможно, потому, что теперь уже важен не столько повод высказывания, стимул его, сколько сама реакция и обретённые в ходе её формулировки):

«24 Октябрь 2013 г.

Откровенность за откровенность. Мне понравилось “неизвестное интервью” Бродского на Кольте — больше, чем все его позднейшие интервью вместе взятые. Даже намёки на то, что его обворовывают официальные советские поэты, меня не слишком покоробили. Это, конечно, “брань человека с самим собой”, сведение счётов с прошлым и примерка будущего в ситуации полной растерянности и страха (в том числе страха влияния). Но ещё это и поразительное историческое свидетельство о культурном тектоническом сдвиге, расколовшем эпоху (вопиющая несправедливость по отношению к М. Ерёмину в этом смысле —“всего лишь” симптом)».

В этих записях — недаром они дневник публичный — почти ничего личного (разве только литературно-личное, литературно-автобиографическое: «...Моей же любимой детской книжкой остаётся “Непоседа, Мякиш и Нетак” (ну, после “Золотого ключика”, конечно, и адаптированного “Робинзона Крузо”»), зато много субъективного и пристрастного: это частные высказывания профессионала: критика, литературоведа, теоретика культуры, делающего заготовки мыслей для их возможного последующего развития или хотя бы обсуждения. «Моя версия, — говорит автор в записи от 15 сентября 2013 года, — заключается в том, что в этом романе⁵  АТД борется с прустинианско-набоковской концепцией литературы как спасения через память и эстетизацию индивидуального опыта. Придя в результате к совершенно иному типу письма, он, видимо, испытывал неловкость, оглядываясь на следы этой борьбы (при попытке отредактировать текст)».

Фейсбучные записи журналиста и литературного критика Марианны Власовой — дневник памяти, её вспышек. Их время, в первом приближении, — прошлое, в основном давнее (детство, институтская юность), иногда совсем недавнее (разговор в метро со странным грустным юмористом); предмет их внимания — память и её невозможность: исчезнувшая, исчезающая жизнь, которой не восстановить вполне, не рассказать.

«Как рассказать об одном дне или о десятке лет из прожитых почти сорока? Хочется поделиться всем, включая мысленный поток. Но даже день — это целая жизнь, которую можно только прожить».

Рассказать вполне, может быть, и нельзя, зато можно бесконечно рассказывать, перебирая в памяти насыщенные ею вещи и ситуации, — каждый пустяк значителен, пустяков тут вообще нет, за каждым предметом — долгая эмоциональная история, система взаимодействий с миром: «Софиста-твиста — заколка-резинка 90-х», «длинный свитер с геометрическим рисунком, бархатные лосины», часы «Электроника», бумажные фантики…

Дневник, освобождённый от дат — от привязок к обстоятельствам воспоминания. Вообще-то время здесь — не столько прошлое, сколько внутреннее: всевременность памяти, благодаря которой оказывается возможен разговор, например, с самой собой двадцатилетней, тридцатилетней давности; а в этом разговоре, в свою очередь, возникают новые времена — сложные, неочевидные, например, будущее-в-прошедшем:

«Я живу. Я знаю всё, что с тобой произойдёт дальше. Но я не хочу говорить об этом. Для меня это прошлое, а для тебя настоящее или будущее… Семь кукол Барби, домик для них, пружинка радуга, йо-йо, тёплые наушники, капор, фильмы Диснея по пятницам, программа “Сам себе режиссёр”, “Тополиный пух” да “Крошка моя”, белое пальто, кокосовое печенье, Баунти — райское наслаждение, водка “Смирнофф”, передача “Куклы”, Киселёв, Парфёнов... “Что это было?.. Вооот это сила!” Всё проносится перед глазами и кажется было не так давно»⁶ .

Отдельно стоит упомянуть синтетический жанр — не письма как такового, но именно публикаций, тип взгляда на публикуемого автора, изобретённый (похоже, совсем недавно — только в этом году) электронным журналом «Прочтение». У тех, кто пишет и стихи, и эссеистику, «Прочтение» публикует и то и другое вместе, в качестве, как это называет редактор соответствующего раздела Борис Кутенков, единого композиционного целого, чтобы выявить у этих текстов общие черты, представить себе общие корни, из которых они растут. Рубрика эта, похоже, ещё не обрела самостоятельного названия (из-за чего её сложно искать; она объединяется с публикациями совсем других типов под общим именем «Ремарки», что, конечно, не отражает существа дела). Но сам замысел интересный. В апреле этого года там были опубликованы стихи и эссе молодого (р. 1998) поэта Елизаветы Трофимовой⁷ . Человек совсем юный, ещё вырабатывает собственный язык для разговора с жизнью. О чудо, о редкость: здесь нет ностальгии, тоски по утраченному и несбывшемуся (без которых, мнится долго живущему, уж и разговор о времени никакой невозможен), — по крайней мере, их не найти среди ведущих мотивов. Здесь всё — взволнованность ростом. Её время — большое настоящее, расширенное до всевременья: полное и ожиданий будущего, и живой памятью о культурном прошлом (неотделимой от личного воображения о нём) — которое так хочется присвоить, врастить в себя, сделать фактом собственного опыта! Это общее прошлое, пока не вполне присвоенное, волнующее, влекущее, у Трофимовой — тоже один из обликов будущего: оно ещё — в модусе обещания.

«Всего одно рукопожатие, чтобы время сократилось и пошло в обратную сторону. Одно посещение дома тридцать три на Арбате, чтобы каждый раз возвращаться к его ступеням. Там хвастаются лосевским Кантом, сидят с серьёзным видом дядечки и тётечки, и хочется скорее бежать по философскому Арбату туда, где Бердяев и Флоренский, а не фестиваль “Московская весна” с километрами искусственного флёрдоранжа. Туда, где есть мысль и надежда на неё — порой, кажется, какая-то совсем уже призрачная. Но культура не пала, культура есть и серебрится повсюду ушедшим и будущим веком — хранимая в памяти и воссоздаваемая после мировых катастроф с нерушимых апофатических начал».

Время этой юной петербурженки, выросшей под Нижним Новгородом, непременно ездящей время от времени в Москву — в порядке персонального ритуала, ради поддержания в себе особенного, взволнованно-острого чувства жизни, — это время, существенным образом связанное с пространством: пропитывая пространство, оно усваивает его черты. Если пространство — живое тело (а оно тут — точно такое!), то время, очевидным образом, — его душа.

«Москва дана для ключевых событий: погладишь трёхцветную монастыр­скую кошку (толстенькую), возьмёшь полистать книгу по патрологии 1856 года издания (тоже достаточно пухлую), застанешь дрожащее в тумане Коломенское, и всё это обретенное время осыпется немыслимым даром в твои расцепленные руки».

1 http://literratura.org/non-fiction/2996-aleksandr-skidan-litra.html

2 http://literratura.org/non-fiction/3231-marianna-vlasova-raduga.html

3 Термин Лидии Гинзбург.

4 Вообще название обсуждаемого текста — «О гении и злодействе, о бабе и о всероссий­ском масштабе» (http://www-bcf.usc.edu/~alik/rus/book/bluzh/maiak.htm )

5 «Расположение в домах и деревьях» (1978), роман Аркадия Драгомощенко.

6 Пунктуация — цитируемого автора.

7 https://prochtenie.org/texts/29789