|
Об авторе | Татьяна Вольтская родилась и живёт в Санкт-Петербурге. Поэт, эссеист, автор девяти сборников стихов. В 1990-е годы выступала как критик и публицист, вместе с Владимиром Аллоем и Самуилом Лурье была соредактором петербургского литературного журнала «Постскриптум».
Лауреат Пушкинской стипендии (Германия), премий журналов «Интерпоэзия» (2016) и «Звезда».
Корреспондент радио «Свобода/Свободная Европа». Стихи печатались в № 6 (2017) «Знамени».
Татьяна Вольтская
Горю — не сгораю
* * *
Занесённые снегом сараи,
Плечи маленького городка.
Еду-еду, горю — не сгораю,
Тьма прозрачна, и тяжесть легка.
Огоньки, красно-белый шлагбаум,
Шпалы, шпалы, и снова огни.
Что мы нынешней встречей добавим
К звёздной карте? Усни. Обними.
Этой ночью с завёрнутым краем
Стылой жизни, с подтаявшим льдом
Мы друг друга найдём, потеряем,
Потеряем и снова найдём.
И какая нам разница, где мы —
Не вини. Не печалься. Налей.
Зимний ветер, летящий, как демон,
И пустые глазницы полей.
* * *
Хорошо здесь было коровам,
Ребятишкам. Ворона, кыш!
Стынут чёрные волны брёвен,
Перевёрнуты лодки крыш.
Ни поддатого гармониста,
Ни мальчонки — айда в лапту!
Лишь осинового мониста
Звон — мурашками по хребту.
Заколочены окна. Влево,
Вправо глянь — облаков клочки.
Молча яблоня тычет в небо
Яблок твёрдые кулачки.
* * *
Давай вернёмся напоследок
Туда, где слышен
Сорочий говорок соседок —
Как будто с ближней
Ольхи, где двор засыпан щебнем,
И где вознёсся
Под потолок — горой волшебной
Буфет. Вернёмся.
Нам выйдет улица навстречу,
Как мы хотели,
Накинув наскоро на плечи
Платок метели
И нас почти не узнавая —
И заметая.
Пустой аквариум трамвая,
Скамья пустая.
Следы, как маленькие рыбы
У твёрдой лужи.
Ты мой платок развяжешь либо
Завяжешь туже, —
Ну, да, поток, в который дважды —
Чего уж горше:
Дотронешься — а он бумажный,
К рукам примёрзший.
* * *
Снег идёт по озябшим болотам,
Снег идёт по остывшим лесам,
У окошка потопчется: кто там?
Не поверит ничьим голосам.
Мимо тяжкой работы и пьянки,
Гулкой улицей, тихим двором
Снег проходит, неузнанный ангел,
Задевая нас мягким крылом.
Так мы глупо, небережно жили,
Промотали впустую века —
Только и заслужили, что шире
Окоёма пустые снега.
И ладони, в которые Каин
Прячет мокрые щёки, — тихи.
Снег идёт — как грехи отпускает —
Всей земле отпускает грехи.
* * *
На молнию узкоколейки
Потёртый застёгнут простор —
До горла. Озябли. Налей-ка.
В углу кочерга и топор,
Замёрзшими комьями воздух
Разбросан в остывшей избе,
И быстрый ворованный отдых,
Дарованный мне и тебе,
И мир, припорошенный манной,
В дыму от чадящих печей,
Приправленный скудной, обманной
Любовью — и больше ничем.
* * *
Бог даёт любовь, кому захочет,
А кому не хочет — не даёт.
Мне достался золотой листочек —
Над сырыми пятнами болот,
Над широкой просекой летит он,
Где густой малинник завился,
Будто номерок случайно выдан,
А куда — подглядывать нельзя.
Он летит над озарённым миром,
Городом, раскрытым, как альбом,
Нал заливом, над покрытым илом
Берегом, над ржавым кораблём,
Над землёю, сшитой не по мерке,
Где — то старый храм, то старый дот,
Кружится листок — и всё померкнет,
Если он на землю упадёт.
* * *
Ничего я не забыла — ни помады, ни платка.
Дышат нежные стропила в белом теле потолка.
Вытравит моё дыханье мелкий дождик со стекла,
Загоревшееся втайне, прогоревшее дотла.
Не забыла ничего я в этой комнате ночной,
Где вчера сидели двое, пили красное вино, —
Ни расчёски, ни перчаток, ни стеклянного крыла,
Даже тела отпечаток с простыни подобрала.
Ты не вспыхнешь напоследок, не прошепчешь мне — постой! —
Этот воздух слишком едок, и на улице пустой
Резок свет автомобиля, словно лезвие ножа.
Ничего я не забыла. Уезжаешь — уезжай!
* * *
Скорей, скорей, без памяти, бегом,
Оттуда — сантиментом не торгуя —
Где разве что не дали сапогом,
Где зеркало становится врагом,
Любовником, целующим другую.
Скорей, скорей, покуда снег в полях
Расстеленных — твоих следов не выдал,
Беги — жидом, за коим мчится лях,
Пока закат набором звёздных блях
Не прозвенел в затылок — видел, видел!
Не убежишь — но всё-таки беги
Внутри греха — сверкающего шара —
Домашние твои — тебе враги,
Но хрупкие чужие очаги
Не задевай — в них слишком много жара.
Не убежишь — покуда шарик цел,
Перебирай ногами, недотрога,
Но время изменяется в лице —
Беги, почуяв снайперский прицел,
Катись, вернее, — скатертью дорога.
* * *
Покричала — не помогло.
Давай, ещё поваляйся в пыли,
Разбей что-нибудь — пока уберёшь стекло,
Полегчает. А если нет — вали.
Далеко не получится — дети, то да сё,
В глазах круги, и башка тупа.
Водки хлопнула — всё равно трясёт,
Ну, хоть на грабли не наступай,
То есть не склеивай черепки,
Веди себя, как большая — ляг
Носом к стенке, не отвечай на звонки,
Не вывешивай белый флаг
Или весёлый Роджер. Хочешь — скажи «копец»,
Словно ты на дороге, спущено колесо.
Сядь на обочину, наконец,
И реви, просто реви, и всё.
* * *
Ты со мной летишь, я с тобой лечу, мы с тобой летим,
Точно бабочки на свечу и по ветру дым,
Мимо голых рощ, и пустых равнин, и холодных дач —
Милый мой, далеко летим? — Далеко, не плачь.
Мимо кухонного стола и зажжённых ламп,
И дивана, где наши тела, и еловых лап,
Мимо ангела и креста, мимо Царских врат,
Над водой — под мостом текущей всегда назад,
Над плакучей ивой, вморозившей косы в лёд.
Не бывает любви счастливой — но есть полёт.
* * *
Снег идёт под фонарями — он-то видит нас с тобой
В треснувшей оконной раме, в рюмочной на Моховой.
Ткнулись сумерки в колени — выросли из-под земли,
Выщербленные ступени белым мохом поросли,
Килька вытянулась в струнку, натыкаясь на яйцо,
Ты, помедлив, поднял рюмку, лунное склонив лицо,
Улыбаясь уголками. Сигарету мне зажги.
Дверь тяжёлую толкали пьяненькие мужики,
В блюдце звякала монета. Липкий столик, алкаши.
Где та рюмочная — нету, если помнишь — покажи.
Только снег идёт меж нами, между мною и бедой,
Взмахивая рукавами, как Вертинский молодой,
По обледенелым плитам топчется который час,
За окном, давно не мытым, только он и видит нас.
* * *
Вечерами под окнами Блока
Чёрный ветер окурки метёт.
Александр Александрович, плохо!
Дайте хоть постоять у ворот.
Александр Александрович, тяжко!
Не поможет ни сон, ни вино.
В мелкой ряби изогнутой Пряжки
Отражается ваше окно.
Целый век этим улицам снятся
Ночь, ворота, шагов череда —
Окаянные ваши двенадцать
Всё никак не придут никуда.
Не страшит их ни мор, ни разруха,
Не собьёшь зачарованный шаг:
Из войны до ГУЛАГа — по кругу
На войну — и обратно в ГУЛАГ.
Ни серебряных пуль эта сила
Не боится, ни жарких сердец.
Александр Александрович, милый,
Уведите же их, наконец!
* * *
Фонари друг другу глядят в затылок,
Крупный снег уносится в темноту,
И трамвай, как ящик пустых бутылок,
Рассыпает дребезги по мосту.
И, расталкивая лепестки метели,
Шерстяными шмелями, рука в руке,
Мы почти не движемся — еле-еле
Копошимся в белом её цветке.
«Пироги», «Салон красоты», «Хинкали»,
Остановка автобуса — всё в пыльце.
Мы с тобой не первые извлекали
Мёд небесный, тающий на лице,
По усам текущий, поскольку вечный,
И метель повторяла — иду-иду,
И объятий маленькое колечко,
Покатившись, падало в пустоту.
* * *
Будем любить друг друга — и сейчас, и потом, без тел,
Будем любить друг друга, как нам Катулл велел.
Это ведь репетиция — периодами Уитмена,
Перелётными птицами будешь любить меня.
Это ведь черновик — строчкою Веневитинова,
Скорописью кривых веток буду любить тебя.
Будем влетать друг в друга ласточкою, стрижом,
Вологдою, Калугой, двенадцатым этажом,
То холодком по спинам, то солнечным куражом,
Расклёванною рябиной в сквере за гаражом,
Грозы шелковистой кожей, бледным узором её.
Воздух висит в прихожей, поблёскивая, как ружьё.
* * *
Не давай мне спать, Господи, не давай мне спать —
Тряси меня за плечо, хлещи по щекам —
Потому что дымятся проталины, и отверста пасть
Геенны, и время в руке тяжелеет — хоть монету чекань.
Потому что заголившаяся земля
Пахнет женщиной, и прозрачная голова
Ветра наклоняется, надувая щёки, пыля,
И горит трава,
Водосточные трубы выблёвывают талый лёд,
И по веткам бегут зелёные огоньки,
Едва дотронешься до руки — и вот —
Слова уже пылятся, ненужные, как коньки.
* * *
Беги-беги походкой резвою —
Вверх — от разлуки до разлуки —
По лезвию любви, по лезвию,
Над городом раскинув руки.
Над этой улицею сирою,
Пустынной, заспанной, в халате,
Беги, опасно балансируя,
Как на невидимом канате,
Над этой жизнью бесполезною,
Скреплённой на живую нитку,
По лезвию любви, по лезвию,
Покуда нежности в избытке,
И над согражданами, падкими
До сладкого и дармового,
И над дождём, босыми пятками
Вдруг прыснувшим от постового,
Беги над пьяными и трезвыми,
По мокрым рельсам и по шпалам,
По лезвию любви, по лезвию:
Оступишься — и всё пропало.
* * *
М.Ц.
Подруга в веках, амазонка
С сожжённою грудью — слабо
Лететь за тобою и звонко
Аукаться в роще, слепой
От влаги, дошедшей до сути
Сиротства, сырого тряпья,
Обиды. Всезнающих судей
Полно у тебя — но не я, —
Я лишь замираю и слышу,
Что всё торопливей шаги,
Что гвоздик серебряный, лишний
Вдруг вывалился из строки —
На самой границе, на рельсах,
Разрезавших мир пополам.
Горела. Кто только ни грелся
У этого пламени. В хлам —
И нервы, и платья. Малина
Созрела на просеке в срок —
Вдоль буйных, коротких и длинных,
Как быстрые дротики, строк.
* * *
Не до жимолости — хоть бы жалости —
Всем, кто в горести и усталости,
Всем, кто в сырости и во тьме,
Всем, кто в сирости и в тюрьме.
Не до жимолости — хоть бы милости —
Всякой малости, всякой живности,
И утопленному щенку,
И избитому пареньку.
Только милости — Бог с ней, с жимолостью —
Как же сделались мы прижимисты:
Набегающую слезу
Зарываем, как клад в лесу.
Нет нам жалости, нет нам милости —
Нашей стылости, нашей вшивости.
Нам поставят железные койки,
Чтобы плакал и молод и стар,
Лишь в небесном приёмном покое,
Где крылатый не спит санитар.
| 
