Об авторе | Родился в Санкт-Петербурге в 1984 году. Окончил гуманитарный факультет СПБГУТ им. проф. М.А. Бонч-Бруевича. Автор двух книг прозы. Лауреат премии журнала «Урал» за лучшую публикацию 2016 года (проза), победитель Германского международного конкурса русскоязычных авторов «Книга года» (2018). Живёт в Севастополе и Москве. В «Знамени» публиковались рассказы «Ассасин и абиссинка» (№ 2 за 2017 год) и подборка рассказов «Время позднее» (№ 5 за 2018 год).

Георгий Панкратов

Не только/но и

монологи

Чего я хотел

И был я молодой журналист с большими надеждами. Мои глаза горели, я дышал ощущением новой жизни. Так было когда-то. Я вспоминаю теперь.

Я пришёл к известному человеку. Это был специалист в области приборо­строения, признанный великий инженер. Конечно, широкой аудитории — человеку с улицы, самому массовому потребителю его фамилия ни о чём не говорила — но те, кто был «в теме», слагали о нём легенды. Тот мой первый журнал был как раз для таких — специализированный, профессиональный. Дрожа, я признался главреду, что ничего не знаю о приборах. Мне предстояло интервьюировать человека, который совершенствовал самолёты, спутники, космические корабли, я смертельно боялся ударить в грязь лицом.

— В последние несколько лет он не выходит из дома, — сказал мне главред. — давно отошёл от дел, журналисты у него — совсем нечастые гости. Не сомневаюсь, мы будем первыми.

— Так… тем более, — замялся я.

— Ему наверняка захочется рассказывать, вспоминать… Человек уже в возрасте, сентиментальный. Всё, что тебе нужно, — взять диктофон и включить. Поверь мне — ты с этим заданием справишься.

Человеку-легенде было тяжело ходить. Он часто прерывался, чтобы прокашляться, и забывал, о чём шёл разговор до этого. Редактор оказался прав — мне почти ничего не пришлось спрашивать. Инженер рассказывал истории — о том, как куда-то летал, ездил, кого-то встречал, провожал. Причём после каждого вынужденного перерыва на кашель история приобретала новые подробности. Порой они противоречили той же самой истории, но рассказанной десять минут назад.

— Мне скучно, — подтвердил он догадку редактора. — Многих уже нет, а те, кто остался — при смерти. Или выжили из ума, — и он долго смеялся странным, жутковатым смехом. — Только и остаётся, что вспоминать.

Я пытался что-то спрашивать про инновации, про чертежи, про разработки, что ставили на уши всё инженерное сообщество тех лет, но в неторопливом его повествовании всё чаще всплывали женщины. И здесь, в отличие от чертежей, он не был скуп на подробности — настолько, что я краснел, сидя перед ним в старом, поеденном молью кресле.

В его квартире царило запустение — похоже, что женщины не приходили сюда давно. Кто следит за ним, кто помогает? — было странно и страшно задавать столь нелепый вопрос человеку, когда-то менявшему мир. Человеку, без которого прогресс — это естественное развитие цивилизации, движение к новым открытиям — шёл бы на долгие годы, а то и десятки лет медленнее.

Я не отважился спросить, где его женщины теперь. И кто он теперь им. Есть ли у него кто-то из близких, и почему они не здесь, не с ним. Терпеливо слушал рассказы о том, как он соблазнял очередную красотку из министерства, кажется, иностранных дел (ну да, что могло быть красивее министерства иностранных дел?), раскрывал свой блокнот и выуживал оттуда приготовленный заранее вопрос. Я снова и снова возвращал его к чертежам, к схемам, к наградам и премиям, книгам, публикациям.

Но он отвечал всё короче, пожимая плечами, будто бы извиняясь: не пом­ню подробностей. Забыл за давностью лет.

Что ж, думал я: интервью получится суховатым, но, может, оно и к лучшему — издание серьёзное, не печатать же в конце концов все его страсти, от которых, казалось, краснел даже мой диктофон. Будем считать, что мы с ним этого не слышали. Я засобирался домой.

Хотелось сказать на прощание что-нибудь оптимистичное, жизнеутверждающее. Грустно заканчивалась жизнь такого великого человека — словно прибор, им же когда-то изобретённый или усовершенствованный, а теперь отработавший своё, он пылился на старом складе — в печальной квартире. Где, никому не нужный, потихоньку сходил с ума. Возле двери я едва раскрыл рот, чтобы произнести банальность в духе «Вам мы обязаны нашим настоящим…», как он жестом остановил меня.

— На самом деле я всегда хотел быть обычным… — произнёс он. — Если бы это только получалось. Когда вокруг тебя столько крутится, да и сам ты немало крутишь, — он усмехнулся, и я решил, что речь опять пойдёт о мидовских красавицах. — Немногое можешь позволить — сразу же слухи… А слухи — они всегда против тебя.

Он промолчал немного и вдруг неожиданно выдал:

— У моей жены была подруга, женщина, надо сказать, интересная. Она приходила к нам часто, но неизменно в компании мужа… Не стану его называть, ни к чему это — тревожить память прекрасного человека. Он был моим другом, и замечательным другом — я бы даже сказал, лучшим. Но…

— Что «но»? — осторожно спросил я.

— Всякий раз, когда я её видел, мне хотелось, чтобы он ушёл. Да и чтобы жена ушла, — мой собеседник махнул рукой, будто до сих пор сожалея. — Чтобы ушли все, и мы остались вдвоём. Не давала она мне покоя.

— Вам не давала покоя жена лучшего друга?

Кажется, я начинал понимать.

— Не давала. Да и до сих пор не даёт — только уже как воспоминание, как что-то несбывшееся. Я мечтал остаться с этой женщиной наедине, она занимала все мои мысли. Но обстоятельства, обязательства… В общем, у нас с нею так ничего и не вышло. А ведь могло! Могло…

— Вы серьёзно? — произнёс я, чтобы не молчать.

Но он не ответил, только мечтательно закрыл глаза.

Я был в шоке. Меня воспитали совсем иначе, и то, что я услышал, не находило во мне понимания — такое казалось противным физически. Внутри меня всё содрогалось от гнева. Хотелось отмыться, очиститься, любыми способами стереть из памяти то, что я услышал.

Да и вообще, я шёл с ним говорить с космосе. Об авиации. О великих делах страны. Я знал, конечно, что на старости лет у многих мужчин «съезжают тормоза», как говорят простые люди, и они превращаются, сами не замечая того, в банальных похотливых пошляков. Я называл такой тип людей «старик Козлодоев» — по песне Гребенщикова. Хотя такое поведение и выглядело отвратным, но я относился к нему снисходительно. Да и нечасто встречал в своей жизни таких стариков.

Но по-настоящему меня печалило не это. А то, насколько мелкой и ничтожной оказалась мечта этого человека, всю свою сознательную жизнь занимавшегося важными и славными делами. Человека, принесшего столько пользы. Человека, менявшего мир. Можно было бы понять того, кто проводил свои дни в глупом разврате и мечтал о совсем другом статусе — великого творца, созидателя. Но творец, созидатель, мечтающий о глупом разврате? Это было выше — или в данной ситуации скорее ниже — моего понимания.

Я шёл через стену снега, который словно окружал меня, затягивал в свой снежный водоворот, мне с трудом давался каждый шаг, и фонари качались над головой, и чёрное небо, холодный бездонный космос высились надо мною.

Чего мы хотим, думал я, возвращаясь с задания, о чём мы мечтаем, люди с планеты Земля? И что получаем? Вот идёт женщина — может, она хотела неж­ного мужа, семью и дом. А работает главным бухгалтером, все её уважают и чтут. Какая-нибудь фирма держится на ней, или целая бюджетная организация. На своём ли она месте в мире? Кто-нибудь пишет стихи и поёт под гитарку песни, и десять–двадцать преданных друзей, приятелей и девушек с немытыми волосами собираются в круг на полу и слушают их. А сам он мечтает о том, что у него много денег, он валяется на островах и в гробу видит все эти песни и тех, кто сидит на полу. А перед другим, напротив, изгибается карьерная лестница, оборачиваясь красной дорожкой — так легко и непринуждённо всё даётся ему: везунчик, говорят за его спиной, прирождённый руководитель, боевая корпоративная единица. А он хочет быть писателем — или, может, геологом, исследователем льдов или химиком. В его корпорации — десятки тысяч людей, филиалы по всей Европе, а в голове — та давняя юношеская мечта.

Возможно, люди добиваются высот лишь в том, что гонят от себя всю жизнь, влюблённые в другое. Стараются, делают, зная, что это получается — так почему бы и не заняться. И никогда, до конца жизни, не считают это дело своим. Разница лишь в том, что остаётся за бортом жизни: у кого-то семья, у кого-то музыка, у кого-то банальный разврат или другие гадости. Что ж, случается и такое.

И хотя бы у кого-то, думал я той снежной ночью, хотя бы у кого-нибудь мечта сбывается в том виде, в каком они её представили когда-то? Хотя бы кто-то счастлив от того, что стал именно тем, кем стал?

А сам я… чего хотел я в этой жизни? Которая только — как мне чудилось тогда — начиналась?

Я смотрел на искрящийся снег под ногами и, кажется, знал ответ. Думал — а как… как было бы здорово… как бы хотелось, думал тогда я, если бы жизнь можно было просто смотреть, совсем не принимая в ней участия. Как это было бы великолепно — жить и просто смотреть за жизнью, жить так, словно меня и нет вовсе! А всё остальное есть.

И никогда бы не хотелось умирать.

Надеялся, что заметят

Бывало и совсем отчаяние. Бывало недоумение. А случалось и совсем лёгкое, почти воздушное ожидание. Не надежда — уверенность, что иначе и быть-то не может. Иначе неправильно.

С неё и начиналось всё когда-то.

Когда я шёл на замызганный старый склад на окраине города вдоль разрушенных железнодорожных путей… Когда я первый раз поднимал голову к потолку и видел огромную надпись маркером на драном одеяле: «Добро пожаловать в ад» — у рабочих людей отменное чувство юмора. Когда поднимался наверх, в кабинет начальства, когда ехал в офис — престижное здание в центре, подписывал документы. «Принимается на работу… как сборщик-разнорабочий… с зарплатой… ноль целых, ноль десятых»…

— Выпиваешь? — спрашивали меня.

— Да нет, не особо, — неуверенно отвечал я. Будто бы это главное!

Я не сомневался тогда, что всё будет иначе. Не сомневался, что меня увидят. Что мне скажут:

— Ты посмотри на себя. Ты способен на большее. Ты можешь больше! Что ты здесь делаешь?

И я представлял, как отвечу:

— Ну, где-то же надо работать… Как-то ведь надо жить.

— Но почему ты претендуешь на такую работу? — удивлённо (в моём, опять-таки, воображении) спрашивали те, из офиса. Ну, или другие.

— Так у меня нет опыта… Нет связей. А без этого куда?

— Доделай здесь всё и сворачивайся. Тебя ждут другие дела, будешь помощником гендиректора с завтрашнего дня.

Я бы закончил, смущённый, но радостный, свой последний рабочий день.

— Ну посмотри на себя, — сказал бы мне в том же офисе — красивом, просторном, светлом — большой и улыбчивый босс. — Ну какой ты разнорабочий? Какой ты сборщик? Побойся Бога!

— А кто я? Кто я? — спрашивал бы я, открытый миру, людям.

— Ты не знаешь? — луч света, блеснувший в окне, заставил бы меня зажмуриться.

— Я люблю рисовать, — начал бы я неуверенно. — Говорят, получается. Но развивать надо. На гитаре умею играть. Ну, немного. Стихи! — тут мой голос дрогнул бы. — Я ещё сочиняю стихи. Только, знаете… — тут бы совсем замялся. — Времени нет. Понимаете, нет ни на что времени. Потому что нужно работать сборщиком. Разнорабочим. С девяти до двадцати трёх.

На этом моменте в разговор вступила бы женщина, одетая в чёрный деловой костюм, в очках, с волосами, собранными в пучок. Я видел её на складе, она проверяла, не прячется ли кто из парней по углам, не убивает ли время впустую, пока одну машину разгрузили, а следующая вроде не пришла.

— А тебе мама в детстве не говорила, — спросила бы она строго, но доброжелательно, прикрыв жалюзи. И в офисе стало бы так темно, как только и нужно для разговора о самом важном. — Что в жизни есть всего лишь две профессии: рабочий и начальник? Играть на гитаре, чего-то там рисовать, — она произнесла бы эти слова будто выплёвывая, стремясь скорее избавиться от них, как от остатков пищи между зубами. — Писать стихи… — последнее было бы ей отвратительнее всего. — Это всё не работы. Так не живут люди…

Она подошла бы ко мне вплотную и усмехнулась, глядя в лицо.

— Это всё блаж-ж-жь. Этого нет.

— Но как же? — спросил бы я. — Люди живут…

— Это другие люди, — оборвал бы меня босс. — Другим можно. Но тебе — нельзя.

— Давай не заострять на этом внимание, — произнесла бы устало женщина.

— Эти люди нас не интересуют, — сказал бы мне босс сурово. — Но ты, я вижу, парень смышлёный. Тебе рубашка и галстук пойдут куда больше, чем эта синяя роба. Я расскажу, что делать. Я помогу. Ну, а дальше ты сам.

Будучи сам маленьким боссом, сидя в тёплом офисе у монитора, я заработаю раза в три… больше бери — в пять! — чем на том складе — «Добро пожаловать в ад». От удовольствия я жмурился, ведь всё, что мне было нужно от жизни, — больше денег и времени. Чтобы играть. Рисовать. Писать.

А потом я просыпался. И шёл в очередной сетевой гипермаркет, заходил с чёрного хода, где меня всякий раз шмонали, словно самого злостного зэка, и кроме водителей фур с товаром да начальников секций, которых всегда было больше, чем их подчинённых (да и самих секций), до меня никому не было дела. Годы шли, и возможностей, что заметят, становилось всё меньше. Глупая уверенность сменилась робкой надеждой, ну а потом и надежды не стало.

Пару лет я работал в офисах, но на таких должностях и с такими людьми, что, ей богу, с тоской вспоминал ад… вернее, склад и наш маленький, но сильно пьющий… то есть дружный коллектив. В офисах уже было бесполезно ждать, что кто-то протянет руку и заберёт. Куда?

Сначала я бросил писать стихи. Это занятие стало казаться нелепым, смешным… Если когда-то я ими гордился, читал друзьям и отправлял девочкам, то теперь стал понимать: гордиться нечем. Жизнь — совсем не стихи, а стихи — не жизнь, и их не свести друг к другу, не примирить. Я задавил в себе стихи, и мне стало чуточку легче.

С гитаркой было сложнее — на корпоративах, на шашлыках в лесу меня — пускай всё реже, но просили: «Сбацай». И я «бацал», остервенело, тупо, не вдаваясь в подробности, что там и как играю, о чём и зачем пою. И если стихи вызывали лишь смех и косые взгляды, то, «сбацав» удачную песенку вечером, я мог обеспечить нескучную ночь. Но одиноких женщин-коллег становилось всё меньше: время шло, выходили замуж, уходили в другие жизни — кто в красивые, кто в «не очень», я взрослел, матерел, грузнел… Одышка, пот, редкие волосы, вечно — как их ни мой — грязные. Сердцам глупо требовать перемен, если они заключены в таких вонючих и бесперспективных телах. Мой репертуар стал далёк от меня, песни казались слишком смешными, а жизнь — слишком страшной.

Иногда случались проблески… той старой, глупой надежды, что кто-то заметит, кто-то возьмёт за руку, кто-то спасёт. Дальше сам, дальше сам, конечно… Но время всё шло. Не замечали. Я приходил в пустую квартиру и зажигал конфорку электроплиты, чтобы стало теплее. Долго смотрел в окно. Что я хотел там увидеть? Другого себя, который не знал бы с детства, что человек может вырасти только начальником или рабочим? Который не расслышал, прослушал, прогулял этот урок? Или того, кто увидел во мне что-то… что-то такое, чего и я и сам не вижу, о чём я не знаю сам. Вот он крикнет мне снизу, стоя посреди ночного перекрёстка:

— Спускайся! Ну что ты нашёл на этой холодной кухне, в этом одиночестве, рабстве, безденежье, в своём больном и обрюзгшем теле?

Нет. Я хочу там увидеть, как засыпает город. Я открываю тетрадку — она всегда здесь, на подоконнике — и рисую в который раз. Рисую шариковой ручкой, не соблюдая клетки и поля. Рисую дом напротив — из девяти этажей, нашу маленькую улицу на две полосы, последнюю маршрутку с одиноким пассажиром, автомобиль, мчащийся в неизвестность, перекрёсток, большое ветвистое дерево, ларёк… А открыт ли ещё ларёк? Я откладываю ручку, несколько секунд смотрю на то, что получилось, потом вырываю, сминаю лист и несу к мусорному ведру.

Вроде, пятнадцать минут ещё есть — пока не прекратили продажу алкоголя. Натягиваю спешно куртку, не застёгивая, нахлобучиваю шапку, шарю по карманам мятых брюк: вроде несколько купюр шелестят. Наверное, хватит.

Через пару минут шагаю с пакетом в руке. Там четыре банки пива и набор из рыбных закусок — три по цене одной. За моей спиной громкий хохот и мат. Звон разбитой бутылки. Но это не мир смеётся, не судьба материт меня, не жизнь рассыпается на осколки. Этих ребят я знаю и потому ускоряю шаг. Они сидят на лавочке возле ночного ларька и делают вид, что охраняют, за что у продавщицы и хозяев требуют бесплатного бухла. На самом деле они грабят вот таких, как я, запоздалых прохожих — а то и не грабят, просто бьют.

Запоздалый прохожий, — думаю я и усмехаюсь. Можно ли сказать точнее и понятнее о том, кто я такой в этой жизни? Но сейчас не до этих раздумий. Только бы не заметили!

Нет. Замечают.

Что, если любовь

А иногда мы пьём. В последнее время всё чаще. Смотрим дрянное кино, занимаемся таким же дрянным сексом — за пятнадцать минут до сна. В послед­нее время это стало неловко даже по пьяни, «по синей лавочке», как говорят.

Мы живём неплохо. Только часто не знаем, что делать.

Друг с другом спокойно — красивая тишина. Я давно не говорил ей, что люблю. Но это так, наверное. Нам хорошо, мы любим в жизни неизменность. Она умеет ценить красоту, умеет радоваться. Умеет говорить, что любит.

Когда вторая бутылка вина подходит к концу, она говорит с придыханием:

— Я люблю тебя.

Она прижимается ко мне. Мы сидим в мягком кресле и смотрим DVD или стоим на лоджии, обозреваем наш двор, в котором знакомо каждое деревце. Наверное, это и есть любовь, думаю я — когда во дворе знакомо каждое деревце.

И пугаюсь от встречной мысли: а вдруг нет? Что тогда, если нет?

Когда-то я думал, что знаю о любви всё. Потом думал, что всего, конечно же, не знаю, но знаю то, что нужно для меня. Потом понял, что ничего не знаю.

А теперь я, кажется, понимаю, что не узнаю о любви никогда.

И при этом люблю. И при этом она — меня любит. Как же.

— Напилась, — говорю в шутку.

Но она говорит, хотя бы пьяная. А я и пьяный не говорю. Хотя люблю. Хотя не знаю, что такое любовь.

Но мне кажется, эти её слова — они и есть любовь. А даже если и нет… они имеют отношение к любви. Ведь ей незачем их говорить. Не за что. Ничто не сдвинется с места, всё уже давно ясно.

А она говорит.

И потому я верю. Я верю ей и себе. Наливаю ещё вина и пью залпом. Зачерпываю оливок, отправляю в рот. Настраиваю DVD-канал. «Всё это и есть любовь, — думаю я. — Всё это и есть любовь».

— Ты всегда говоришь, что я напилась, — смеётся она. Ей хорошо. Любовь — это когда хорошо ведь? Не верю тем, кто говорит, что любовь — это когда плохо.

Я вообще думаю так: любовь — это когда обычно.

Сегодня мы ляжем спать в половине второго. Тяжёлые лопасти вентилятора будут крутиться над нами всю ночь. А потом придёт утро. Настанет последний день лета.

Это и есть любовь.

Только в ванной, окунувшись в пенную воду, с последним бокалом в руке, я буду думать: «Это то, что я боюсь потерять больше всего на свете».

Её, ждущую в тёплой кровати при свете ночника. Это наше вино, наш DVD-канал, короткий усталый секс после длинного, муторного фильма.

Я люблю эту жизнь, люблю её в ней, люблю себя в ней. Люблю нас в ней.

Но что, — думаю я, регулируя воду, — что, если это не любовь вовсе, а любовь — другое?

И от этой мысли мне не по себе, мне неуютно, страшно.

Ну допустим… Предположим, любовь — другое.

Только вот что?

Не только/но и

Не только заждался, но и звонил тебе.

Не только соскучился, но и хотел кое-что обсудить.

Не только что там с командировкой, но и другие вопросы.

А ты не только наглая, ты ещё что, и глупая?

Да я не только буду задавать их, я и тебя буду слушать.

Ага, не только вечер, но и вся ночь впереди.

Не только вся ночь, говоришь, но и вся жизнь?

Нет, всё-таки не только наглая. Но и глупая.

Да ты не только моим голосом интересуешься, но и тему хочешь перевести.

На самом деле не только простудился, но и температуру схватил.

Нет, я не только таблетки выпил, но и горло прополоскал.

Не только не помогло пока, но и хуже, кажись, стало.

Ага, спасибо, конечно, но и тебе спасибо.

Не только зима наступает… Но и ходил тут по улице много…

Не только гулял, но и кое-что видел.

Да что там — не только кое-что. Но даже кое-кого.

Не только догадывалась, но и офигела?

Не только читал эсэмэски. Ещё и фотки твои видел.

Не только твои, но и ваши фотки.

Так что не только подозреваю, но и напрямую обвиняю.

Да, я не только сволочь, но ещё и скотина. Допустим…

Так ведь не только я. Но и ты, любимая.

Не только раньше, но и сейчас, согласен.

Но от этого, знаешь, не только не лучше, но и гораздо хуже.

Ты бы не только стояла, но и рассказала, как докатилась до жизни такой…

Хотя, знаешь, это уже не только ничего не изменит, но и может всё ухудшить…

Я не только тебя с ним сегодня видел. Но и прошёлся за вами.

Ты не только по делу была с ним… Но и по какому-то личному делу.

Это не только твоё дело, но и моё, и наше с тобой дело.

И не только у меня есть право, но и у тебя больше нет никаких здесь прав, ясно?

Ты не только в кафе с ним была, но и до дома потом доехала.

Не только стояла болтала — у нашего, между прочим, с тобой подъезда. Но и целовалась с ним.

Не только думала, что я не вижу, но и была уверена, что я-то на работе, на другом конце города.

Не только звонила несколько раз, но и несколько раз спрашивала.

Вот так. Я не только сказал всё, но и уже кое-что решил.

Нет, я такие вещи не только обсуждать с тобой не стану, но и… Ладно.

У нас не только плохое бывало, но и хорошее.

Я не только тебя помнить буду, но и ложь твою помнить буду.

Так что не только жить не смогу, но и видеть тебя не смогу.

Что? Я не только заладил, но и… вообще держусь.

Не только ударить — но и убить могу.

Не только могу, но и имею право.

Не только земной суд есть, но и высший, ясно?

Не только поймёт, но и оправдает.

Не только ты задрала уже, но и природа вся эта ваша бабская…

Ты мне не только в глаза смотрела, но и целовала — и врала, сука, при этом, но и врала!

Ты забыла, что мы не только живём вместе, но и я тебя содержу?

Ты не только здесь ни хера не делаешь — но и не делаешь за мой счёт!

Ты не только заткнуться должна, ты на колени должна падать, падла послед­няя, прощения просить.

Не только тебя, но и твоих родителей, но и твоих собачек.

Не только любил… не только работал, но и любил.

Не только себя, но и… не только себя. Тебя тоже.

Не только бесполезно — но и опасно дальше говорить.

Не только я, но и все знакомые так считают.

А мне не только важно их мнение, но и не важно твоё.

Да, выпил, не только пиво, но и водку сегодня буду.

Да, и не только сегодня, но и завтра, и послезавтра.

Иди ты не только в баню, но ещё и куда подальше.

Не только образно, нет, но и… давай, собирайся.

Я не только звонить не буду, я и номер твой удалю.

Ты не только изменщица, ты ещё наглая стерва.

Я не только здесь замахнуться, я и ударить тебя должен.

Ну, это я не только не знаю — но и знать этого не хочу.

Ты не только терпеть должна, но и восхищаться.

Я не только это, но и другое буду… когда-то.

Просто надо не только сидеть и ждать, но и браться за всё, что дают.

Не только репетирую, но и говорю же — я завтра играть это буду.

Не только протрезвею, но и буду в лучшем виде.

И не только до спектакля, но и после него, честное слово.

Ой, там все не только пьют, но и… тебе не знать лучше.

Не только театр такой, но и жизнь такая.

Это не только придурок один написал — но и другой вдохновился, поставил.

Конечно, не только дерьмовая роль, но и спектакль — дерьмо!

Да и не только спектакль, но и вся жизнь в последнее время.

Ты только не только не обижайся, но и пойми меня!

Я не только, может, деньги получу, но и стану известным.

Не только, не только в узких кругах! Но и в самых широких.

Да ладно, я не только тебя люблю, но и безмерно уважаю!

Ты не только мой первый зритель, но и первый помощник.

Нет, я не только кусать не буду, я и вообще не вампира играю.

Ты не только беспокоишься, но и ерунду несёшь, ересь, понимаешь, порешь…

Ну да, я не только закончил, но и уже проголодался.

Ну что ты, конечно, не только из-за того, что готовишь, но и из-за того, что люблю.

Да не только потому, что никто терпеть не станет, но и… поэтому тоже.

Ты не только не обижайся, но и чувство юмора тоже имей.

Ладно, не только одна ты у нас устала. Но и я… устаю, знаешь.

Не только устал, но и жрать хочу.

Да не только, не только жрать!!! Но и жрать тоже.

Ну хватит… не только прости, но и пойми, пожалуйста…

Не только котлет, ещё бы картошечки… и капустки.

Что ты… Не только не тороплю, но и молчу.

А я тебя не только поцелую, но и кое-что ещё…

Ладно-ладно, не только молчу, но и ухожу в комнату.

Я, главное, не только репетировал, но и вспоминал о тебе тут, звонил тебе.

Не только звонил, но и соскучился.

Так что, не только, не только, знаешь…

Не только, родная.

Не только, любимая.

Но и.