Об авторе | Сергей Сергеевич Лебедев (1981 год, Москва) — прозаик, журналист. С четырнадцати лет восемь сезонов проработал в геологических экспедициях на севере России и в Казахстане. С 2000 по 2014 год — заместитель главного редактора газеты «Первое сентября». Автор романов «Предел забвения», «Год кометы», «Люди августа» и «Гусь Фриц». Стихи публиковались в журнале «Звезда». Дебют в «Знамени».

Сергей Лебедев

Воздух высот

* * *

Помнишь, как варили на даче варенье,

крыжовенное варенье?

Осы.

Августовские звездопады.

Медный таз.

Иероглиф алый спирали электроплитки.

Расковыривать ложкой сахар в пятилитровой банке.

Слушать бабушкины причитанья:

— Мокрый, мокрый продали сахар,

ставят, сволочи, на ночь ведро в подсобке,

сахар впитывает, тяжелеет,

удавятся, гады, за килограмм!

Облизывать шипами крыжовника исколотые пальцы.

Осы карабкаются по занавескам.

Осы ползают по столу.

Осы лезут в банку, куда собирают пенки,

лакомые, приторные пенки.

Духота.

Духота.

Духота.

Спёртый воздух. Отслаиваются обои.

Тягучая сладость вызревает в тазу,

пузыри пуская.

Наружу, где звёзды

чиркают спичками о небосвод,

изогнуты ветви завтрашней спелостью плодов.

Умирающие подёнки летят сверху вниз,

словно хлопья света, выпадающие в осадок

при сгущеньи тьмы.

Бабушки грозная тень

изнутри перекашивает дом.

В доме соседском моргает лампочка.

Отодвинь доску в заборе — ты нижний гвоздь

вынул сам, чтоб за клубникой лазать.

Ступи на чужую землю и вдоль стены

прокрадись к распахнутому окну.

Ты же знаешь, ты знаешь, что там.

Дядя Миша, сосед — алкоголик, стоит с ножом,

третий день в запое, стоит он с ножом консервным,

защищает буфет от отца — покойника.

Отец был снабженцем на Колыме,

душу он за тушёнку продал.

И дядя Миша свою закуску

охраняет от алчущего мертвеца.

Крикни в окно, заухай совой, завой, как пёс —

дядя Миша ощерится, вскинет нож,

он один, без жены,

заросли сорняками клубники грядки,

он один,

он пьёт,

покуда жена в больнице,

покуда не заслонён телом её большим

от призраков августовской ночи.

Обратно, скорей, скорей!

Варенье уже сварилось, и бабушка на крыльце

всматривается в темноту.

Спать.

Спать.

Спать.

Без вести

Лев пропал без вести в сорок втором.

Дмитрий пропал без вести в сорок третьем.

Похоронные на них не приходили письма.

В книгах потерь значатся их полные тёзки,

родившиеся

на день раньше

на три дня позже,

но их имён

нет, словно они никогда и не жили вовсе.

Словно на смертном пути,

помимо главных ворот

чёрные есть ходы, потайные дверцы,

ведущие в какие-то карманы, прорехи, пазухи,

множество друг о друге не знающих преисподних,

в одинокие, потерянные миры посмертья,

где мертвец, одинокий, как космонавт,

заточён

вне притяжения памяти всех живущих.

Соната Дрогобыча

В городе, где женщины прикуривают от спичек,

а мужчины после пирожных облизывают пальцы,

улицы пахнут вытряхнутыми половиками —

прокисшим сором позавчерашних ссор,

усыпаны оборванными пуговицами болтовни.

Каштанов суставные сумки белеют на тротуаре

бархатным белым исподом, будто в пыточной под щипцами;

ветер предместий веет кладбищенской повиликой,

патокой пасек, дёгтем из смолокурен;

на базаре у ратуши верёвку жуёт телёнок.

В осень в окрестных дворах вырастают тыквы —

спазмы творенья, нарывы формы;

бицепсы, торсы, головы, пятки, икры, ляжки;

в дальнем дворе Голиафа тыкв

четверо вкатывают на телегу;

от изобилья лопается земля,

тёмною сукровицей сочится нефть.

О, урожай октября, о услада слабым!

Яблочное вино — в дождевые бочки!

Варка варенья — пиршество саламандр!

Кто же увидит раздробленные каблуками

суставы каштанов, услышит, как

Бронницкий лес растит могилы в утробе чащи;

ныне Давид не встанет за свой народ.

Соната Гнаденбурга*

Немецкий угол острее нашего, говорил

дальнобойщик, только что возвратившийся из Ростова,

из начала зимы — в жаркую осень над Тереком,

где он живёт в старом немецком доме,

построенном колонистами сто одиннадцать лет назад.

Немецкий угол острее нашего — так и есть, острее;

дома, обшарпанные взглядами за столетье,

окружённые огородами, поленницами, бельём,

рухлядью, что стремится по плоскости расползтись,

которой тесна ограда и узок двор,

узнаются только по скатам крыши,

сложенным, будто молитвенные ладони,

движенье ввысь — против движенья вширь.

Тут, говорил он, жил бондарь; для виноделов

бочки он мастерил — это были бочки!

А сосед его был мясник, там подвал мясницкий,

с крючьями для окороков, колбас,

этот дом себе НКВД забрало,

тут у нас был райцентр, не то, что нынче…

Дальнобойщик выпил с дороги, — а как не выпить,

если до самых гор пылят по полям комбайны,

жаркое, злое ссыпая зерно на спирт;

на постах, размножающихся, как амёбы,

деленьем бетонных блоков, зарастающих плющом

колючей проволоки, автоматчик сверяет лица

с седьмой ксерокопией розыскной бумаги,

и кажется, будто смазанные бородачи

под дурную копирку сочинены.

Мимо немецких оград кирпичных,

за век не отклонившихся от прямой,

такие же бородачи гуляют,

ассалам алейкум, алейкум, эйкум, —

мутные воды Терека гасят звуки,

сглатывают согласные, гасят часть

фразы сыплющимся с берега песком;

нынче великий праздник Курбан-байрам.

Сюда, говорил он, как раз и дошли их танки,

вот, наверное, спятил какой-нибудь лейтенант,

— жара была, иссушающая жара,

в Тереке дохла рыба, стояла вонь, —

когда увидал в бинокль немецкие те дома,

и все пустые — немцев сослали раньше,

решил, что мираж, что блазнится спьяну…

Ещё говорил он, что вырублена лоза,

та, что немцы сажали, но черепица —

черепица служит ещё, пусть порой зацепы

откалываются, и колодец ещё хорош,

хорош, хорош, он твердил, громыхая цепью,

черпнув воды, чтобы мы убедились лично,

над школьным полем футбольным взлетал чёрно-белый мяч,

он смотрел, как в наивысшей точке

мяч зависает, и всё шептал, рыдая,

думая, что никто не слышит:

дедушка Иоганн… дедушка Иоганн…

…все смотались, твари…

бросили нас… поганая немчура…

На обратном пути, меж холмов,

разрушенных эрозией,

на старческие груди похожих,

я попросил остановить машину,

ухо к земле приложив, я слышал

сон мёртвой лозы.

Этна

Дикие голуби воркуют в листве каштанов.

Их слышит сокол, парящий над горным склоном

в струях воздуха, текущего с ледника.

Слышит, но не может найти в листве.

Колокольцы овец звенят, и пастушьи псы,

вместе собравшись, лают на чужака,

покуда пастух спешит подозвать их свистом.

Стадо бредёт по склону, как заблудившаяся соната,

— все звуки смешались, осталась лишь мелодичность, —

и кажется, это воздух высот поёт

переполняясь самим собою, кристаллизуясь.

Все эти звуки, похожие на мольбу

минувших страстей — отыскать им подобие в настоящем,

приютить, а если не получается приютить,

найти им рифму, не отвергать совсем,

повторить как мотив, как образ, как знак судьбы —

все эти звуки владеют тобой, пока

вечером под ногами тропа не дрогнет

и ты не узнаешь, что будущее наступило,

лавой из кратера переливаясь вниз.

* * *

Мон шери! Вчера на бульваре я повстречал старика.

Что-то в нём было греческое, итальянское.

Он бормотал: подайте ветерану Первой Троянской,

вынимая изо рта волосы распадающегося парика.

И я, известный тебе жуир, бонвиван и пройда,

завтракающий шампанским в компании нимф кабаре,

застрахованный от всего на свете в конторе Ллойда,

холодным потом покрылся в июльской густой жаре.

Я вдруг узнал своё тело не влажным, как мякоть устрицы,

трепещущей, уязвлённой лимонным соком;

медными стали мышцы, грубыми, как осока;

лицо позабыло услады пудреницы.

От тяготения к женщинам приобретший женоподобие,

я обратился в мужество всем телом, душою всей.

И старик, осмотрев меня исподлобья,

прошептал, шепелявя: ты долго прятался, Одиссей —

у Калипсо, у Кирки, у Навсикаи, укрывшись чужим исподним;

пока двадцать шесть веков подряд мы штурмуем Трою;

хоть сюжет наперёд известен, мы заждались тебя в преисподней —

только ты можешь дать приказ деревянную лошадь строить.

Новые декабристы

Дорогая, сегодня вечером я не сяду в извозчичьи сани

и не отправлюсь в казарму. Там не ждёт подпоручик Н.

Он не поставит верных солдат в караул у ружейного арсенала.

Мы не поедем потом на квартиру к сочувствующему М.,

не выпьем пунша, не скажем горячечные речи,

и пистолетного пороха не рассыпем на залитую вином

скатерть, на красные пятна по белой глади.

Наутро никто из нас не пойдёт на площадь,

мы не собьём замки с дровяных сараев, чтобы из дров

сложить баррикады, спасающие от картечи.

Мы не построим солдат в каре и не станем ждать

подхода гвардейского экипажа, команды, штурма,

сгрудившихся в переулках толп,

артиллерийских залпов и отступленья на невский лёд.

Мы в цари не выкликнем Константина.

И Николай, ждущий, что мы начнём,

вдруг ощутит пустоту заместо противоборствующей стороны.

Не способный действовать первым, он наш заложник.

Вечный второй, он нуждается в супостате,

только враг наделит его силами и лицом,

только противный натиск вылепит из него фигуру.

Измученный непрерывными страхами мятежа,

он, однако, нуждается в этих страхах,

подсказывающих ему, кем быть,

нуждается в обстоятельствах, подталкивающих под локоть,

советующих взять перо или вынуть саблю.

Эти страхи мучительны, но они

не превыше его способностей ординарных,

годных, чтобы подстраиваться к событьям.

Пусть этим утром узрит он пустую площадь!

Вакуум событий, великолепный мятеж —

абсолютное отсутствие мятежа.

Лишь наши залпы могли его удостоверить,

что он действительно император, лишь целый день

длящегося восстанья ему придал бы

это значенье. И пусть теперь

он стоит пред исторической пустотой,

пред разрывом в династии; готовившийся отвечать

и не получивший вопроса.

Аминь. Аминь.

Трагедия

В актёре умирает режиссёр,

затем рабочий сцены, осветитель,

гримёр, суфлёр, художник по костюмам,

все зрители в партере, на галёрке,

случайные прохожие у театра;

свет угасает, улицы пустынны

и загородом стих собачий лай,

не выйдет дачник на крыльцо фазенды,

пустой состав последней электрички

навеки удаляется во тьму;

сползает, будто скатерть со стола,

пространство, опрокидывая мачты

электропередач, дома, деревья —

всё поглощает колотая рана

в груди у принца датского. Аминь.

*   Село в Моздокском районе Республики Северная Осетия — Алания. В 1880 году на месте поместья генерала Смыкалова немцами — переселенцами из Прибалтики была основана колония Гнаденбург. Постановлением № ГКО-698сс от 21.09.1941 «О переселении немцев из Краснодарского и Орджоникидзевского краев, Тульской области, Кабардино-Балкарской и Северо-Осетинской АССР» всё немецкое население колонии было выселено в Казахстан. Гнаденбург был переименован в село Виноградное.