|
Об авторе | Вячеслав Анатольевич Попов (11.08.1966, деревня Малые Коряки Смоленской области). Окончил школу в Бийске (Алтайский край). Получил филологическое образование в Тартуском университете. С 1995 года занимался редакторской работой в книжных издательствах Киева и С.-Петербурга, с 2001 года — в «Коммерсанте». Дебют в «Знамени» — № 4, 2018. Живёт в Москве. В этой публикации представлены стихи с 1988 по 2018 год.
Вячеслав Попов
Прямая перспектива
там
не будет там садов эдема
и дантова не будет ада
там будет пьеро пьеро делла
франческа фреска смерть адама
та девушка что смотрит вправо
посмотрит прямо
тёма и жучка
когда мне было лет восемь
я болел тяжело
хроническое воспаление лёгких
доходило до кровохаркания всю зиму лежал
и похоже должен был умереть
к нам иногда врачиха заходила
на меня посмотреть
или наверное она фельдшерица была
какие-то лекарства приносила
потом вполголоса отчитывала мать
я слышал что-то и в общем стал понимать
что скоро умру
и по отношению понимал
что все этого уже ждут
но как-то дотянул до весны до тепла
захотелось на солнце
по стеночке вышел на крыльцо с книжкой
у меня была книжка с которой я не расставался
«Тёма и Жучка» ну или что-то такое
мать стоит Иван Анька
Ирина уже взрослая была её в деревне не было
и я смотрю на них и говорю:
вы мне эту книжку как помру
в гроб положите
а Иван мне со смехом:
о, писатель прощаться вышел
и на мать смотрит
я так думаю нормальная мать ко мне бы кинулась
ну или там слёзы на глазах
а она на него смотрит любуется и шутке его улыбается
Анька меня в избу отвела а эти так на дворе и остались
вот такой брат вот такая мать
Flashback. 1983
В то утро Ленинград предстал мне жарко-белым,
то кварцево блистал, то осыпался мелом.
Под небом голубым, слоистым, как слюда,
любить его любым я выдумал тогда.
Был лёгок чемодан из рыжего кожзама,
его мне собрала, вздыхая тяжко, мама.
Не знаемый никем, прозрачный на просвет,
ступил я на перрон, меня былого нет...
И вот уже не пот, а крылья на спине:
вот университет, который снился мне.
Зона сна
Вот так и спят: напившись кипятку,
забившись в угол, отвернувшись к стенке,
до хруста сжав костлявые коленки
и правый бок подставив потолку.
О, боже правый! это ли покой
и вера человеческого сына,
когда под каждой плесневой доской
мерещится летейская трясина…
И снится спящему невидимый дворец,
где он живёт на ощупь, как незрячий,
где плавит тьму зрачок его горячий
и голос чей-то скачет, как скворец:
— Отец небесный, только не покинь
последнего раба, ещё он дышит,
скажи: восстань! — и он тебя услышит.
Да будет так, о господи! Аминь.
На боку
Уже который день я, лёжа на боку,
отбрасываю тень, откуда-то теку,
впадаю из одной в другую пустоту,
с ладонями в поту и сухостью во рту.
Когда включают свет, я вижу жёлтый цвет,
и фиолетовый, когда соседей нет
и некому зажечь колючих киловатт.
И хорошо. И в кайф. Никто не виноват.
То жёлт, как желатин, то бел, как анальгин,
несу я сонмы льдин. Одна один в один
я сам: желта, бела и фиолетова,
и ей ни горячо, ни холодно от этого.
прощальная считалка
расплетайся сетка-клетка ein zwei drei
улетай скорее детка в божий рай
есть на небе чёрном-чёрном белый свет
белый сад где сладким зёрнам счёта нет
нет холодного и жадного огня
нет голодного и жалкого меня
Цвет граната
В ту зиму странное жильё
снимали мы. Я до сих пор жалею,
что жили мы без фотоаппарата.
В ту зиму сдали нам оранжерею.
Чертог, открытый всем лучам,
в узорах стужи, в линзах конденсата
и освещённый щедро изнутри,
воистину был райским садом.
Кругом снега и санные дороги.
Чернеет лес стеною крепостной.
А мы с тобой, уродцы-недотроги,
среди плодов и зелени снуём,
пускаем радуги из шланга и смеёмся.
За этот рай платили мы трудом.
Питались тут же — райскими плодами.
Шёл урожай хозяевам, а мы свою
имели долю за труды в раю.
Раз в два-три дня возница чернолицый
здесь появлялся, чтобы отвезти
большие короба со свежей
зеленью и фруктами
отборными в именье.
Чем кончилось, ты знаешь…
Но с тех пор
я помню вкус сладчайшего граната,
его свеченье зёрен и заката
лучей игру в потёках конденсата
и наших пальцев тихий разговор.
Не больно
«Не больно... Нет... И здесь не больно.
И так... терпимо... Бож-же... мой!» —
нет-нет, и прошипишь невольно,
бодая воздух головой.
Ушёл, простыл. 1998
с новочеркасской в ночь гремя челночной сумкой
тащу бумажный скарб несу насущный бред
любимую зову я сукой сукой сукой
кривляются очки ползёт на лоб берет
в ботинках писк и скрип у рта бутылка пива
любимая прощай я ноги отрастил
на охте хороша прямая перспектива
проспект промторг продмаг промок продрог простыл
реви пылай во лбу рог гайморов огромный
пронзай и бровь и глаз вглубь уходи винтом
тащи меня свищи в покровский смрад укромный
пишу шепчу под нос подоткнутый бинтом
Простак
волхвы просыпаются волхвы продирают глаза
на небе уже проступают сапфиры и бирюза
бежит верблюжонок то бежев то рыж как песок
губастый горбатый ребёнок с рождения хрупко высок
беги верблюжонок ищи свою длинную тень
тебе уже скачет навстречу полярный ветвистый олень
в рогах его свечи моргают звенят бубенцы
и в гнёздах стрекочут как звёзды неведомых песен птенцы
не важно не важно что всё это будет не так
беги верблюжонок отважный такой пучеглазый простак
Плащ
пустого разъятого правдой и тайной
я встретил себя на прогулке случайной
чуть тронутый изморозью моментальной
я шёл шевелился мой плащ шелестел
мне мама его вместе с мёдом прислала
о как я посылок её не хотел
я плыл мимо церкви как мимо вокзала
во мне однокрылая страсть угасала
я шёл под трамвай я по кругу летел
в дурацком широком и ниже колен
с минтайного льда безмузыкий и пьяный
я звал Валентину я знал её Анной
и рвал упаковки полиэтилен
Метель, судьба
Метель, метель… Бессонная гульба
кристаллов тихих, тающих на веках.
Подай мне знак, найди меня судьба,
разжми ладонь, спой обо мне труба,
как ангел потерялся в человеках.
Ах, город, город, город Ленинград!
Я рад и горд привидеться такому!
Я глух и слеп, твои углы стократ
напомнят мне, каков я был крылат,
когда впадал в любимую, как в кому...
Рescatore di pеrle
Я камнем на дно опускался, я шарил руками по дну,
светился и снова смеркался, нашёл в целом мире одну...
О, сколь незабвенен и дорог тот миг, как увидеть я смог
меж двух перламутровых створок прожорливой слизи комок!
любовь
любовь любовь слепая рыба
мой проводник в пучине вод
на вид бесчувственная глыба
но тронь её тугой живот
и вперемешку с чёрной мутью
неудержима и пестра
фосфоресцирующей ртутью
чудес извергнется икра
Ноябрь
Собор на волоске висит, и парк, и стадион,
и дождь, который моросит, и я, который он,
и ты, который говоришь, суёшь сквозь рёбра нож,
и ты, которая горишь и в голове поёшь…
Ретушь
Сохранить эту охру советуешь?
Этот кобальт сберечь?.. Что за чушь!
Нет уж, милая, — ретушь, так ретушь,
безнадёжная честная тушь!
Я не знаю иной технологии,
что могла бы ещё, как она,
наши плоти и души убогие
наделить очертаньем сполна.
Как бы Уайет
заставлено досками света
пространство сарая и в нём
пылает егорова света
текучим подкожным огнём
её разбудил и расплавил
торжественный женственный стыд
а рядом мирошников павел
в рубашке расстёгнутой спит
Счастье. 1995
как ихтиандр в железной бочке
любовной жаждою томим
я рвал сомнений оболочки
тянулся к радугам твоим
я верил в чудо новой встречи
двух тел раздвоенной души
я расправлял лицо и плечи
шептал себе дыши дыши
предвосхитительно рыжело
плацкарта мутное окно
и луноликая анжела
замзавотдела районо
раскинувшись на нижней полке
вся нараспашку вширь и врозь
спала в лосинах и футболке
а мне от счастья не спалось
и я с настойчивостью робкой
чтоб не растаяла мечта
ласкал торчащий над коробкой
край живописного холста
сквозь упаковку из спанбонда
лучилась тягою земной
любовь так властно так свободно
распорядившаяся мной
В музее
Трепещет в золоте Эсфирь —
она и мотылёк, и пламень.
Аману нужен нашатырь:
повис над бездной сердца камень.
Ксеркс сжал свой скипетр, как кинжал.
О, знает он изменам цену!
Так Рембрандт жизнь изображал,
так строил Рембрандт мизансцену.
Попутчики
Всё любуюсь цветами плечистыми
с лепестками кривящихся губ.
Их наивные шашни с чекистами,
их кашне из-под каменных шуб,
их лимоны несметные мятые,
их метафор гремучий картон...
Хитрецы, до озноба понятные,
до изжоги родной mauvais ton.
Пикник
зрачок паслёна чёрно-синий
спит в переменчивой тени
блистают всё невыносимей
времён грядущих шестерни
прямятся смысла перевалы
теснятся поприща пустот
мы сокращаем интервалы
нам будет мало пятисот
но всё путём есть хлеб ветчинка
ещё пол-литра впереди
и жадной вечности личинка
щекочет жвалами в груди
Кристалл
нектар словесного чертополоха
остыл застыл и осыпаться стал
но чёрт возьми ты действуешь неплохо
поэзии магический кристалл
исколоты тобой и выдохи и вдохи
оскомина в глазах и в сердце кислота
мир не спасти все безнадежно плохи
но боже мой какая красота
О красоте
Стою я голый на веранде,
мне не страшны ни стыд, ни суд:
я пуст, как на холсте Моранди
с коротким носиком сосуд.
Что я могу на этом свете? —
быть то в тени, то на свету.
Но и в таком простом предмете
увидеть можно красоту.
Запах
На межпланетной станции «Сибирь»,
покинутой последним экипажем,
остался запах: розмарин? имбирь?
шалфей? тимьян? вербена? А вот, скажем,
спустя полвека или сотню лет
(они пройдут, а мы и не заметим)
здесь будет пахнуть так же или нет —
зубною пастой и шампунем этим?
Стихи по телефону
Пришёл вагон бумаги, и Вагинов при нём.
Лица на доходяге не сыщешь днём с огнём:
беззубый, тощий, вшивый, два глаза, нос и рот...
Губой кровоточивой подался весь вперёд,
целует папиросу и раненному в грудь
товарищу матросу даёт разок курнуть.
Короста ты, короста, солдатский тиф сыпной!
Умрём, и окна РОСТА обступят нас стеной,
и засвистит «кукушка», и снова в зимний путь...
Отбой, устала двушка — упасть и отдохнуть.
Заболоцкий. Юг
Ждет переводчика пижама.
Мигренью пахнет олеандр.
Поношенный костюм Адама,
как неснимаемый скафандр,
там жмёт и трёт, здесь жжёт и тянет…
О, как бы снять его! ведь в нём
любовь безвыходная вянет,
теряя плотность и объём
Морозово. 1985
колхозный месяц лес осенний
обского моря свет рябой
здесь мы знакомимся с тобой
нам помогают бог арсений
огромных сосен фейерверк
и паучок как два гимнаста
взбирающийся голенасто
по световодной нити вверх
Завражье
Мария Андрею с Мариной варила картофельный суп,
косилась на кружку с малиной оттенка старушечьих губ.
Печурка дымила, и в сени тянулся дымок голубой.
Шагал по просёлку Арсений с закушенной хмуро губой.
Зингшпиль
папагено тоскует в разлуке
с папагеной прекрасной своей
шлёт в эфир мелодичные звуки
но сигнал всё слабей и слабей
крупновязаный свитер пушистый
распускается в серую нить
улыбаются в ложе фашисты
стиль фашисты умеют ценить
Декабрь 1941-го
павел николаевич чёрен у окна
павел николаевич череп как луна
в кружке небо невское пальцы на лице
сколько пальцев несколько
шли пешком от невского в полом пальтеце
ледяная карповка мёртвая вода
павел негуляевич больше никогда
лампочка включается лампочка звенит
павел никогдаевич падает в зенит
на столе лежит столбом посреди квартиры
держит небо белым лбом а кругом картины
гроб огромный рёв миров умирайский райский ров
Братское
Ну на что мне твоя чечевица? —
я по яблочко кашами сыт.
Мне бы чем пожирней поживиться,
что само меня — ам! — и вкусит.
Дай такого ты мне, Христа ради,
чтоб во мне поселилось навек,
если надо, убий и укради,
сквозь ушко, меж зубов, из-под век.
Поцелуй меня в самые губы
краснорожим тугим кулаком,
ведь мы оба суккубы-инкубы,
будь со мною сугубо знаком!
А не то этой самой рукою
я такое тебе подскажу,
что ни бою тебе, ни покою,
ни улыбки ножом по ножу.
Говорю тебе верно, внакладку,
со слоном, кипяток белый ключ:
по чайку, и в палатку-крылатку,
ворс шинельный уж больно колюч.
Бийск, космос. 1974
на задворках космической эры
у подножья бездонных небес
в самых плотных слоях атмосферы
наблюдался заметный прогресс
пахло лесом бетоном карбидом
битум пучился чёрной дырой
по ухабистым тряским орбитам
двигал массы свои скорострой
и кораблик бумажный вращался
угодивший в промышленный сток
с измерением третьим прощался
превращался в тетрадный листок
Чулимск
чулимска больше нет он на другой планете
затмили внешний свет спасительные нети
на сотни вёрст окрест фон слабый постоянный
мотоциклетный треск собачий вой стеклянный
в чулимске так легко так зябко так интимно
и небо далеко и рядом валентина
Быстротеченск
В городе Быстротеченске, что на Убий-реке,
службы идут по-гречески, люди живут в грехе.
Там пароходы длинные, долго гудят вдали,
кладбища тополиные вечно стоят в пыли.
Кто там родиться выдумал, так и умрёт собой,
скажет, я так, для виду, мол, спи давай, Бог с тобой.
А почему по-гречески? Так уж заведено,
в городе Быстротеченске принято жить давно.
Старица
свет тусклый мой и хорошо что тусклый
я вижу сверху узкое пятно
серп Канонерки старицы катунской
вода темна и ненадёжно дно
кувшинки белые и жёлтые кубышки
камыш рогоз частуха и чилим
аир осока знаю не по книжке
а мама научила им
зазубренная чёрная заноза
шип чёртика в пяте гной памяти земной
и цепкий на стебле послед метаморфоза
стрекозий выползень
с разорванной спиной
Двенадцать. 1978
не буду коситься бродя по АБ
на окна отцовской квартиры
а сяду у Бии на рыжей трубе
на баржи смотреть и буксиры
двенадцатилетний читатель всего
что манит иными мирами
готов я отречься от мира сего
не думать же вечно о маме
плоты проплывают буксиры орут
над Бией огромное небо
пусть гости с «Дриона» меня заберут
а в общем-то можно и к Немо
| 
