НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Тяжёлое детство

Артём Серебряков. Чужой язык. М.: Флюид ФриФлай, 2018. — (Книжная полка Вадима Левенталя).

Аннотация к дебютной книге прозы Артёма Серебрякова сравнивает автора с Кафкой, Сологубом и Мамлеевым. Но что, если задуматься, объединяет эти имена? В первую очередь некая вселенская неуютность — и тогда этот ряд можно с ходу продолжить ещё десятком имён. Двадцатый век в целом неуютен, а по словам Ходасевича, неуютна и история вообще. Что к этому может добавить современный автор?

Тексты Артёма Серебрякова всеми силами стараются выпасть из истории: приметы времени стираются и размываются, и даже если автор упоминает фотоаппарат или ружьё — неясно, происходит дело шесть лет назад или шестьдесят: рядом с автомобилем обязательно будет стоять лошадиная повозка.

Неспроста прозаик — молодой петербуржец, журналист и активный пользователь соцсетей — отправляет своих героев подальше от всегда современных городов в безымянные деревни, забытые и Богом, и прогрессом. Вязкая хтонь этих пространств не то чтобы противостоит идее развития – она просто её не включает. Время здесь идёт как угодно, но только не линейно: в рассказе «На дикой стороне» оно ретроспективно, герой нащупывает точку слома, погружаясь из прошлого в настоящее; в «Дедушке» старение героев предшествует рождению детей, а смерть — лучшим годам; а в «Оленьем парке» оно почти классически мифологично: жизнь останавливается в момент травмы, и пока с этой травмой жестоко не расправишься – не исчезнешь из убогого родного села, время привязано к эпическому герою.

Все эти аберрации носят характер глубоко субъектный — автор не впадает в искушение магического реализма и сохраняет в своём мире природные законы. Исток всех временных завихрений — лиричность нарратива, почти всегда рассказы Серебрякова — это взволнованная речь его героев.

«Где-то человек заливался вином, пытаясь побороть желание.

Где-то было дано указание, его следовало немедленно исполнить.

Где-то ворвались вооружённые люди и приказали всем лечь на пол.

Где-то человек снял ремень и все, кроме мальчика, вышли из комнаты».

Чаще всего рассказчиком становится ребёнок, причём глубоко несчастный — и гораздо интереснее психоаналитического бубнежа подумать о выборе таких персонажей как о социальном заявлении. Автор этой рецензии не так давно был вынужден прочитать несколько сотен дебютантских киносценариев — а в кино сейчас больше молодости, чем в литературе. Главным выводом из этого опыта был тот факт, что важнейший сюжет для сегодняшних авторов — описание школьных трагедий, вы­страивающихся по единой формуле: ребёнок, искренне пытающийся не стать уродом в мире уродов-сверстников, уродов-учителей и уродов-родителей.

Серебряков пишет в русле этой — в чём-то новой — психоидеологии: такое детство совсем не похоже на «Детство» русской классики, объясняющее весь дальнейший путь героя, но не похоже оно и на маленькую самостоятельную героическую жизнь соцреализма — это вообще не жизнь, или даже не-жизнь, как отдельное понятие. Ребёнок хранит в себе крупицу искренности, но попадает в мир, где мертво любое содержание, любая идея. Проживание детства равняется проживанию трагедии, и хотя в центре сюжета лежат действия вполне обыденные, они приобретают черты какого-то тёмного эзотерического ритуала — мамины уговоры не плакать от укола оборачиваются визионерским прозрением собственной смертности, а выбор между несколькими котятами возносится до выбора собственной судьбы.

«Я хотел бы, чтоб у меня отняли детство, у некоторых его слишком много. Так и со мной — я слишком поздно вырос; оказалось, что жизнь уже совсем не та, к которой меня готовили. Детством поделиться ни с кем не вышло. Жаль даже».

Максимилиан Волошин когда-то писал: «Ребёнок живёт полнее, сосредоточеннее и трагичнее взрослого. Он никогда бы не мог вынести напора своих переживаний, если бы они были сознательны». Кажется, что проза Серебрякова развивает эту формулу во множестве вариаций. Главный герой рассказа «Маджента» находит старое письмо, так и не прочитанное им в отрочестве, — и эта весточка воспринимается как загробная, будто человек, томящийся в Чистилище, слышит голос из… ну, тоже Чистилища, но какого-то другого, ещё хранящего следы надежды.

Реальность в этих рассказах мерцает, определить границы туманных пространств Серебрякова почти невозможно. Отголоски нашего мира лишь пробиваются в некоторых текстах, да и то не совпадают с ним окончательно. Пожалуй, наиболее умело это выстроено в заглавной повести сборника: её можно прочитать как описание полузаброшенной варварской деревни где-то на окраинах другого мира, а можно — как летопись горных аулов Чечни или Дагестана, с ритуальным убийством овец и женским обрезанием. Мистической силой эти пространства наделяет лишь неопытность рассказчика, неумение уложить увиденное в какие-то категории.

«Аа-аа-а. Аа-аа-аа-а. Горе, горе, а не сын. И сегодня утром я смотрю, он весь какой-то слабый и в школу идти не хочет. Пасть разинул — вроде нормально всё, но говорит, что есть горчинка. Аа-аа-а. Аа-а. Шшш. Шш. Это нормально, что есть горчинка? Это же ненормально, если ты здоров, откуда в тебе горечь-то?»

Язык, которым наделяет своих героев Серебряков, наследует модернизму — более того, ни к каким экспериментам автор не тяготеет и аккуратно раскладывает по полочкам результаты прошедших революций, применяя их в разных текстах: вот, мол, Кафка, а вот — Сологуб (вспоминаем аннотацию). В этой игре совсем нет постмодернистской ухмылки, да и вообще в книге нет иронии. Узнавать стили совсем не обязательно и даже, скорее, противопоказано, поскольку это разрушает специфичный речевой уют картины мира Серебрякова.

Да, в этом главная заслуга сборника: в его текстах, жутковатых по отдельности, видится какой-то всепроникающий книжный уют, где травмы и беды, конечно, страшны, но у каждой есть своё строго определённое литературное место. Читая рассказы, чаще всего знаешь, чем они закончатся, и, даже не угадав, не удивляешься. В книге нет общих мест — но нет и непознанных территорий, она далека от игры «угадай предшественника» — но за каждым рассказом маячат (порой весьма смутно) очертания претекстов.

Удивительно, что одна из рецензий на книгу¹  упрекает автора в уходе от реальности, в эстетическом эскапизме. Да, Артём Серебряков старается избегать неореалистической гладкописи, однако он не впадает и в радикальное экспериментаторство — благородное, но не ищущее широкой аудитории. Пусть пока его вкус и стиль нельзя назвать безупречными, но уже в этом сборнике можно увидеть обещание чего-то свежего, а именно — усложнённого письма, которое вместо щегольства формальными ухищрениями ведёт серьёзный разговор о сегодняшнем человеке.

Валерий Отяковский

1 Александра Першина. Книга о чудовищах. Прочтение, 27.09.18. http://prochtenie.ru/reviews/29548