|
Об авторе | Дмитрий Юрьевич Веденяпин публиковался в «Знамени» № 12 за 2017 г.
Дмитрий Веденяпин
С точки зрения сосен
Озон. Рождение слова
Запах земли и света после дождя,
Запах надежды, да? Кристиан Фридрих
Шёнбейн ликует — ozo — не зря
Лора вчера так старательно мыла пробирки.
Окают окна, попискивают воробьи,
Всё как-то ясно вокруг, так сказать, аллотропно.
Клумбы, пруды, даже лужи скруглились в О3,
Что как бы не — а фактически правдоподобно.
Лора уносит пробирки — о этот звон
Чистых пробирок, сверкающих, как дождевые
Капли. Шёнбейн вдыхает озон
И выдыхает его в виде слова. Впервые.
За розовым стеклом
За розовым стеклом стоит Яглом.
За ним лежит латвийский берег дальний.
И лес наверх уходит под углом
К его, Яглома, лысине печальной.
Печальна лысина, но сам Яглом ничуть.
Он дописал статью и выиграл в шашки,
И вот теперь стоит, расправив грудь,
И смотрит в даль на белые барашки.
Прозрачный ветер солнечным крылом
То тут, то там с налёту режет воздух.
За розовым стеклом стоит Яглом,
Живой, как жизнь, заслуженный, как отдых.
* * *
Мы говорили о литературе:
Кленовском, Корвине и Степуне
У моря, там, где чайки в контражуре
Над соснами сновали в вышине.
Нам помолчать бы, посмотреть на чаек,
На валуны, песок и облака,
Но мы мололи чушь, не замечая
Ни валунов, ни чаек, ни песка.
Когда мы шли назад, мигали звёзды.
Вдруг хлынул дождь, и мир исчез в дожде.
Мы замолчали, правда, слишком поздно —
Не видно было ничего вообще.
Муза
Где велик прислонён к сосне
И волны бухают, как пушки,
Являться Муза стала мне,
Как будто я немножко Пушкин.
Но — обойдёмся без вранья
И дурковатого кривлянья —
Её лица не видел я,
Лишь чувствовал её дыхание.
Что до лица, то раз всего,
Как в том романсе льдисто-синем,
Я видел издали его
В ночном окне сквозь мрак и ливень.
В окне между добром и злом
У Павелецкого вокзала.
Оно мелькнуло за стеклом
Сквозь дождь, мелькнуло и пропало.
* * *
Допустим, пляж и стрекоза —
Крылов, бряцающий на лире,
И парус, падающий за
Горизонт фигуркой в тире.
Марк Львович с профилем Кусто,
Накрывши голову трусами,
Читает — я не вижу, что,
Лев Маркович читает «Знамя».
Марк Львович снял трусы — не те,
А те, которые лежали
На голове, Лев снял сандалии,
И оба двинулись к воде.
О, заповедный мезозой!
О, парус в зыбком ореоле!
О, пляж, где помесь лайки с колли
Гоняется за стрекозой!
Летучая мышь на открытии международного
книжного фестиваля
Бабочка-психопатка? Свихнувшийся стриж?
Чуждая чарам воздушная чёрная клякса?
Тут меня осенило: летучая мышь!
Только она умеет вот так метаться.
В ожидании открытия люди толпились на
Пятачке перед входом как бы во мгле кулисы,
Где журчали фонтаны, вздыхал океан, и луна
Озаряла гибискусы, пинии и кипарисы.
Подъезжали машины. В нашем полку
Всё прибывало. Это ль не праздник книжек?!
Главное ж, как обычно, происходило вверху:
Там, где порхала летучая мышь, и выше.
* * *
Не обижайте гусениц — они
Ничем не хуже нас и даже лучше.
Пусть им не написать «Труды и дни»,
Но чувствовать они умеют чутче.
Какая нежность и какое в них
Бесстрашие — ни человек, ни птица,
Ни зверь не могут так! Вглядитесь в их
Точёные нефритовые лица.
Не говоря о том, что им знаком
Особый, так сказать, крылатый способ,
Что в существе нечутком мы зовём
Ответом на бескрылые вопросы.
* * *
Куда выходит эта дверь?
Не знаю даже.
Смеркается — ведь так теперь
Никто не скажет.
Для тех, кто чувствует родство
Вот с этой рощей,
«Темнеет» тоже ничего,
Но как-то площе.
Околица, смятение, тракт,
Ужо, коснея...
Слова стареют — это факт,
Но всё сложнее.
Зал спал — пел молодой талант
Евгений Тулес,
А вышел старый музыкант,
И все проснулись.
Старик — вот тут проснулся зал! —
Взлетел под своды —
Зане он сам музыкой стал
За эти годы.
* * *
Не невричай...
(баба Нюра)
Эйнштейн сказал: «Мир нужно объяснять
Так просто, как возможно, но не проще».
Не знаю почему, когда мне было пять,
Я рисовал одни берёзовые рощи:
Стволы в веснушках, листики вразлёт...
Сегодня я ещё рисую сосны.
Шаг небольшой, но всё-таки вперёд,
Хотя, конечно, несерьёзный.
А с точки зрения сосен и берёз,
Вообще назад — в чём их урок не душный?
Не суетись, расти себе, где рос,
Не бойся показаться скучным.
Кого волнует твой диапазон,
Разнообразие тем и всё вот это?
Кто этот вечно недовольный он?
А главное, при чём тут ты вообще-то?
Не невричай — тебя не предадут!
Кто любит, не разлюбит — дело в шляпе.
Рисуй себе свой лес и прыгай тут,
Как если б ты вернулся к маме-папе.
В деревне. Верность традициям
Шоколадка — зашибись!
Съем её без спросу я...
Отвяжись, худая жись,
Привяжись, хорошая.
А ещё само собой
На пенёчке сидючи,
Нашей водочки родной
Хряпну полбутылочки.
Дёрну водки, закушу
Шоколадкой горькою.
Хорошо у нас в лесу —
Чисто в парке Горького.
Примечание редакции: в стихотворении «В деревне. Верность традициям» изменены два слова
в соответствии с требованиями Роскомнадзора, они выделены курсивом.
* * *
Вопрос один, да даже не вопрос —
В протуберанцах нерождённых звёзд —
А нечто между ласточек и ос —
Сгоревших солнц и разорённых гнёзд —
Ответ, да даже не ответ, как муха,
Просверкивает — вжих — и тишина —
Едва, но всё же различимый на
Периферии зрения и слуха.
* * *
Муравей, пересекающий тропинку.
Человек, переходящий площадь.
Муравей ещё несёт травинку,
Человек — блокнот, и то не толстый.
Человек сидит в кафе на Сене
(На реке), мечтая о прекрасном.
Муравей несёт бревно, как Ленин,
И о чём он думает — неясно.
Человек чего-то там наметил,
Человеку явно интересно.
Звать его, допустим, Джакометти.
Имя муравья мне неизвестно.
* * *
Дом стоял на краю перелеска.
В окнах сосны и пихты.
Я открыл дверь, ветер смял занавеску,
Ты обернулась, вскрикнув.
Нет, получился какой-то Бунин, начинаем ещё раз:
Ветер смял занавеску.
Ты, оглянувшись, крикнула моё имя.
Жить оставалось вечно.
Нет, ещё раз: справа пихты и сосны,
Слева до горизонта поле пшеницы
Цвета твоих волос, полыхнувших на солнце,
Когда ты обернулась... Нет, это всё не годится.
Скажем иначе: всё могло быть иначе.
Всё и было иначе, чем было.
Трудно помнить или забыть, тем паче
То, чего не было — но ты забыла.
| 
