НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Судьба семьи на наковальне истории

Сергей Лебедев. Гусь Фриц. — Москва: Время, 2018.

                                        Им всегда владел деятельный итальянский пессимизм: подобно                        

                                   Макиавелли, он полагал, что соотношение сил virtù fortuna

                                   составляет пятьдесят на пятьдесят; но теперь уравнения

                                   требовали учитывать фактор случайности, который

                                   приводил к столь невыразимому и неопределённому

                                   соотношению, что он не решался даже вычислять его.

                                                                                                           Томас Пинчон. Энтропия

Сергей Лебедев, писатель, журналист, один из самых переводимых в Европе современных русских прозаиков, родился в 1981 году в Москве. С четырнадцати лет восемь сезонов проработал в геологических экспедициях на севере России и в Казахстане. С 2002 по 2014 год — журналист и редактор газеты «Первое сентября». Первый роман Лебедева «Предел забвения» вошёл в длинный список премии «Большая книга» и в длинный список премии «Национальный бестселлер» в 2010 году, переведён на английский, немецкий, французский, чешский, итальянский, шведский, польский, эстонский и другие языки. (Всего языков перевода 14, некоторые ещё в процессе). Роман «Год кометы» (2014) переведён на французский и английский. Третий роман «Люди августа» был опубликован в Германии осенью 2015 года, переведён на чешский, вошёл в шорт-лист премии «Русский Букер».

«Гусь Фриц», четвёртый роман Лебедева, рассказывает историю семьи Швердт на фоне сменяющихся эпох. Казалось бы, очередная семейная сага, — что здесь может быть нового? Необычность романа — в синергетическом подходе к истории. События представлены как часть временного хаоса, в котором любое крупное стечение обстоятельств ведёт к направлению истории в определённое русло.

Первая значимая флуктуация: Бальтазар, предок героя романа, Кирилла, приезжает из Пруссии в Россию и попадает в усадьбу Урятинского. По воле случая Бальтазар занимался новым перспективным направлением в медицине — гомеопатией, а князь как раз искал эликсир молодости. Прусский медик надеялся стать пророком, мессией:

«Бальтазар ещё из Германии вступил в переписку со старым князем Урятин­ским — наверное, кто-то из вельмож Цербстского двора свёл молодого врача с родовитым сановником. Кирилл предполагал, что Урятинскому в планах Бальтазара была отведена роль первой ступеньки, ведущей к трону; молодой честолюбец и пророк надеялся в скором будущем быть представленным императору и поразить самодерж­ца чудесами гомеопатии, положить начало гомеопатическому крещению империи».

Но история распорядилась по-своему. Князь уже много лет не был близок царскому двору и превратился в чудаковатого коллекционера, живущего в глуши. Больной, но по-прежнему честолюбивый, он кипел от идеи обрести молодость и бессмертие:

«Хвори одолевали старика, ушла мужская сила, и по дальним дорогам, по европейским трактам скакали посланцы старого сластолюбца, выискивая диковинные корешки или микстуры, способные вернуть желание плоти».

Бальтазар пришёлся как нельзя кстати. Реальность оказалась гораздо прозаичней. Князь Урятинский стал для прусского медика облегчённой версией Жиля де Ре:

«Как Бальтазар, поняв, что не будет ни лечебницы, ни представления императору, а только изыскания вечной жизни для полоумного старика, пытался бежать; на второй раз князь приставил к нему слугу из бывших варнаков, клеймёного каторж­ника, убивца, задушившего на спор самого крупного из княжеских волкодавов; как Бальтазар отказался делать что-либо, и князь запер его в Башне Уединения, приказав не приносить еды, и Бальтазар довёл себя до голодного обморока, пока тот же варнак — проникшийся между тем странным почтением к подопечному — не накормил его, вливая бульон через медную воронку…»

После смерти князя Урятинского, казалось бы, жизнь должна была наконец прийти в порядок. Но тут встаёт вторая значимая флуктуация: Бальтазар приехал в Россию вместе с младшим братом Андреасом, который пошёл служить на флот и был съеден дикарями по дороге на Камчатку. Так как новости распространялись не очень быстро, Бальтазар несколько месяцев был в неведении. Когда же узнал, принял вину на себя:

«Бальтазар словно увидел грозящий лик Бога во всех чертах мира, думал Кирилл. Ощутил взгляд Бога, смотрящего на него. И жизнь его с того мига ему не принадлежала, она вся была — искупление. Поэтому он истово трудился во Вдовьем доме, поэтому прожил всю жизнь с навязанной ему женой и даже, кажется, полюбил её — или заставил себя полюбить; поэтому не мог вернуться к отцу, — Бальтазар знал, почему погиб Андреас, на ком крест, на ком вина».

По мере развития повествования о семье флуктуаций становилось больше, а наиболее значимые продвигали её историю в том или ином направлении. Была шпиономания (дело Мясоедова), блокада Ленинграда (Антонина, одна из потомков Бальтазара, собрала основную часть русской ветви семьи в северном городе) и множество других. Но неизменно каждая становилась винтиком в огромном механизме истории и упорядочивала броуновское движение событий.

«Когда система, эволюционируя, достигает точки бифуркации, — писали в своё время Илья Пригожин и Изабелла Стенгерс, — детерминистическое описание становился непригодным. Флуктуация вынуждает систему выбрать ту ветвь, по которой будет происходить дальнейшая эволюция системы».

Множество историй семей — совокупность систем, ветви которых могут переплетаться друг с другом. Для Кирилла таким пересечением был гусь Фриц, соединивший потомков Бальтазара в России и его брата Бертольда в Германии. Наиболее ярким впечатлением детства главного героя было убийство гуся старшиной:

«Неуловимым движением руки, вдруг ставшей слишком длинной, телескопической, схватил гусака за шею и поднял в воздух, ладонь сжал, перекрыл кислород. Гусь затрепыхался, крыльями забил, весу в нём было килограмм пятнадцать — как такую тяжесть на вытянутой руке держать? Но Старшина держал, и Кирилл осознал, какая сила живёт в стариковском теле, медленная, давящая сила, как у тисков; осознал, словно сам был тем гусём, сам чувствовал на шее стальные пальцы».

Но, как выяснилось позднее, уже во взрослой жизни этот же гусь связал семейные ветви:

«Вдруг Кирилл в воображении услышал, что в московской квартире прозвонили дедовы каминные часы; увидел, что рожок в левой руке бронзового егеря поднялся вверх, а мертвый гусь в правой опустился вниз.

И внезапно — словно совместились полюса, сошлись континенты — егерь из часов деда Константина напомнил Кириллу полузабытую фамилию ночного гостя, генерала госбезопасности, покровительствовавшего деду. Он должен был вспомнить ее раньше, еще при разговоре с Дитрихом, но не вспомнил, потому что судьба Дитриха существовала в его сознании только на немецкой, абсолютно обособленной, половине мира, однажды лишь соприкоснувшись с судьбой Владилена-Михаила; как ни старался он мысленно помещать историю Швердтов в одно поле, старые границы языка и вражды оказывались, выходит, сильнее».

Так в результате хаоса и цепи случайных событий две семьи вновь соединились. И жизнь героя обрела чуть больше смысла.

Сергей Осипов