Воздух высот. Стихи. Сергей Лебедев
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 3, 2024

№ 2, 2024

№ 1, 2024
№ 12, 2023

№ 11, 2023

№ 10, 2023
№ 9, 2023

№ 8, 2023

№ 7, 2023
№ 6, 2023

№ 5, 2023

№ 4, 2023

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


Об авторе | Сергей Сергеевич Лебедев (1981 год, Москва) — прозаик, журналист. С четырнадцати лет восемь сезонов проработал в геологических экспедициях на севере России и в Казахстане. С 2000 по 2014 год — заместитель главного редактора газеты «Первое сентября». Автор романов «Предел забвения», «Год кометы», «Люди августа» и «Гусь Фриц». Стихи публиковались в журнале «Звезда». Дебют в «Знамени».




Сергей Лебедев

Воздух высот


* * *

Помнишь, как варили на даче варенье,

крыжовенное варенье?


Осы.

Августовские звездопады.

Медный таз.

Иероглиф алый спирали электроплитки.


Расковыривать ложкой сахар в пятилитровой банке.

Слушать бабушкины причитанья:

— Мокрый, мокрый продали сахар,

ставят, сволочи, на ночь ведро в подсобке,

сахар впитывает, тяжелеет,

удавятся, гады, за килограмм!


Облизывать шипами крыжовника исколотые пальцы.


Осы карабкаются по занавескам.

Осы ползают по столу.

Осы лезут в банку, куда собирают пенки,

лакомые, приторные пенки.


Духота.

Духота.

Духота.

Спёртый воздух. Отслаиваются обои.

Тягучая сладость вызревает в тазу,

пузыри пуская.


Наружу, где звёзды

чиркают спичками о небосвод,

изогнуты ветви завтрашней спелостью плодов.


Умирающие подёнки летят сверху вниз,

словно хлопья света, выпадающие в осадок

при сгущеньи тьмы.


Бабушки грозная тень

изнутри перекашивает дом.


В доме соседском моргает лампочка.


Отодвинь доску в заборе — ты нижний гвоздь

вынул сам, чтоб за клубникой лазать.

Ступи на чужую землю и вдоль стены

прокрадись к распахнутому окну.

Ты же знаешь, ты знаешь, что там.


Дядя Миша, сосед — алкоголик, стоит с ножом,

третий день в запое, стоит он с ножом консервным,

защищает буфет от отца — покойника.

Отец был снабженцем на Колыме,

душу он за тушёнку продал.

И дядя Миша свою закуску

охраняет от алчущего мертвеца.


Крикни в окно, заухай совой, завой, как пёс —

дядя Миша ощерится, вскинет нож,

он один, без жены,

заросли сорняками клубники грядки,

он один,

он пьёт,

покуда жена в больнице,

покуда не заслонён телом её большим

от призраков августовской ночи.


Обратно, скорей, скорей!

Варенье уже сварилось, и бабушка на крыльце

всматривается в темноту.


Спать.

Спать.

Спать.



Без вести


Лев пропал без вести в сорок втором.

Дмитрий пропал без вести в сорок третьем.

Похоронные на них не приходили письма.

В книгах потерь значатся их полные тёзки,

родившиеся

на день раньше

на три дня позже,

но их имён

нет, словно они никогда и не жили вовсе.


Словно на смертном пути,

помимо главных ворот

чёрные есть ходы, потайные дверцы,

ведущие в какие-то карманы, прорехи, пазухи,

множество друг о друге не знающих преисподних,

в одинокие, потерянные миры посмертья,

где мертвец, одинокий, как космонавт,

заточён

вне притяжения памяти всех живущих.



Соната Дрогобыча


В городе, где женщины прикуривают от спичек,

а мужчины после пирожных облизывают пальцы,

улицы пахнут вытряхнутыми половиками —

прокисшим сором позавчерашних ссор,

усыпаны оборванными пуговицами болтовни.


Каштанов суставные сумки белеют на тротуаре

бархатным белым исподом, будто в пыточной под щипцами;

ветер предместий веет кладбищенской повиликой,

патокой пасек, дёгтем из смолокурен;

на базаре у ратуши верёвку жуёт телёнок.


В осень в окрестных дворах вырастают тыквы —

спазмы творенья, нарывы формы;

бицепсы, торсы, головы, пятки, икры, ляжки;

в дальнем дворе Голиафа тыкв

четверо вкатывают на телегу;

от изобилья лопается земля,

тёмною сукровицей сочится нефть.


О, урожай октября, о услада слабым!

Яблочное вино — в дождевые бочки!

Варка варенья — пиршество саламандр!

Кто же увидит раздробленные каблуками

суставы каштанов, услышит, как

Бронницкий лес растит могилы в утробе чащи;

ныне Давид не встанет за свой народ.



Соната Гнаденбурга*


Немецкий угол острее нашего, говорил

дальнобойщик, только что возвратившийся из Ростова,

из начала зимы — в жаркую осень над Тереком,

где он живёт в старом немецком доме,

построенном колонистами сто одиннадцать лет назад.


Немецкий угол острее нашего — так и есть, острее;

дома, обшарпанные взглядами за столетье,

окружённые огородами, поленницами, бельём,

рухлядью, что стремится по плоскости расползтись,

которой тесна ограда и узок двор,

узнаются только по скатам крыши,

сложенным, будто молитвенные ладони,

движенье ввысь — против движенья вширь.


Тут, говорил он, жил бондарь; для виноделов

бочки он мастерил — это были бочки!

А сосед его был мясник, там подвал мясницкий,

с крючьями для окороков, колбас,

этот дом себе НКВД забрало,

тут у нас был райцентр, не то, что нынче…


Дальнобойщик выпил с дороги, — а как не выпить,

если до самых гор пылят по полям комбайны,

жаркое, злое ссыпая зерно на спирт;

на постах, размножающихся, как амёбы,

деленьем бетонных блоков, зарастающих плющом

колючей проволоки, автоматчик сверяет лица

с седьмой ксерокопией розыскной бумаги,

и кажется, будто смазанные бородачи

под дурную копирку сочинены.


Мимо немецких оград кирпичных,

за век не отклонившихся от прямой,

такие же бородачи гуляют,

ассалам алейкум, алейкум, эйкум,

мутные воды Терека гасят звуки,

сглатывают согласные, гасят часть

фразы сыплющимся с берега песком;

нынче великий праздник Курбан-байрам.


Сюда, говорил он, как раз и дошли их танки,

вот, наверное, спятил какой-нибудь лейтенант,

— жара была, иссушающая жара,

в Тереке дохла рыба, стояла вонь, —

когда увидал в бинокль немецкие те дома,

и все пустые — немцев сослали раньше,

решил, что мираж, что блазнится спьяну…


Ещё говорил он, что вырублена лоза,

та, что немцы сажали, но черепица —

черепица служит ещё, пусть порой зацепы

откалываются, и колодец ещё хорош,

хорош, хорош, он твердил, громыхая цепью,

черпнув воды, чтобы мы убедились лично,

над школьным полем футбольным взлетал чёрно-белый мяч,

он смотрел, как в наивысшей точке

мяч зависает, и всё шептал, рыдая,

думая, что никто не слышит:

дедушка Иоганн… дедушка Иоганн…

…все смотались, твари

бросили нас… поганая немчура…


На обратном пути, меж холмов,

разрушенных эрозией,

на старческие груди похожих,

я попросил остановить машину,

ухо к земле приложив, я слышал

сон мёртвой лозы.



Этна


Дикие голуби воркуют в листве каштанов.

Их слышит сокол, парящий над горным склоном

в струях воздуха, текущего с ледника.

Слышит, но не может найти в листве.

Колокольцы овец звенят, и пастушьи псы,

вместе собравшись, лают на чужака,

покуда пастух спешит подозвать их свистом.

Стадо бредёт по склону, как заблудившаяся соната,

— все звуки смешались, осталась лишь мелодичность, —

и кажется, это воздух высот поёт

переполняясь самим собою, кристаллизуясь.

Все эти звуки, похожие на мольбу

минувших страстей — отыскать им подобие в настоящем,

приютить, а если не получается приютить,

найти им рифму, не отвергать совсем,

повторить как мотив, как образ, как знак судьбы —

все эти звуки владеют тобой, пока

вечером под ногами тропа не дрогнет

и ты не узнаешь, что будущее наступило,

лавой из кратера переливаясь вниз.



* * *

Мон шери! Вчера на бульваре я повстречал старика.

Что-то в нём было греческое, итальянское.

Он бормотал: подайте ветерану Первой Троянской,

вынимая изо рта волосы распадающегося парика.


И я, известный тебе жуир, бонвиван и пройда,

завтракающий шампанским в компании нимф кабаре,

застрахованный от всего на свете в конторе Ллойда,

холодным потом покрылся в июльской густой жаре.


Я вдруг узнал своё тело не влажным, как мякоть устрицы,

трепещущей, уязвлённой лимонным соком;

медными стали мышцы, грубыми, как осока;

лицо позабыло услады пудреницы.


От тяготения к женщинам приобретший женоподобие,

я обратился в мужество всем телом, душою всей.

И старик, осмотрев меня исподлобья,

прошептал, шепелявя: ты долго прятался, Одиссей —


у Калипсо, у Кирки, у Навсикаи, укрывшись чужим исподним;

пока двадцать шесть веков подряд мы штурмуем Трою;

хоть сюжет наперёд известен, мы заждались тебя в преисподней —

только ты можешь дать приказ деревянную лошадь строить.



Новые декабристы


Дорогая, сегодня вечером я не сяду в извозчичьи сани

и не отправлюсь в казарму. Там не ждёт подпоручик Н.

Он не поставит верных солдат в караул у ружейного арсенала.

Мы не поедем потом на квартиру к сочувствующему М.,

не выпьем пунша, не скажем горячечные речи,

и пистолетного пороха не рассыпем на залитую вином

скатерть, на красные пятна по белой глади.

Наутро никто из нас не пойдёт на площадь,

мы не собьём замки с дровяных сараев, чтобы из дров

сложить баррикады, спасающие от картечи.

Мы не построим солдат в каре и не станем ждать

подхода гвардейского экипажа, команды, штурма,

сгрудившихся в переулках толп,

артиллерийских залпов и отступленья на невский лёд.

Мы в цари не выкликнем Константина.


И Николай, ждущий, что мы начнём,

вдруг ощутит пустоту заместо противоборствующей стороны.

Не способный действовать первым, он наш заложник.

Вечный второй, он нуждается в супостате,

только враг наделит его силами и лицом,

только противный натиск вылепит из него фигуру.


Измученный непрерывными страхами мятежа,

он, однако, нуждается в этих страхах,

подсказывающих ему, кем быть,

нуждается в обстоятельствах, подталкивающих под локоть,

советующих взять перо или вынуть саблю.

Эти страхи мучительны, но они

не превыше его способностей ординарных,

годных, чтобы подстраиваться к событьям.


Пусть этим утром узрит он пустую площадь!

Вакуум событий, великолепный мятеж —

абсолютное отсутствие мятежа.

Лишь наши залпы могли его удостоверить,

что он действительно император, лишь целый день

длящегося восстанья ему придал бы

это значенье. И пусть теперь

он стоит пред исторической пустотой,

пред разрывом в династии; готовившийся отвечать

и не получивший вопроса.

Аминь. Аминь.



Трагедия


В актёре умирает режиссёр,

затем рабочий сцены, осветитель,

гримёр, суфлёр, художник по костюмам,

все зрители в партере, на галёрке,

случайные прохожие у театра;

свет угасает, улицы пустынны

и загородом стих собачий лай,

не выйдет дачник на крыльцо фазенды,

пустой состав последней электрички

навеки удаляется во тьму;

сползает, будто скатерть со стола,

пространство, опрокидывая мачты

электропередач, дома, деревья —

всё поглощает колотая рана

в груди у принца датского. Аминь.



*   Село в Моздокском районе Республики Северная Осетия — Алания. В 1880 году на месте поместья генерала Смыкалова немцами — переселенцами из Прибалтики была основана колония Гнаденбург. Постановлением № ГКО-698сс от 21.09.1941 «О переселении немцев из Краснодарского и Орджоникидзевского краев, Тульской области, Кабардино-Балкарской и Северо-Осетинской АССР» всё немецкое население колонии было выселено в Казахстан. Гнаденбург был переименован в село Виноградное.



Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru