Начало театрального сезона 1998/99 гг. в Москве было ознаменовано сразу двумя премьерами “Гамлета” — с интервалом в несколько дней появились постановки Роберта Стуруа в “Сатириконе” и Петера Штайна, который создал свой спектакль с российскими актерами на сцене Театра Российской Армии (проект Международной конфедерации театральных союзов). Вряд ли это просто совпадение — в “датском королевстве” и в наших душах настолько неладно и скверно, что мало-мальски думающие люди испытывают настоятельную потребность разобраться — в окружающем мире и в себе самих, для чего Шекспир подходит как нельзя лучше. Ну а для режиссеров и актеров “Гамлет” был и остается одной из самых притягательных пьес мирового репертуара — особенно для исполнителя главной роли.
Ничего удивительного, что яркий и неординарный актер, являющийся одновременно художественным руководителем театра, решил сыграть Гамлета. Пусть даже на первый взгляд эта пьеса не вписывается в нынешнюю творческую палитру театра, а актерский типаж звезды № 1 “Сатирикона” с трудом ассоциируется с меланхоличным датским принцем — содружество Роберта Стуруа и Константина Райкина давало все основания надеяться на спектакль-событие. Увы, этого не произошло. Нам предложили еще один вариант “Трехгрошовой оперы” — на этот раз на слова Шекспира. На протяжении трех часов “счастливые обладатели сотовых телефонов и пейджеров” должны были “воздержаться от демонстрации своей крутизны и выключить их” (я цитирую объявление, прозвучавшее в зале перед началом спектакля), потому что свою крутизну демонстрировали актеры, показавшие нам крутые разборки в крутом мафиозном семействе. Теперь крутые зрители (которые, судя по их реакции на происходящее, с пьесой отродясь знакомы не были) смогут пересказать содержание шедевра примерно таким образом: “Ну там одного крутого его брат замочил, и на его бабе женился, и дело к рукам прибрал; а племяшу обидно, ну он притворился, что у него крыша поехала, а сам решил дядю убрать и все себе вернуть; кучу народа замочил, а его самого отравили”. Возмущенные интеллигенты, которые Шекспира читали, будут шокированы тем, как выстроены характеры и взаимоотношения персонажей. Гамлет — наркоман, курящий травку и нюхающий носки, — озабочен только тем, чтобы убрать дядю и самому стать “крестным отцом”. Гертруда — алкоголичка, вдобавок испытывающая непреодолимое плотское влечение к сыну. Сексуально озабоченная Офелия занимается на сцене онанизмом и произносит свой последний монолог, сопровождая его недвусмысленными стонами. Розенкранц и Гильденстерн — два дуболома; ну а Клавдий переодевается призраком отца Гамлета и рыскает по подземелью (что-то типа заброшенной шахты — очевидно, мафиозный клан хорошо маскирует свою штаб-квартиру), чтобы выманить племянника из его вагонетки (это такая сценографическая деталь; из этой вагонетки Гамлет впервые появляется на сцене и в нее же забирается умирать), заставить его что-то предпринять и под благовидным предлогом убрать. Пожалуй, самым приличным среди всех крутых выглядит Полоний — по крайней мере, внешне. Чтобы текст не утомлял и не отвлекал от зрелища, его изрядно подсократили, а то, что осталось, — произносится невнятной скороговоркой — видимо, чтобы несоответствие пьесы и постановки не так бросалось в глаза. Крутые зрители довольны. За Шекспира обидно...
К сожалению, “Гамлет” Штайна шел в Москве меньше месяца. Чем дальше отодвигается этот спектакль в прошлое, тем больше хочется его посмотреть снова — так много смысловых и художественных пластов скрыто во внешне простой постановке, что с одного раза осознать и обдумать все невозможно. Первое, что отмечает сознание, — узнаваемость персонажей. Мы таких каждый день видим на экранах телевизоров, и Шекспир, похоже, писал хронику России на рубеже тысячелетия. Вчерашний партаппаратчик, достигший высшей власти и научившийся носить дорогие костюмы и галстуки и говорить красивые слова об интересах державы, — таков Клавдий в отточенном исполнении А. Феклистова. Почувствовавшая вкус дорогих нарядов и драгоценностей, не желающая прощаться с молодостью и личной жизнью, но не ставшая от этого счастливой Гертруда (И. Купченко). Референт при любой власти Полоний (замечательная работа М. Филиппова). Вчерашние кумиры андеграунда и вольнодумцы Розенкранц и Гильденстерн, которые сегодня сыграют в поддержку любого политического лидера — лишь бы хорошо заплатили. Любимцы публики — актеры, которые вместо возвышающих душу спектаклей играют пошловатые, но кассовые представления — а что поделаешь? — кто платит, тот заказывает... И дети державных родителей — Гамлет, Офелия, Лаэрт, которых воспитывали в дорогих закрытых учебных заведениях за рубежом, где они научились абстрактной гуманистической морали, но оказались абсолютно не приспособленными к повседневной жизненной грязи. До боли знакомая картинка... но наверняка она показалась бы знакомой (может, не так трагично) сегодняшним американцам, англичанам, датчанам. Потому что за пластом сиюминутной узнаваемости стоит пласт вневременных, вечных проблем, и Штайн абсолютно верно выявил зерно конфликта, из которого вырастает пьеса: чистая, неиспорченная душа рано или поздно соприкасается с внешней жизнью, где нет места иллюзиям, где ни во что не ставятся (даже если провозглашаются) моральные ценности, и тогда надо или смириться, пойти на один компромисс, другой, третий... и утратить чистоту своей души, и стать как все, или — погибнуть. Иначе никак не получается. И потому так горько жалуется саксофон Гамлета — плохо ему, потому что хотел бы уберечь свою душу — да не выходит... И погибают одна за другой чистые души, не выдержавшие испытания реальностью, сошедшие с ума, в минуту слабости согласившиеся на подлость, на месть и не сумевшие жить с этим, — Офелия, Лаэрт, Гамлет. А на смену им идет молодое поколение, которое не знает сомнений и мук совести, — накачанные мускулы проложат им дорогу наверх, и душевных терзаний не будет. Спектакль Штайна обращен к той части наших душ, которая осталась еще по-детски чистой, незамутненной, не отягощенной постыдными компромиссами и сделками с самим собой. Он заставляет задуматься — как мы задумывались когда-то в юности — о смысле бытия, о бренности земных сиюминутных выгод, о вечном. Это спектакль с очень добрым и высокоморальным (в самом лучшем смысле этого слова!) посланием, и за это тем, кто его поставил и играл, — спасибо. Но он хорош и как произведение театрального искусства. Отказавшись от деления театра на сцену и зрительный зал, посадив публику на сцене и оставив актерам небольшое пространство в центре и по периметру за рядами, Штайн добился эффекта зрительского соучастия в происходящем. Отказавшись от декораций, Штайн акцентировал внимание на игре актеров, на текстах Шекспира. В такой постановке не спрячешься за трюк, за внешний приемчик. Здесь работает только высочайшей пробы профессионализм и мастерство актеров, оставшихся наедине со зрителем и словом. И нам подарили это чудо истинного театра. Каждое слово шедевра было отмыто до первозданного блеска и смысла, и Слово царило на этом спектакле. Слово рождало жесты, взгляды, пластику; слово на наших глазах творило историю. Хорош был весь актерский ансамбль, но лучше всех был Евгений Миронов — Гамлет (что, наверное, и закономерно, потому что в каком-то смысле это пьеса одного героя). Удивительное создание — полный жизни, готовый смеяться, трепаться с друзьями, пропадать ночи на дискотеке — словом, так похожий на всех своих сверстников; а в то же время так не похожий — такой мечтательный, так глубоко чувствующий, такой ранимый, способный так глубоко и трепетно любить и так истово ненавидеть; и принц по рождению и поведению... Какое счастье, что режиссер и актер увидели сегодня такого Гамлета — это дарует нам надежду.
P. S. К тому моменту, как появилась верстка этого номера, автору удалось посмотреть еще одного “Гамлета” — на этот раз в крохотном зале Театра на Покровке. Спектакль поставлен Сергеем Арцибашевым, и он частично играет главного героя. Частично, потому что роль Гамлета выстроена по принципу сандвича: по бокам (в начале и в конце) молодой актер Евгений Булдаков, а посередине — маститый и заслуженный руководитель театра. Подмены туда и обратно происходят в момент общения Гамлета с призраком: призрак становится Гамлетом, а потом возвращается на свое место. Почему — публика так и не поняла, разве что Арцибашеву хотелось произнести пару эффектных монологов, мысль, конечно, интересная.
Об остальном промолчим. Хорошо, что зал такой маленький...
