НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Возвращаясь на круги своя

Игорь Гельбах. Музейная крыса. М.: Время, 2018. — (Самое время!)

В этой книге, населённой множеством персонажей, есть особый тайный участник. Это небольшое полотно голландского художника-мариниста XVII века Ван де Вельде- младшего — картина, находящаяся на стене одной из петербургских квартир  с дореволюционных времён.

Цитирую её описание — оно характерно для прозы Игоря Гельбаха: «Водяные горы, опасно накренившееся судно, отданное на волю разбушевавшейся стихии, проходящая стороной гроза и тёмно-зелёная вздыбленная масса воды, движение и освещение облаков, присутствие голубовато-фиолетовых обертонов и серо-розовых зон, высветляющихся к левому краю картины, — всё передано легко, атмосферично и как бы безыскусно, но абсолютно виртуозно». Не правда ли, мы уже воображаем себе картину, ещё до того, как запросили её в Google? Отсвет этого полотна как бы пронизывает атмосферу начинающегося романа, являя собой ключ к мотивам действий его героев, задавая стилистическое единство многостраничной прозе. Речь идёт о бессмертии явлений культуры — того, что «абсолютно виртуозно» и во все времена нуждается в защите от варварства.

Приступив к чтению романа Гельбаха, быстро обнаруживаешь, что перед нами не что иное, как сага. Правда, сегодняшний читатель относит роман о семье к литературному прошлому, ибо революции и мировые войны расшвыряли по сторонам и странам, а чаще — уничтожили прочные семейства с передающимися из поколения в поколение ценностями, включая ценности материальные, которые становятся символом единства и выживаемости. Тем удивительнее читать эту прозу, прослеживающую судьбы и эволюцию ветвей петербургской семьи в советскую пору — и далее.

О чём же рассказывает роман? О трудной жизни в исключительно трудное время. Собственно, о том, как из десятилетия в десятилетие семья, принадлежащая к кругу созидателей и хранителей культуры, противостоит посягательствам разрушительной стихии. Однако вопреки всему люди и в своём каждодневном поведении, и в поступках сохраняют и облик, и внутренний стержень неодолимой интеллигентности. Речь, однако, не идёт о бунте или о фронде по отношению к среде; напор бездуховности воспринимается семьёй как род стихийного бедствия, противостоящего жизни — наподобие наводнений или эпидемий. А жизнь, вопреки всему, сохраняется и обтекает препятствия...

Независимо от того, какова роль реальных прототипов персонажей этой прозы, очевидно, что её действующие лица придуманы от начала до конца. Но при этом абсолютно достоверны! Их вымышленные взаимоотношения так тонки, так полны уникальных и непредсказуемых оттенков, что отказываешься верить в их вымышленность. Такой глубиной нюансировки может обладать разве что автобиографическая литература: чтобы адекватно описать, это надо остро пережить самому.

Похоже, у автора определённо не было недостатка в переживании и в попытках осмысления собственной жизни, но он совершает почти невозможное, раздавая своим персонажам глубоко залегающие пласты личного опыта.

Ради этого ему предстояло сотворить для них целый мир явлений и событий. Сложнейший мир, параллельный реальному и убедительно репрезентирующий его, но — придуманный. Этот мир отображает нашу страну и другие страны, эпоху и смену эпох, старшее и младшее поколения, но он, в сущности, представлен глазами несуществовавших людей и «подогнан» под их вымышленные судьбы. Такая демиургическая мощь автора вызывает у читающих изумление (у пишущих — должно быть, зависть).

В центре повествования — Петроград-Ленинград и лежащая вокруг него страна, и снова Петербург, но читателю открываются и другие части планеты: Западная Европа, Ближний Восток и даже Австралия, где люди жили и живут вовсе не так, как в советской и постсоветской России, — весь открытый мир, волнующий нас именно условностью проведённых границ и достойный художественного отображения в любой свой точке.

И герои Гельбаха, и сам автор не чужды метафизики. Правда, мы не найдём в книге целостной мировоззренческой «системы», но эта проза наполнена осознанно раскрываемым мерцанием запредельной сферы. Приходит в голову тютчевское: «О, вещая душа моя, о сердце, полное тревоги, о, как ты бьёшься на пороге как бы двойного бытия!». Но то, что у поэта выражено патетически, увидено как бы сквозь «магический кристалл» этой скупой и избегающей стилистических красот прозы. При этом даже рутинное физическое существование немыслимо для автора вне своего рода метафизики, ведь у соприкосновения с действительностью есть не только фактическая, но и символическая сторона. Пробуя вино или поедая непривычное блюдо, мы приобщаемся к чему-то, что останется на свете, когда мы исчезнем.

Однако роман не состоялся бы, если бы присутствующий в нём поток житей­ских реалий не был сопоставлен с творческим процессом и его плодами: в данном случае речь идёт о живописи. Проникновение в тайны ремесла и, в особенности, замысла художников — один из естественных для героев этого повествования мотивов поведения. Андрей Стэн, двоюродный брат Николая, сам с юности становится художником, впоследствии — выдающимся, не исключено, что гениальным. Живопись, то новаторски постигающая реальность, как у старых голландских маринистов, то язвительно и раскованно пародирующая её, как у Андрея Стэна, становится в романе, по сути, самостоятельным явлением действительности. Явлением, без которого сама действительность как бы гаснет, лишаясь красок. При этом автор пишет о живописи так, словно является и практикующим живописцем, и искусствоведом, и одновременно экспертом по реализации предметов искусства. Столь высокий уровень компетенции воспринимается как проявление феноменальной добросовестности прозаика — добросовестности, возможно, превышающей читательские требования. «Во всём мне хочется дойти до самой сути» — вот лучшее объяснение такой позиции.

По ходу сочинения романа Гельбах решился даже на изобретение «фейк-романтизма» (нового направления в искусстве?).

Всё ли устраивает меня в романе как читателя? Не всё. Временами он кажется мне перегруженным деталями и недостаточно сбалансированным в смысле соотношения частей. При этом следует, однако, заметить, что на любой странице испытываешь удовольствие от встречи с прозой точной, искусно сотканной, пронизанной сетью ассоциаций — наподобие того, как эта сеть сплетается в самой жизни. Возможно, думаю я, мои впечатления — эффект жанровой неоднозначности, возникшей вследствие осуществлённого автором намерения проскользнуть между Сциллой «саги» и Харибдой «романа становления» в те края, что издавна названы «далью свободного романа», в пространства, где автор обретает максимальную свободу в обращении с материалом, а мы, читатели, начинаем среди прочего заново верить в непреходящую ценность семьи, в благословенную передачу родственного единения, теплоты и способности понимать друг друга с полуслова — посреди нагромождения хаотических обстоятельств и трудностей.

И то, что картина Ван де Вельде-младшего или её копия, озарившая особым светом повествование в его начале, остаётся на стене всё той же петербургской квартиры, в конце помогает понять и ощутить симфонизм этого романа о «возвращении на круги своя».

Анатолий Добрович