НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Вертикаль

Людмила Сергеева. Жизнь оказалась длинной. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2019.

Когда деревья были большими… Когда в нашей культуре ещё существовали великие поэты… Когда по улицам ходили живые классики…

Тогда Людмила Сергеева была молода и любопытна. Сейчас она упрекает себя в лени: в 1960–1970-е годы не вела дневников и забыла многое из разговоров с Анной Ахматовой, Иосифом Бродским, Андреем Синявским и другими удивительными собеседниками. Но и то, что запомнила и записала, бесценно. Главное же на страницах книги Сергеевой — атмосфера времени и обаяние живых людей.

В книге, помимо вступления, семь глав. «От Москвы до гор Сихотэ-Алиня» и «Моя оттепель» повествуют о детстве и юности автора. «Меня, как реку, суровая эпоха повернула» — об Анне Ахматовой. «Мы с тобой на кухне посидим…» — о Надежде Мандельштам. «Конец прекрасной эпохи» — об Иосифе Бродском. «Положительный литовец» — о Ромасе Катилюсе и, наконец, «Триумвират» — о Марии Розановой, Андрее Синявском и Абраме Терце (в их случае автор и его литературное альтер-эго, как известно, оказались неразлучны). Нетрудно заметить, что все эти имена — знаковые для эпохи нарождавшегося советского диссидентства. Вот как описывает Людмила Сергеева пробуждение гражданского чувства и достоинства в людях, долгие годы скованных страхом: «В феврале 1956 года в Коммунистической аудитории университета на комсомольском собрании нам зачитали доклад Н.С. Хрущева на ХХ съезде КПСС с разоблачением культа личности Сталина. Был эффект разорвавшейся бомбы: кого-то он больно ранил — ведь развенчивали их кумира, но большинству студентов показалось, что теперь можно говорить всю правду о наболевшем. И начались горячие обличительные выступления моих однокурсников, особенно юношей, приехавших из бедных подневольных деревень, где у колхозников при Сталине не было даже паспортов, а также с далеких окраин огромной страны. Один студент из Магадана рассказывал о бесчисленных лагерях на Колыме. У многих открылись глаза на свою страну. Это комсомольское собрание шло допоздна, его перенесли на следующий день, так много было желающих рассказать о бедах и беззакониях при Сталине, а также о том, как надо теперь налаживать нашу жизнь, которая бы действительно соответствовала социализму. Надежды на это были большие».

Формально Людмила Сергеева не принадлежала к протестному движению, но по обстоятельствам жизни и качествам характера оказалась рядом и с членами первой после смерти Сталина неформальной группы поэтов «Мансарда», и с теми студентами МГУ, что после венгерских событий 1956 года открыто выразили, как она пишет, «возмущение нашей властью и стыд перед венграми», особенно острый для многих «на волне разоблачений сталинских репрессий». Счастливая судьба свела её с молодым преподавателем А.Д. Синявским, а вскоре и с его женой, Марией Васильевной Розановой. Позже она стала доверенным лицом этих мятежников, одна из немногих знала о готовившейся Синявским и его другом Ю.М. Даниэлем «литературной диверсии» — публикации художественных произведений за рубежом.

К внутреннему сопротивлению советской власти Сергееву подготовило детство. Она постоянно замечала озабоченность родных таинственными «хлопотами», и лишь спустя время поняла, что хлопотали-то о «врагах народа», осуждённых, сосланных, расстрелянных втайне от жён и детей. Перечисляя потери в родственном кругу, она пишет: «Такова была жестокая историческая реальность моего раннего довоенного детства. Для меня это была какая-то таинственная жизнь взрослых, о которой не полагалось расспрашивать и не следовало никому рассказывать. Как только всё это выдерживали наши мамы, воспитывая в детях в то же время доброе, вечное?» В предисловии автор выразила надежду, что её книгу прочитают «те, кто… не жил в то время, которое выпало на мою долю». Очень хотелось бы, право. Как хотелось бы и сугубого внимания к первым двум главам, в которых глазами маленького ребёнка, не знающего, что можно «по-другому», показан советский быт.

Формально автор рассказывает личную историю, не присваивая права говорить от лица поколения. Но получается, что её рассказ, как любая книга о советских временах, ведётся всё же от имени и по поручению, прежде всего — всех тех, чьи судьбы оказались искалечены сначала при репрессиях, а затем и в вегетарианские, по слову Ахматовой, времена Хрущёва и Брежнева.

Что прежде всего поражает в мемуарах Сергеевой, так это невероятная доброжелательность и такт. Всего дважды она позволяет себе выпады против тех, кто писал неправду. Сразу становится понятно, что редчайшие свойства души — доброта и живость — привлекали к ней не меньше, чем мог бы привлечь поэтический дар или пламенное слово публициста. Н.Я. Мандельштам показана в книге весёлой, взбалмошной, остроумной, нестареющей; М.В. Розанова, о которой в годы заключения мужа ходило по Москве столько злых и надуманных слухов, — преданной женой, способной в буквальном смысле забыть о себе. Довольно быстро начинаешь понимать Иосифа Бродского, сделавшего Сергееву своей конфиденткой; ведь гений любви и понимания посещает людей не чаще, чем Евтерпа или Мельпомена.

Любая книга своевременна. Мемуары Сергеевой выходят к широкому (тираж книги 2000 экз., что по нынешним временам не так мало) читателю в момент, когда непоправимо меняется облик Москвы, когда предпринимаются попытки обелить сталинский режим, когда разочарование в постсоветской демократии приобретает почти катастрофическую остроту. Людмила Сергеева писала мемуары «всё в той же квартире в нашем пятиэтажном кооперативном доме “Работник печати” рядом с метро “Пионерская”. Но дом этот скоро сломают, такие же дома напротив уже снесли — и пейзаж у меня за окном как после бомбёжки. А между тем на доме могло бы висеть несколько мемориальных досок». И далее Сергеева перечисляет, кто здесь бывал: Анна Ахматова, Арсений Тарковский, переводчица Ольга Холм­ская, пушкинист Илья Фейнберг, Иосиф Бродский, художница Наталья Северцова. Здесь жили философ Александр Пятигорский и писатель Георгий Владимов, а к нему в гости приезжали Василий Аксёнов, Андрей Битов, Владимир Войнович, Белла Ахмадулина… Эти имена составили славу отечественной литературы XX века; их «гений места» должен бы присутствовать в нашем городе точно так же, как память о Дельвиге, Некрасове, Фете… Однако недавнее прошлое уходит от нас, точнее, его уводят.

В этой связи следует обратить внимание на два эпиграфа к книге Сергеевой. Первый: «Как в прошедшем грядущее зреет, // Так в грядущем прошлое тлеет…» (Ахматова). Второй: «Настоящему, чтоб обернуться // будущим, требуется вчера» (Бродский). Лишённые материальных подтверждений реальности вчерашнего дня, как далеко сможем мы протянуть нить, связывающую времена, о чём так заботились и герои книги «Жизнь оказалась длинной», и её автор?..

Новая эпоха начинает и выигрывает. Дома рушатся. Рукописи горят. Мемуаров становится всё меньше. Берегите прошлое, господа.

Вера Калмыкова