Об авторе | Марк Харитонов (1937 г.р.) — прозаик, эссеист, поэт, переводчик. Лауреат первой в России Букеровской премии (1992). Постоянный автор «Знамени». Живет в Москве.

Марк Харитонов

Хирургия судьбы

повесть

1

«Способность направлять развитие своего сна, изменять его. Снится, скажем, что уронил, ищешь на земле уже не помнишь точно что, какой-то мелкий ключ. Вроде бы видел, куда он упал, но, как всегда бывает во сне, не можешь его найти. Безнадёжно исчез среди окурков, мусорной травы, подсолнечной лузги. Не просыпаясь, так себе и говоришь: как во сне, и с досадой думаешь: но почему же во сне обязательно не находить? Ведь в твоей власти найти — и вот же он, заставляешь его проявиться под взглядом».

Максим набирал эти строки на своём планшете, сидя у окна в электричке. Вагон покачивало. Сосед слева то и дело задрёмывал и тогда приваливался к нему плечом. Девушка напротив что-то перебирала пальцем на мобильнике, потом закрыла крышку, глаза тоже. Сиденья были мягкие, ритм колёс убаюкивал. За окном чередовались обветшавшие дачные постройки, прихотливые коттеджи новых богачей, хилые перелески, городские многоэтажки, ряды самодельных гаражей.

«Люди творческих занятий лучше других знают, как на грани сна и пробуждения вдруг словно сама собой мелькнёт догадка, мысль, которую пытался и всё не мог проявить. Хорошо, если, проснувшись, сумеешь её удержать. А то ведь всё никак не вернуться туда же… не вернуть…»

Не получается, устало признал Максим, прикрывая планшет. Местность за окном становилась неузнаваемой, давно он не ездил по этой дороге. Пути, видно, были расширены, ближний ряд домишек снесён, оставшиеся жались вплотную к рельсам, почернелые, многие окна заколочены досками, но за распахнутыми воротами во дворах кое-где сушилось бельё остававшихся здесь обитателей — стариковские серые кальсоны, голубые старушечьи рейтузы. Скользили мимо приземистые линии складских построек, победительно сияла над ними реклама «Макдоналдса». Пошла длинная бетонная стена, пробы декоративных граффити, чёткие трафаретные оттиски, надписи спреем среди картинок. «Жизнь отымела смысл», — философствовал кто-то. «Жди. Надейся. Терпи», — откликался другой. «Русь, пробудись!» — читал на ходу Максим… так и не досмотрев?.. — смещалось в сонном мозгу. Он возвращался с дачи, где искал для жены что-то среди бумаг, далеко за полночь перебирал навал пыльных, увезённых сюда когда-то книг, старых папок ещё с тесёмочными завязками… не доспал…

Вагон внезапно дёрнулся, что-то заставило поезд резко затормозить, Максима прижало к спинке сиденья. Крупные буквы за окном замедлялись, остановились совсем.

ХОЧЕШЬ ПРАВДУ? ЗАЧЕМ?

ХОЧЕШЬ ВСПОМНИТЬ? ИЛИ ЗАБЫТЬ?

ДУМАЙ!

Хочешь, не хочешь… вспоминай, раз не сумел досмотреть…

2

— Иди сюда! — голос жены звал из соседней комнаты, — посмотри, послушай!

Не без труда удалось подняться. Ада сидела перед телевизором, держа ладони у щёк. На экране похожий на японца человек в медицинском халате что-то говорил, показывая хирургическим скальпелем на ладонь сидевшего перед ним пациента. «…успешно осуществил идею, которую подсказал ему доктор Кейн»… — успел Максим уловить завершающий обрывок. Изображение ушло в сторону, музыка рекламной заставки заменила его сияющим автомобилем. Ада не сводила взгляд с экрана, ладони у щёк, словно всё ещё дожидалась продолжения или повтора.

— Даже в этом сумел обмануть, — качнула она головой, наконец расслабившись. — О нём говорят, как будто он живой.

— Кто он? Японец?

— Какой японец? Его здесь назвали доктор Кейн, он когда-то подписывался таким псевдонимом. По-немецки значит, кажется, «никто», что-то в этом роде. Передавали, что он погиб в автокатастрофе… Да ты ведь не слышал, я поздно позвала.

Не понять было, чем она так задета. Пришлось дожидаться, пока Ада, наконец, выключит телевизор, начнёт рассказывать. Получалось вначале сбивчиво, выстраиваться в уме что-то стало потом.

Этот японец, пластический хирург, рассказывал, что может менять судьбоносные линии на ладони, удлинить линию жизни, углубить линию успеха, линию любви, какие там ещё есть. Достаточно умело надрезать, где надо, пациенты потом приходили благодарить. Стали себя уверенней чувствовать, у кого-то наладилась карьера, бизнес, у кого-то семейная жизнь. Напрягло Аду почему-то упоминание об ожившем докторе.

— Потому что это он! Он. Я от него эту идею слышала ещё лет двадцать назад. Да ты ведь тогда сам о нём написал, обменялся с ним письмами через журнал. Неужели не помнишь? Мы благодаря этому с тобой познакомились…

Доктор Кейн… да, конечно же… двадцать лет… как сразу не соединилось?.. Письма, журнал…

ХОЧЕШЬ ВСПОМНИТЬ ИЛИ ЗАБЫТЬ? ДУМАЙ!

3

Психолог по образованию, литератором Максим себя не считал. Так сложилось, что один из его бывших студентов Миша Хонкин затеял популярный журнал, тогда ещё бумажный, и предложил недавнему преподавателю написать на тему, которую тот облюбовал ещё в аспирантуре: психология обмана и самообмана, массовых иллюзий, коллективных заблуждений, саморазмножение шарлатанов. Двадцать лет назад. Люди постарше помнят, сколько их развелось со времён перестройки, особенно вокруг медицины. Они проводили сеансы по телевидению, заменяли хирургический наркоз внушением с экрана, заряжали целебной энергией воду, кремы, книжки — что угодно. За номером заряженной газеты у киосков толпились очереди, его перепродавали втридорога, счастливые обладатели, разорвав на клочки, разжёвывали и съедали бумагу. Объявляли о себе экзотические религии, самозваные академии, толковали про какую-то биоэнергетическую информатику, про бактерии, заставляющие человека поверить в сверхъестественные явления.

Максим сумел написать об этом с язвительным юмором, его фельетон имел успех. Номер журнала бойко раскупался, пришлось допечатать тираж. Хонкин был доволен, неплохо по тем временам заплатил, предложил Максиму сотрудничать дальше, придумал для него псевдоним Мозговой, электронное издание журнала собирался назвать Pravda.net. Максим тогда к интернету лишь начинал приспосабливаться, понемногу привыкал к компьютеру, осваивал электронную почту. Сюжетов с каждым днём прибывало. Заново обсуждалась, например, идея воскрешения отцов, не духовного, а самого что ни на есть материального, плотского. Чтобы восстанавливать прах покойников, надо было создавать специальные лаборатории, автор описывал их в деталях. Тех, кто не признавал возможность реального воскрешения, поносил всячески. Пугал: если не будем воскрешать мёртвых, они станут мстить физически, заражать нас. Могилы требовал размещать в городском центре как объект поклонения — Максим не мог не вспомнить ленинский Мавзолей, примерял, как по этой теме пройтись. Такое вроде бы уже позволялось.

Но когда он пришёл с этой идеей к Хонкину, тот даже обсуждать её не стал. Не время было задевать что-либо, связанное с религией. К тому же у журнала возникли свои, неожиданные проблемы. Кому-то из общества «Память» в оформлении обложки привиделись сионистские символы… да, «Память»… тоже давненько не вспоминалась. Забываться стало само время, когда магазины совсем опустели, не то что мяса — не было соли, мыла, зубной пасты, и всё множились тревожные слухи. В почтовых ящиках появлялись листовки с угрозой погрома. А потом та же «Память» вдруг заявила, что погрома не будет. Совершались перемены в верхах, редакторам приходилось гадать, что можно печатать, что нельзя.

Вот тогда очень кстати подоспела публикация то ли хирурга, то ли хироманта о возможности поправлять судьбоносные линии на ладонях. Можно было с удовольствием пройтись по ещё одному относительно безобидному шарлатанству, а заодно вскользь, без нажима помянуть и воскрешение мертвецов. Советские времена приучили обходить цензуру. Вряд ли стоило напоминать про всем известный эффект плацебо: дают тебе проглотить пилюлю, говорят, что это сильное лекарство; на самом деле пустышка, но если в неё по-настоящему поверить — нередко помогает.

4

Откликов, по словам Хонкина, и на этот раз было много, самых разнородных. Кто-то благодарил журнал за щелчок по новому мракобесию, отвечали оскорблённые не столько публикацией, сколько словами о мракобесии. Неожиданным для Максима оказался пришедший в редакцию ответ самого шарлатана: он автора фельетона благодарил за рекламу. Без вашего талантливого разоблачения я не мог рассчитывать на такой интерес к своей скромной персоне. Нельзя было не почувствовать в этих словах иронию, до Максима уже дошло, что скандал по тем временам действительно становился рекламой, которой новоявленный хиромант воспользовался, чтобы изложить целый комплекс идей.

«Вы сделали тему брендом, это уже успех, — писал он. — Но главное, дали мне повод высказаться и тем помогли самому что-то заново для себя сформулировать. — И продолжал. — Утверждать, что существует только одна, научная правда, — значит, не вполне представлять себе диапазон реальных измерений, где не всё пока доступно учёным. Раскрашенный африканский колдун в рубцах загадочной татуировки велит соплеменнику умереть сегодня же вечером — достаточно слов, ещё, может быть, взгляда, бедняга угасает на глазах, без всяких ядов. Свидетель, европейский путешественник, подтверждал изумлённо, на него колдовство не действовало. Можно это назвать пережитком древних верований. Но то, что мы называем мифологией, а лучше магией, воспроизводится сейчас на разных уровнях каждый день. Не нужна никакая химия, никакие высокоумные технологии, целая армия профессионалов и добровольцев заменяет устарелую мифологию более действенной, убедительной, утоляя тягу обывателя к сверхъестественному и не боясь учёных разоблачений. Без такого ежедневного обмана, если угодно, внушения, именуемого пропагандой, в наше время невозможен успех ни в одной серьёзной области. Посмотрите на успешных политиков, на телевизионных говорунов без ряс или в рясах, когда они начинают толковать о духовных ценностях, — вот кто уловил, где перспективный бизнес»…

Что-то в таком духе (говорилось ли тогда «бренд»?). Спустя столько лет вспоминалось уже неотчётливо. Предлагалось признать, что большинству людей попросту не нужна правда. Про женщин, которые в любви только и хотят, чтобы их обманывали. Про мужчин, которым без этого не обойтись. (Любовные обещания, серенады, уклончивые подступы — способ добиться цели, в общем-то, голенькой.) И ещё один сюжет про африканского колдуна. У вождя племени возникли проблемы с наследником, всё не рождался у жён нужный сын, пришлось колдуну применить к одной свою магию…

За точность пересказа Максим сейчас бы не поручился, но ясно помнилось, как на этом месте он не удержался от ухмылки. Миф про магическое зачатие имелся и у христиан, впору было процитировать пушкинскую «Гавриилиаду». Хватило чувства юмора, чтобы вместо этого наплести что-то о политических мифологиях, которые нам довелось испробовать на себе, о фантазиях бесплодных соблазнителей, обещавших создать идеальное общество. (Рискованно, пом­нится, закрутил, но ведь Хонкин всё напечатал). Что там было ещё? Что-то, кажется, о творчестве, основанном на фантазии, позволяющем совмес­тить рационально объяснимое и невероятное.

«Не забывая, однако, что реальные дети бывают всё-таки не от этого», — в заключение добавил Максим. Вот в точности этой последней своей фразы он мог не сомневаться. Потому что благодаря ей и возникла в его жизни Ада.

5

Хонкин рассказал, что по поводу этой публикации ему позвонила какая-то женщина. Попросила связать её с автором.

— Показалось, немного ненормальная. Она даже фамилии твоей не запомнила. Сказала: это который у вас написал, от чего детей не бывает. Спрашивала твой телефон, адрес, я ей, конечно, не дал.

Имел опыт, от иных читателей не знаешь чего ждать. Она появилась в редакции сама — по совпадению как раз в тот день, когда Максим наведался туда за гонораром. Уже получив у кассира деньги, он заглянул к издателю и в кабинете увидел её. Бумажный журнал к тому времени угасал, электронная версия ещё не кормила, редакции пришлось перебраться из просторного особняка в тесный флигель. Зато на столе у Хонкина светились сразу три широких дисплея. На левом копошился вещевой уличный рынок, покупатели ощупывали развешанные тряпки, на правом сидел мужчина с крупной дворняжкой перед самодельным плакатом «Помогите на еду», на среднем знаменитый юморист смешил зрительный зал. Звук, однако, был отключён. Хонкин вынужден был отвернуться от экранов к сидевшей у торца посетительнице. Увидев в дверях за её спиной Максима, он сделал рукой приветственный жест. Женщина оглянулась.

— Мы о тебе как раз говорили, — сказал Хонкин, он с прежним преподавателем уже был на «ты».

— Это он? — женщина опять полуобернулась к редактору. — Ну да, — посмотрела опять на Максима, — я вас таким и представляла. Даже эти джинсы. Как будто уже видела.

— У тебя ко мне дело? — спросил Хонкин Максима, скрытно от женщины покрутив пальцем у виска.

— Нет, нет, просто по пути, извини, — тот уже готов был уходить.

Женщина неожиданно поднялась.

— Подождите, я с вами.

Удивительно, как ясно виделась ему сейчас она тогдашняя — как будто не изменилась с тех пор. Худощавая, лёгкая, черты подвижного, переменчивого лица можно было назвать суховатыми, что уже тогда делало его не совсем молодым. Хотя сколько ей было? Отнять восемнадцать лет Сёмы… ну, считай, девятнадцать… да, тридцать четыре года. Не девочка, что говорить, он был на год старше. «Ада», — представилась сразу. Озадачивала её готовность тут же пойти с ним, совсем ещё незнакомым… куда? Хорошо, что он оказался при деньгах, естественно казалось в честь знакомства пригласить её по пути в кафе, оно было тут же, напротив, чуть подальше ресторан, хватило бы и на него. Мешало одно житейское обстоятельство. У Максима в доме, как обычно бывает в Москве среди лета, как раз отключили горячую воду, он дней десять не мылся, уже чувствительно чесалось тело и голова. В тот день он как раз настроился пойти в баню, она была неподалёку.  В пакете с логотипом, кажется, Boys, лежало необходимое, и одет был, прямо сказать, не для кафе, тем более не для ресторана. «Извините, — попробовал объяснить, преодолевая неловкость, — я сейчас с вами не могу, мне надо спешить»… «Да»? — она посмотрела на него снизу вверх взглядом таким выразительным, что не удавалось придумать ничего достойного. Ко всему ещё он, не выдержав, почесался — правда, всего лишь в затылке. Жест мог выражать нерешительность, но Максим предпочёл всё-таки честно объяснить про баню. Представляя, как малоаппетитно звучала такая подробность в разговоре с женщиной. Её реакция, однако, удивляла всё больше. «Так пойдёмте, — сказала, — ко мне, у меня вода горячая есть». «То есть домой?» — не мог не переспросить Максим. — «А что? — пожала она плечиками. — У вас ещё вот пуговица на рукаве болтается»…

Какое-то, право, обескураживающее простодушие, он не знал, как это назвать… В попутной лавочке потянулся было купить коньяк, она поморщилась: нет, нет, этого не надо. Впору было устыдиться: не показался ли ей выбор дешёвкой. Дом был рядом, внушительной сталинской постройки, такие потом стали называть престижными. Просторная квартира, высокие потолки, лепнина, подробности он рассмотрел постепенно. Часть большой комнаты занимал концертный рояль. И ванная была роскошная — Ада без дальнейших разговоров повесила для него на крючке не полотенце, а целую простыню с изображением синей постройки и надписью Hamburg, одежду незаметно унесла. Когда он вышел из ванной, завернувшись, как древний римлянин, в простынную тогу, она пришивала пуговицу на его джинсовой рубашке.

6

Назвать ли случившееся тогда любовным приключением — или, скорей, любовным безумством? Максим в своём возрасте имел дело с разными женщинами. Время назад разошёлся с очередной, довольно долго оставался один. И у неё он оказался, конечно, не первым. Обычное дело. Но тут было что-то неназываемое. Как будто эта женщина ещё до встречи вообразила желанного, и Максим совпал с её ожиданиями. Можно было связать что-то с её личными особенностями, но объяснить ли, как она сумела сразу его околдовать, влюбить в себя?

Хотя ни капли в рот оба не брали, совершалось всё в состоянии, похожем на опьянение. Оказалась близко… дотронулась, халатик соскользнул с плеч… и ловила губами губы… и щекотала ухо дыханием, прерывистыми словами:

— Да… да… — улавливал он, — я знала… я ждала… вот… вот так… кружится не голова — всё… Нет, нет… не берегись, ни о чём не думай. Cо мной не надо беречься… я уже старая... У тебя есть дети… много? Не говори… молчи… ты можешь не знать… Женщины не всегда говорят. Я, может, тоже не скажу… Мне от тебя ничего не нужно… только вот это…

Телефон, наверно, звонил уже долго, прежде чем он его услышал. Аппарат оставался в соседней комнате. Лежал, обессиленный, когда звонки из-за стены стали до него доходить.

— Слышишь? — спросил Аду.

— Не обращай внимания, — сказала она. — Кроме тебя, никого теперь не существует.

Звонки, однако, повторялись настойчиво, нагло, становились как будто всё громче, мешали в самый неподходящий момент. Наконец, Ада всё же вышла, не накидывая халата. (И как же была хороша!) Он слышал её голос из-за стены.

— Не твоё дело… — доходили слова. — Я теперь замужем… да… так быстро… И представь, уже будет сын, — добавила вдруг. — Значит, знаю… А вот этого не надо… всё… Не звони больше…

Вернулась, повеселевшая, прильнула к Максиму. Звонки возобновились, не позволяя ни о чём другом думать. Аде опять пришлось выйти.

— Я же сказала: не звони… — прислушивался Максим. — Решил рвать когти — так давай, твои проблемы... Что значит: на моей совести?... Ну, посадят, так посадят… всё, хватит… Зачем ещё?..

Она появилась в уже накинутом халате, с сигаретой в пальцах.

— Каков, однако, — качнула головой, словно отгоняя мысль или воспоминание.

— Ты, оказывается, куришь? — сказал Максим. О звонке тогда почему-то не стал расспрашивать…

— Это раньше успокаивало нервы… Нет, мне теперь нельзя, — она отложила сигарету и на время замерла, прислушиваясь к чему-то в себе…

Да, этой женщине удалось не просто влюбить его в себя — околдовать, стать единственной. Хотя о замужестве с ним не вела речи. Они так и жили первое время, не расписываясь. Как будто после начального безумства он для неё стал не так уж важен. Когда у неё уже набух заметно живот, она вообще перестала его к себе подпускать. Нервничала, боялась выкидыша, ходила по врачам.

7

Мальчик родился недоношенным, слабеньким. Ада всю себя посвятила уходу за ним. Сразу продала рояль, чтобы звуки не будили младенца, да и деньги тогда оказались нужны. Максим перестал публиковаться, подрабатывал преподаванием. Не услышь он раз-другой, как она играла для себя, можно было бы подумать, что инструмент у неё стоял просто для статусной декорации. Была ли она связана с музыкой профессионально, он так определённо и не узнал. Отмахивалась, отговаривалась, если Максим продолжал интересоваться, морщилась недовольно. Вообще почему-то не любила о себе рассказывать. Нашла компьютерный заработок на дому, какие-то искусствоведческие консультации по интернету. Все её мысли были теперь о сыне, которого они решили назвать Сёмой, Семёном.

Слабый от рождения, мальчик со временем в чём-то выравнивался, чем-то начинал смущать. Утвердившись на ногах в год с небольшим, он ходить начал не сразу, полюбил подолгу раскачиваться в своей кроватке, ни на кого не обращая внимания. И на детской площадке потом ни с кем не играл, ни на что не реагировал, мог подолгу не уходить с карусели, нажимая всё те же педали и рукоятки, лишь бы однообразно крутиться.

По врачам с ним ходила Ада, от одного она впервые услышала слово «аутизм». Тогда и врачи у нас только начинали осваиваться с этим диагнозом, родителей само слово пугало. Повезло попасть на специалиста, который сумел успокоить, толково кое-что объяснил. Мальчик живёт в своём, замкнутом мире, сказал он, бояться тут нечего, в нём он знает больше, чем мы себе можем представить. Показал Сёме книжку с картинками и крупным шрифтом, стал называть буквы, читать вслух — тот смотрел без интереса, вертел, как всегда, головой. Но когда они пришли к нему в следующий раз, обнаружилось, что мальчик может читать по складам, а потом и довольно бегло.

Максим позднее подумал, что эту способность жить в своём, незаурядном мире, зная о нём больше, чем можно представить со стороны, сын унаследовал от матери, способной удивлять других разными странностями. С возрастом он даже внешне становился всё больше похож на неё, насколько позволяла судить подростковая неоформленность. Ей удавалось общаться с ним без проблем. У Максима это не всегда получалось. Сёма вдруг замыкался без явной причины, не хотел объяснять, почему.

Желанный контакт возник у Максима однажды, когда они с восьмилетним сыном шли на дачу с позднего поезда по открытому полю и оказались под августовским ясным небом. Мальчик поднял голову и замер, впервые увидев над собой звёздную россыпь. Промычал что-то вопросительное без слов, показывая взглядом. Среди городских освещённых домов он до тех пор просто не мог такого увидеть. Максим стал объяснять про звёзды, про их названия, хотел показать ему Большую Медведицу, Полярную звезду, особенно в тот раз яркие, но не знал, как это сделать. Догадался потом обзавестись картой звёздного неба, стал показывать названия на ней. В следующий раз взял карту с собой за город, чтобы вместе смотреть на звёзды, подсвечивая её фонариком. Увы, с погодой не повезло, небо затянуто было облаками. Вспомнился тогда Планетарий, он повёл мальчика на популярную лекцию. Сёма следил за движением светящейся стрелки по точкам звёзд на своде и, опережая лектора, сам называл их громко, мешал сидевшим рядом.

Возникший интерес определил многое в дальнейшей его жизни. Ада нашла для сына школу со специальным режимом, он кое-как посещал её до восьмого класса, ушёл сам, отказавшись сдавать экзамены. Ему достаточно оказалось компьютера. Оба вначале сомневались, не вредно ли ему это занятие, боялись перевозбуждения, перегрузки, увлечения ненужным мусором. Но мальчика интересовали только звёзды. Как стало ясно потом, и о них он нашёл уже в интернете программу.

Через такую программу он и познакомился с девушкой по имени Дарья. Послала ли она ему какой-то вопрос, как можно думать, про звёзды, он ли сам на неё вышел, в подробности сын родителей не посвящал. Но когда она в интернете выложила однажды своё фото, Сёма показал его маме: красивая, правда? Это было уже что-то новое. Аде понравилось простое лицо без макияжа, волосы, расчёсанные на пробор. Единственным украшением на открытой шее был небольшой крестик. Со временем они узнали, что молодые люди стали встречаться в городе. Раньше уговаривали парня прогуляться хотя бы во дворе, он мотал головой: что там делать? Родителям, по правде говоря, так было спокойнее. Теперь оставалось положиться на присмотр спутницы.

8

Обычная, в общем, история. Мысль Ады, однако, продолжала работать по-своему. Когда Сёма подхватил неизвестный вирус и одновременно стали вянуть цветы в горшках, она заподозрила наличие в доме опасной энергетики. Источником могли быть чужеродные, не зря смущавшие её бумаги. Решено было убрать кое-что из дома. Максиму пришлось понемногу вывозить на дачу большие полиэтиленовые пакеты.

Дачей был деревянный домишко посреди обширного сада, доставшийся когда-то в наследство маме. Папа в ней потом обживался, стал сам кое-что до­страивать. Максим, студент, выбирался к ним летом, когда родители были ещё живы. Наведываясь сюда последнее время, он стал замечать, что привезённые им когда-то пакеты Ады местами начали рваться, содержимое из них выпирало, само вываливалось, расползалось по дощатому полу, мешалось со всякой всячиной, падавшей с покосившихся отцовских полок.

В нынешний свой приезд Максим обнаружил, что время необъяснимым образом продолжало свою работу. Войдя в дом, он вынужден был перешагивать через книги, бумажные свёртки, пачки, виниловые пластинки, негативы широкой плёнки, через памятные, не замечаемые прежде игрушки своего детства, которые отец, оказывается, хранил. Словно не умещаясь в комнатах, всё это через открывшуюся дверь начинало вытекать уже и за порог.

Пристроившись вчера кое-как на полу, Максим перебирал распухшие от фотографий альбомы, рассыпающиеся папки, неизвестно чьи тетради, старые книги, не представляя, как среди них найти книжку или брошюру, которую просила привезти Ада. После той телепередачи про японца ей что-то неясно вдруг вспомнилось. Что-то, сказала, связанное с хиромантией. Книжку тот самый Кейн, как понял Максим, оставил ей перед своим отъездом, зачем-то надо было ещё раз в неё заглянуть.

В память возвращался давний телефонный разговор, голос Ады из-за стены, недопонятые когда-то слова. Значит, она с ним тогда всё-таки встретилась, думал он, смакуя оскомину смутной ревности. Хотя Ада и говорила, что в книжку она и заглядывать не стала, даже заглавия теперь не могла назвать. Так чуждо, сказала, стало ей всё, связанное с этим человеком. Почему же сейчас про неё вспомнила? Максим временами не удерживался от вопросов, кое-что от жены урывочно узнавал.

Этого Кейна когда-то привёл её покойный отец, связанный с тогдашними органами. Увидел шустрого паренька на вокзале среди цыган. По служебной привычке настроился уже отвести его куда надо, но тот вдруг сам подошёл, предложил погадать. И сразу отца заинтриговал, как это умеют цыгане. Что-то в нём угадал такое, чего ни по какой ладони не определить. Что именно, отец дочери не рассказывал. Она поняла только, что ему почему-то не захотелось отпускать паренька от себя. Сумел забрать его из табора, тот уже и сам хотел. На первое время пристроил в городе, обеспечил необходимым. Почему он это делал, Ада могла лишь догадываться, но потом ей не зря казалось, что решал не совсем отец, Кейн сумел его необъяснимо пленить.

Представлялся он по-цыгански Роман, другое, настоящее имя не называл. Сирота, сбежал из казённого приюта, прибился в таборе к семье, у которой не хватало своих детей. Неприметный на вид, небольшого роста, он странным образом умел производить впечатление. Аде случалось думать, что мог у цыган научиться чему-то вроде их пресловутого гипноза. Только этим она могла для себя объяснить, почему отец рассказал парню о себе кое-что, не предназначенное для посторонних. Например, как он спас от неизбежного лагеря её покойную маму (которую Ада совсем не помнила), взяв себе в жёны, когда первый муж её, большой в те времена человек, оказался под следствием по громкому делу, а потом был расстрелян. Между прочим, отметила она для себя, жену отец получил вместе с квартирой. И роялем, на котором ей потом пришлось заниматься, без особой охоты, скорей поневоле. Недаром она этот инструмент не смогла полюбить, ещё не отдавая себе отчёта, почему…

9

Задумавшись уже в полудрёме, Максим выронил пухлый альбом, из него высыпались фотографии. На одной среди оказавшихся наверху он отметил человека в форме. По серому отпечатку трудно было определить род войск, похоже, МВД пятидесятых годов. Китель затянут широким тугим ремнём, брюки за­правлены в сапоги, фуражка с кокардой. Количество звёздочек на погонах в этом повороте нельзя было различить. Не столько по рассказам Ады, сколько по её недоговоркам Максим мог предположить, что у отца примерно в те годы были нешуточные осложнения, но всё тогда обошлось. Восстановили в партии, даже ордена вернули, похоронили с почётом, в престижном месте. Собирая для вывоза бумаги, она свернула трубочкой какие-то грамоты, официальные бланки, внутрь высыпала горстку тяжёлых наградных знаков.

«Не оставляла себе даже семейных фотографий, почему?» — ворочалось в сонном мозгу. Мы знаем о не таких уж давних временах, когда в календарях,в школьных учебниках заклеивали фотографии врагов народа, замазывали чернилами опасные имена. У нас не требовалось первобытного колдовства, вспомнились ему рассуждения этого… как она его называла… было другое, своё. Положить партбилет на стол — всё равно что отказаться от жизненного питания, приговор невыносим, только пуля в висок смоет позор… считайте меня… подтвердил своё предательское нутро… Надо прояснить, найти… что-то ещё… другое… ведь сейчас в твоей власти…

И словно откликаясь желанию, в руке оказалась самодельная, карманного формата, тетрадка в бумажной обложке, на ней вместо названия была во всю ширину изображена растопыренная пятерня с цифрой на ладони. Максим даже чуть вздрогнул: вот же о хиромантии… неужели нашёл?

Осторожно раскрыл страницы необычно тонкой бумаги, но ничего на них не увидел. Листки показались ему просто пустыми. Без освещения невозможно было различить ни знака. Поднял взгляд к окну: оказывается, уже смеркалось. Засиделся допоздна, не заметив. Не без труда встал с пола с намерением включить свет — но, ещё не добравшись до выключателя, вспомнил, где похожая бумага ему встречалась. Такая использовалась когда-то в старых факсах. Текст на ней спустя время сам собой обесцвечивался, у него такое случалось. Как-то из поликлиники ему по факсу прислали выписку из истории болезни, через полгода её было не прочесть…

Незачем, решил, включать свет. Втиснул тетрадку в задний карман джинсов, чтобы посмотреть утром. У окна задержался, всматриваясь сквозь отражение лица в неясные тени. На краю темноты что-то вздрагивало от взгляда. Обломанные, перекрученные стволы, поникшие силуэты… сгустки памяти. Согнутая, с узловатыми выпуклостями… вспомнилась мама. Кто-то рядом выпрямлялся со скрипом, опираясь на костыль опущенной ветки. «Ты всё ищешь своё, не можешь найти? — послышался папин голос. Посмотри, тут под окнами теперь котлован, в нём свалены всякие обломки, обрывки. Новый сосед расширяется, обустраивает себе виллу. Подвёл под самую нашу стену. Ты пришёл от станции с другой стороны, не видел. Участок совсем запустел, ни цветов, ни грядок. Сил нет поддерживать, и некому, ты совсем не помогаешь. Столько лет не приезжал. Смотрю, всё что-то записываешь для себя. Я вот не успел. Мы так мало разговаривали друг с другом. А столько хотелось бы рассказать. Ничего особенного, тебе вряд ли интересно. Но всё-таки жалко, если уйдёт вместе со мной, исчезнет. В войну я пять раз был ранен, прошёл пол-Европы и, представляешь, ни разу не видел моря. Пока жил здесь, мне больше ничего не хотелось, был всегда счастлив. Радовался, когда тебя к нам маленького привозили. Мама больная спала, ты проходил мимо на цыпочках и мне говорил: Видел, как я тихо шёл? Как снег падает… Такой был милый: как снег падает»…

«Видение непрожитых лет, — трогал Максим пальцем влагу под глазом. — Мама болела долго… настой тяжёлого запаха в комнате, хотелось её обходить… тихо, как снег падает. Когда я мог так говорить?.. это наверно Сёма… папа успел увидеть его маленького… я был уже взрослый… слипаются времена… Обломки в чужом котловане, обрывки, запретные записи на рентгеновских рёбрах… пришёл с другой стороны… ни о чём родителей не расспрашивал. Знаешь лишь то, что, случалось, сами рассказывали. Откровенничать бывает неловко. От детей вообще таятся больше, чем от чужих. Может, и хотели бы открыться, да без спросу стесняются. Честолюбивые надежды молодости переносят на отпрыска, и вот ты какой есть… ничего не можешь сказать… Боже, какая грусть!..»

10

Максим вдруг ощутил прикосновение. Приоткрыл глаза и только тут осознал, что продолжает дремать в электричке с закрытым планшетом на коленях. Перед ним стояла девочка в просторной цыганской юбке, рука протянута для подаяния. Напоминание из другого сна… не дают без себя обойтись… На стене за окном держалось: ХОЧЕШЬ ВСПОМНИТЬ? ИЛИ ЗАБЫТЬ? Электричка всё ещё стояла…

Да, тетрадка, вспомнил Максим, не до конца ещё просыпаясь. Потрогал задний карман джинсов, её там не было… да что такое?… А, помнится, переложил утром в наплечную сумку… ну, вот она. И посмотреть успел… эту ладонь на обложке. По пути на станцию понял, что цифра 9 на ней означала номер страницы. Открыл её, как только сел в поезд. Текст и в утреннем свете не проявился. Только слабым карандашом там были подчёркнуты погасшие строки, на полях слева таким же карандашом вертикально: «Можно ещё возникнуть». И справа: «…есть другая наследственность»… Знакомая стилистика. Вот что ей напоследок оставил этот… как его … Никто… никакой. Надо всё-таки до конца очнуться, позвонить Аде. Сказать, что нашлась та тетрадь, карандаш сохранился разборчиво. Отчего-то вдруг ясно подумалось, что сейчас этот Никто в Москве, и она это знала…

Группа цыган продвигалась по проходу между пустыми скамейками, девочка уже опустила руку, просить было не у кого. Последней шла дородная женщина в цветастом платье, с такой же косынкой на голове, оглядывалась на Максима. Как, однако, сжимается время…

— Мужчина, — донеслось до него. — У тебя машинка упадет.

Очнулся окончательно, поднял взгляд. Цыганка, та самая, немолодая, в косынке, сидела уже напротив него, рукой придерживала сползавший с его колен планшет. Никого больше рядом не было, зачем-то вернулась к нему.

— Уже приехали? — спросил Максим.

— Сейчас тронемся, — сказала цыганка. — А наши решили перейти на метро, узнали, что тут можно. В вагоне уже не заработаешь. Эй, я вижу, тебе ещё у себя побыть надо. Никуда не спешишь, молодец. Досыпай, досматривай, что не успел. Машинка тебе мешает.

— Я не сплю.

— Как знаешь, — цыганка уловила его неуверенность. Смотрела выжидательно. Сейчас предложит погадать, раз уже села, без денег не отвяжется. Он с ними имел дело. Без хиромантии обходятся, без карт. Снимет с тебя откуда-то взявшийся волос, потребует бумажную купюру, чтобы волос в неё завернуть. «Крупнее давай, а то не поможет». Известные приёмы. Начнёт пугать, заговаривать зубы, выманивать, сколько ещё при тебе найдётся, а перестаёшь поддаваться — фукнет, и ни волоса, ни купюр.

Он поправил на коленях планшет, поднял крышку. Пусть видит, что я на её покупки клевать не стану. Что не машинка — она мне мешает... Оказалось, планшет оставался не выключен, просто дремал, как он сам, с открытой программой. Что там успел записать?

Максим поискал страницу. «…Мысль, которую пытался и всё не мог проявить… если, проснувшись, удаётся её вполне удержать… на прежнее место уже не вернуться…»

Значит, мне это не привиделось, я, уже в полудрёме, печатал. Пробовал что-то ещё завершить, додумать, пока не исчезло… Да, хотел же написать Аде… вот сейчас и написать.

«Ты знаешь, что сейчас Кейн в Москве»… — начал печатать Максим.

— Про жену думаешь, беспокоишься, — заставил его вздрогнуть голос цыганки. — Всего не знаешь и знать не хочешь… Не отводи глаз, я тебе правду расскажу. Её зовут Ада… я правильно говорю? Любишь её, я вижу. А она сейчас думает не о тебе, о своём…

«Откуда узнала имя? — в замешательстве соображал Максим. — Слышала, как я бормотал вслух? Угадала по губам? Могла видеть, что я печатаю?»

— Хочешь узнать дальше? — посмотрела откровенно в глаза.

Ну, ясно, понял Максим, дальше надо будет позолотить ручку.

— Я без наличных, — решил он оборвать сразу, — у меня теперь всё на карточке.

— Для таких, как ты, без денег.

— Это для каких? — не удержался Максим.

— Для понимающих. Знаешь, что без обмана у нас нельзя, на тебе не заработаешь. Сам без копейки, одет, как бродяга. Правда таким не нужна, с ней только хуже…

Прямо, как этот Кейн, ясно вспомнил Максим. Большинству не нужна правда. Тоже ведь из цыган…

— Я такое читал у одного из ваших, — не удержался он опять.

— Из каких наших? — цыганка не сводила с него глаз, чёрных, как её волосы под платком.

— Из цыган. Не по рождению, — счёл нужным уточнить Максим. — Был сирота, пристал к табору, гадал с ними на вокзале. Научился вашему обману.

— Мужчины у нас не гадают, — жёстко сказала цыганка, — только жулики. Этим нужны не деньги — особая власть. Зарабатываем мы, у них свои дела. Я сейчас без обмана, ты человек хороший, глаза ясные, сердце ласковое, тебя насквозь видно. — Голос цыганки становился напевным, ритмичным, серьги в ушах покачивались. — Да не держись так за свою машинку. (Максим только тут осознал, что пальцы его правой руки оставались на клавиатуре.) Через неё тебя самого держат. Думаешь, что пишешь своё, а твоей рукой водит, кому нужно, не отпускает…

Другими словами то же, о чём я недавно думал. Надо её всё же дослушать, колебался Максим. Глядишь, добавит ещё. Только сначала отправить Аде уже написанное.

Пальцами правой руки на ощупь, как пианист, поискал на клавиатуре адрес, открыл… Едва он это сделал, как поезд вдруг тронулся. Максим поневоле, не глядя, нажал клавишу…

Текст на дисплее исчез. Нечаянно удалил, щёлкнул вслепую не там? — он покачал головой. Ладно, скоро уже доеду, узнаю.

Закрыл планшет, спрятал в дорожную сумку, удобную, плоскую, как мягкий портфель, поставил её рядом с собой, у бедра. За окном вместе со стеной уплывало медленно: ХОЧЕШЬ ЗНАТЬ ПРАВДУ ИЛИ БОИШЬСЯ?

— Да ты смотри не в окно, смотри мне в глаза, — напомнила о себе цыганка. Голос её становился ниже, глуше, покачивалось на шее ожерелье, у них его называют «монисто». Поверху шли красные бусы, к ним на кольцах приделаны были разноцветные камни, монеты, простые пятаки и как будто старинные… — Дай мысли пойти, как этот поезд, когда не доспали колеса… слушай, что они говорят... так, так, — речь её становилась всё неразборчивей, всё ритмичней, напевней. — Понимал, пока был не здесь... так, так… ин э йеллоу сабмарин… in a yellow submarine… слушал… понимал… готов был слушать… ело-так-марин, — перезванивали монеты монисто, — submarine… там бы в ней и плыл… in a yellow submarine, we all live in a yellow submarine, yellow submarine, we all live…

11

Мелодичный перезвон умолк, прозвучав раз-другой, Максим пришёл в себя… Что это было? Отстукивали неровный ритм колёса, поезд постепенно замедлял ход. Цыганки рядом не было, дорожной сумки у бедра тоже. Исчезла вместе с планшетом и всем, что в нём. Тщательней ощупал ещё раз пустое сиденье по обе стороны от себя, заглянул под него. Вернувшись на место, с усмешкой качнул головой. Считай, получил по заслугам. А то ведь вообразил о себе. Переоценил возможности якобы трезвого интеллекта. Пренебрёг способностью людей, умудрённых другим опытом, вернуть тебя в состояние, где интеллект этот становится безвольным, чтобы заполучить своё. Попробуй, как можешь, из него выбраться. Хорошо, что успел отправить хоть что-то Аде… in a yellow submarine…

Перезвон возобновился, напоминая о себе. До Максима только сейчас дошло, откуда он. Совсем забыл, что в нагрудном кармане ковбойки у него старый мобильник, маленький, невесомый, но такой звучный. Такты yellow submarine были введены в него для сигнала. «Может быть, Ада? — подумал он. — Получила почту».

Он извлёк аппарат из кармана, приложил к уху.

— Ну вот, хоть тут сработало, — прозвучал хрипловатый голос. — Что? Не узнаёшь? — Максим уже готов был спросить, кто это, но в следующий момент сам узнал: это был Хонкин. Вот ведь, сколько лет друг с другом не говорили, но стоило его сегодня вспомнить — и объявился. Как будто услышал. — Только что получил письмо от тебя. Расскажи: как ты узнал, что этот Кейн в Москве?

— Какое письмо? — не мог понять Максим. Шум в голове сбивал мысли. (Может, то, что назначалось Аде, попало к нему, когда нажал не ту клавишу?) — Я тебе ничего не писал.

— Писал, не писал, факт, что поймалось на компьютер. Моим ребятам много не надо. Не то что любой сайт — мысли прочтут. Сумели уже войти от тебя к твоему Кейну, сказали, что ты хочешь с ним встретиться.

— Что за бред? — начинал раздражаться Максим. — Я этого Кейна не видел ни разу в жизни и видеть не собираюсь. Считал его давно умершим.

— Жив, можешь не сомневаться! Хочешь, поинтересуйся у ребят. Слинял от нас много лет назад. Затеял, как ты знаешь, хитрый бизнес, чуть тогда не загремел.

— Ничего я не знаю, — отрезал Максим. Но не удержался всё-таки от вопроса: — А за что его хотели посадить?

— Ну ты даёшь! За пластическую хирургию, забыл, что ли? Напомню, раз уж тебе требуется. У известной телеведущей… как же её?.. неважно… после аварии оказалось изуродовано лицо, они с коллегой взялись его восстановить. Не пришло сразу на ум, что в этой профессии изменить привычную внешность можно только к худшему. Какой ни станешь красоткой, но если тебя перестанут узнавать на экране, создавай себя заново. В общем, дама себе не понравилась, организовала скандал, возможности у неё были. У медийных персон особая власть, до него не сразу дошло. А самому на публике ещё захотелось побыть. Сказал где-то или написал, как можно любому бандиту изменить лицо, чтобы сыщики его потом не узнали ни на фото, ни на видео. Неосторожно сболтнул, конечно. Считай, фирменный способ укрывать преступников. Завели серьёзное дело, он дожидаться не стал, поспешил смыться. В Израиль, потом в Штаты, освоил там или где-то ещё новый бизнес. Познакомился с человеком, который приспособился влиять на политический курс небольшой страны. По-разному говорили, какой, неважно. Психологические операции, чёрная пропаганда, слухи — технология теперь общеизвестная. Он с этим шефом одно время работал, учился у него. Как взломать сайт соперника, украсть базу адресов, заспамить их дезинформацией, фабриковать тренды. Когда поймёшь, что люди верят прочитанному в интернете больше, чем самой реальности, осознаешь, что у тебя есть власть, заставишь их поверить практически во что угодно. Так он писал. Но мэтра его вдруг посадили, Кейн и для себя ощутил угрозу. А тут как раз на него вышел один наш громкий политик, позвал поработать на себя. Вот так твой Кейн в Москве и объявился. Решил, что старое здесь уже не в счёт, но держится на всякий случай инкогнито. К аппарату не подходит, подставляет вместо себя секретаршу. Ребята как раз сейчас опять к нему пробиваются, держат меня на связи. Минуточку, вот кто-то сигналит, не отключайся...

— Алло! — неожиданно услышал Максим голос Ады. — Кто это?

— Это я, Ада, привет! — удивленно ответил он. — Ты с кем говоришь?

— Здравствуйте. Рада вас слышать, — откликнулся тот же голос, сразу ставший незнакомым, служебным. Это была не Ада, разве что слегка похожа. На дисплее возник непонятный шрифт. Максим поспешил отключиться. И тут же опять прозвучал сигнал вызова.

— Вы нам только что звонили? — сказал голос.

— Извините, что-то, видимо, с аппаратом, у меня очень старый, выкидывает не пойму что.

— Но вот же у меня ваш номер и фамилия. Нам сказали, что вы хотели увидеться с доктором Кейном…

— Ни с кем я увидеться не хотел, — отрезал Максим. — Считайте это техническим недоразумением.

Женщина промолчала, слышны были какие-то отдалённые щелчки. Максим собирался уже отключиться, но тот же голос возник вновь.

— Алло! Вы слушаете? Доктор Кейн просил передать, что готов вас принять, когда соберётесь, ответит на все ваши вопросы. Вот здесь адрес (на дис­плее он тут же появился по-русски), телефон вы уже знаете.

— Не собираюсь я никому звонить, — сказал Максим.

— Вам можно и без звонка.

Новый бред, устало подумал Максим, но вслух говорить ничего не стал, отключился. В голове шумело. О приглашении думать не хотелось, оно воспринималось как непрошенное, навязанное вмешательство.

12

Надо было всё-таки связаться с Адой. Он позвонил ей по домашнему номеру, с облегчением услышал несомненный, единственно нужный голос. И словно вдохновился возможностью наконец-то по-настоящему объясниться, выговориться. Сразу, без предисловий, поспешил рассказать ей, что в дороге у него украли планшет (про цыганку предпочёл умолчать), спросил, дошло ли до неё письмо, которое успел ей отправить. И что насчёт Кейна не подвела интуиция, тот сейчас в Москве, только что ему это подтвердили по телефону… Всё то же вдохновение не давало ему остановиться, он тут же зачем-то счёл нужным пояснить, что позвонила ему от имени Кейна его секретарша, и не просто позвонила, передала приглашение доктора заехать к нему для разговора…

Аде до сих пор удавалось лишь вставлять в его словоизлияние односложные: да, получила, да, знаю, — но тут она, воспользовавшись паузой, спросила:

— Надеюсь, ты к нему не собрался?

— Нет, конечно, — ответил Максим. Что-то в тоне её вопроса побудило его, однако, добавить неожиданно для самого себя: — Хотя было бы любопытно.

— Не вздумай ни в коем случае, — резко сказала Ада. — Не представляю, что ещё может быть.

— Что ты имеешь в виду? — не понял её тревоги Максим.

— Пока не знаю… Куда-то пропал наш Сёма, — добавила вдруг она. — Со вчерашнего вечера. Я думала, загулял где-то со своей Дарьей. Но вот она только что ко мне приходила спросить, не знаю ли я, где он. Не хотела по телефону. Дня два назад Сёма получил от кого-то письмо, о котором отказался ей говорить. Раньше он от неё не таился, она при желании могла сама заглянуть хоть в его фейсбук. Но как раз на этих днях он почему-то везде изменил пароли. Это, как она поняла, пришло по обычной почте. Заглянул к ней сказать, чтобы она в случае чего его не искала и меня об этом предупредила. Она спросила, куда это он собрался, он ответил: на кладбище. Глаза, по её словам, у него были безумные. Как и непонятные ей слова. Но я, кажется, представляю, на какое он кладбище, что вдруг узнал и от кого.

Максим помолчал, пытаясь собраться с мыслями. Не далее как вчера, перебирая её семейные фотографии, он вспоминал слова Ады, что её отец, дед Сёмы, был похоронен с почётом в каком-то особом месте, она сама там никогда не была. И тут же подоспела догадка, что человек всё ещё не совсем для него реальный, мог об этом знать больше неё…

— Да, — как будто услышала она ход его мыслей. — Но почему он до сих пор не вернулся? И почему замолчал, стал недоступен его мобильник?

— Он мог там у него разрядиться, — сказал Максим, взглянув тут же на свой. — Мой, боюсь, сейчас тоже сдохнет.

Посмотрел в окно: поезд неспешно распутывал сложные переплетения привокзальных путей. Вдруг стало ясно, как он сейчас поступит.

— Не волнуйся, — сказал, — если я немного ещё задержусь.

— Ты что-то задумал? — тревога в голосе Ады звучала всё явственней.

— Говорю же, мобильник садится, — на ходу придумывал он. — Мы сейчас подъезжаем к вокзалу, поищу, где здесь его зарядить.

— Проще бы сразу домой, — проговорила она. — Только, пожалуйста, не вздумай к нему, — повторила ещё раз. Ты не представляешь, чем это может обернуться.

13

И ведь сам решил ни к какому Кейну не ездить — почему всё же направился к нему прямо с вокзала? Сказанное Адой заставляло вновь думать о человеке, возможно, имевшем отношение к истории с сыном. Не терпелось прояснить обострившуюся после разговора душевную смуту, что-то, если понадобится, предупредить, предпринять, чтоб не зудело. Предварительного звонка, договоренности не требовалось, как заверила та телефонная дама.

Девятого номера на улице не оказалось, были седьмой и одиннадцатый, оставалось решить, что нужный — тот, что был между ними, без номера. Даже не дом, а пристройка с вывеской «Обмен валюты» в торце. Охранники, двое бугаёв в камуфляжной униформе, оторвавшись от дисплеев, без слов проводили его взглядами из стеклянной служебной будки. «Здесь», — сказал один уже ему в спину. «На второй этаж и по коридору», — подтвердил второй. Как будто знают, к кому я, усмехнулся Максим. В какой это книге обитатели дома подсказывают незнакомому человеку направление, не спрашивая, куда он?.. В «Процессе» у Кафки, ну конечно, у кого же ещё реальность не отличишь от сна.

Словно воспроизводя уже виденное, он поднялся по лестнице и пошёл по вытянутому коридору мимо ряда однородных дверей без табличек, без номеров. Возле одной к стене прислонён был велосипед. Типовая планировка малоэтажного жилья старой постройки. На клинику было не похоже, домой, что ли, пригласил? Когда-то, в советские времена, так принимали у себя на квартире по личной договорённости стоматологи, скрывая от властей запретный частный промысел, пряча в кладовке примитивную бормашину с педалью и верёвочным приводом. Шёл, уже готовый стучать наугад в каждую, спрашивая, как тот же персонаж, где живёт такой-то с придуманным именем, и заранее сочиняя возможное начало разговора — в надежде, что никого так и не найдёт...

Внезапно прямо перед ним открылась одна из дверей, появилась женщина в голубом медицинском халате. Лицо до глаз было закрыто марлевой маской. Халат туго обтягивал стройное тело. От неё пахло лекарствами. Медсестра или в этом роде. «Здесь», — сказала, не спрашивая ни о чём, и жестом пригласила Максима.

Какой тут Кафка! — отменил он литературный поворот мысли. — Могут просто наблюдать за тобой дистанционно. Только что был разговор на близкую тему. Новое время, реальность новой цивилизации.

Женщина ввела его в маленькую прихожую, там открыла дверь слева. Помещение, в котором они оказались, было не похоже ни на медицинский кабинет, ни на жилую комнату, почти пустое. Кроме трёх-четырёх простеньких стульев, отодвинутых к стенам, как будто их собирались, но не успели убрать, — два новых стандартных кресла, между ними журнальный столик.

— Посидите, пожалуйста, доктор сейчас придёт, — показала на кресло женщина. Поставила на столик два безупречно чистых бокала. — Что-нибудь выпить, закусить?

Голос был тот самый, не просто служебный — какой-то искусственный, возможно, из-за маски. Как он мог показаться ему похожим на живой голос Ады? Максим отрицательно покачал головой, хотя пить вдруг захотелось. Медсестра вышла. Он садиться не стал, огляделся.

На одной стене были развешаны в застеклённых рамках официальные документы с печатями и гербами. Приблизился, чтобы их рассмотреть. Это были всяческие дипломы, свидетельства на разных, не всегда понятных языках. Латинский шрифт на некоторых позволял различить имя Kein, русских среди них не было. Документы перемежались групповыми фотографиями известных деятелей. Узнаваемы были недавние американские президенты, Кеннеди, Буш, других Максиму приходилось угадывать. Был даже кто-то похожий на Черчилля и, кажется, японского императора, кто-то в латиноамериканском пончо. И среди всех, явно вставлено фотошопом, лицо человека с лысым черепом, в невнятной серой одежде. Росчерки памятных автографов разбирать не имело смысла. Он отошёл к противоположной стене.

На ней была живопись. Одна картина изображала московский Мавзолей с небрежно замазанным именем, на трибуне красовались звёзды кино и эстрады. Ближе к краю опять присоседился тот же тип в сером…

— А вот и я, здравствуйте! — голос за спиной заставил Максима обернуться. Оказывается, в комнате была ещё одна дверь. Появившийся в ней невысокий человек в куртке, похожей на старомодный студенческий китель, был явно тем самым, что на картине и фотографиях. — Наконец друг друга увидели. Похож? Презент от художника, мы с ним познакомились в Штатах. Он там бедствовал, как поначалу многие наши, не сразу, как говорится, поймал бренд. Я ему помог раскрутиться, подсказал одну инсталляцию. Жаль, здесь нет альбома с картинкой. Перед церковью куклы разного цвета, тесно обмотанные колючей проволокой. Корпус церкви из пластиковой банки, резиновая клизма над ней изображала купол. Аллюзия на советские темы, да? В то время это звучало. Да ещё я предложил наклеить на корпус этикетку томатного соуса, громкой американской фирмы, сам выложил всё в интернет. Получился нужный скандал, фирма рекламу раскрутила. Художник сделал себе имя, деньгами со мной поделился… Каким шарлатаном был, таким и остался, да? — Речь у него была быстрая, но отчётливая. — Вы, наверно, пришли, чтобы мне сказать это?

— Вы пока ни слова не дали мне вставить, — усмехнувшись, воздал ему должное Максим.

— Скажете, скажете всё, на любые ваши вопросы отвечу, как обещал. Только сначала надо бы отметить встречу. Присаживайтесь. Вы не за рулём? Нельзя же не промочить горло.

Наклонившись, извлёк откуда-то и поставил на столик бутылку с крупной надписью на этикетке: «Houdini’s tears». Над надписью был изображён глаз, углы его загибались кверху, как смеющийся рот, но под левым уголком зависла слеза. Разлил по бокалам прозрачный напиток.

— За встречу? — предложил тост и, чокнувшись, отхлебнул первый. — Вот ведь, закуски она не поставила. Но слеза и так хороша, правда?.. Вам, думаю, имя Гудини знакомо? — продолжал он. — Тоже на тему наших давних дискуссий. Шарлатанство, манипуляции, магия. Слышали про его необъяснимые фокусы, трюки? Как он высвобождался из любых наручников, проходил на глазах у зрителей через стену или заставлял исчезнуть живого слона? Другие после подобных выступлений разводили трёп про своё общение с потусторонними силами. Гудини таких разоблачал. Твердил, что в его чудесах никакой магии нет. Технологию, правда, не раскрывал. Нельзя было терять заработок. Так и остался неразгаданным. Обещал рассекретить всё к своему столетию, в каком-то особом завещании. А завещания-то никакого не оказалось. Это назвали «последний трюк Гудини». Умел посмеяться над всеми, над собой в том числе. Не зря ему поддавались. Кто не мог видеть его при жизни, тем уже не понять, что он был такое. Толкуют в лучшем случае о гипнозе, о спиритизме. Вот и вы до нашей встречи могли разоблачать какую-нибудь хиромантию, не более. А сейчас по мне уже начинаешь чувствовать, что я вроде… как это выражаются… считай, что посмеиваюсь, — перескочил он на «ты». Речь уже становилась немного пьяной, он начинал запинаться. — Знать бы, зачем… that is the question, как говорил наш Вильям, кажется, Шекспир… Ты можешь считать, что своё уже получил. Имеешь право. У меня впереди надежда. «Не взял рожденьем, так своё возьму благодаря врождённому уму». Это у того же нашего Вильяма в «Лире» есть такой незаконный… незаконнорожденный… закомплексованный, как выразились бы комментаторы, интриган… есть, да… А, между прочим, заставил дам, и не простых, соперничать из-за себя. Скажешь, а чем он кончил? Так это Шекспир, Шекспира не обмануть. Он ставит в конце концов на шута. Я с некоторых пор тоже. Кто умеет дурить мозги, того не сразу раскусишь. Выпьем, что ли, за шутов, если ты не против…

Чокнулись ещё раз. Максим тоже всё больше ощущал себя захмелевшим. Напиток казался некрепким, но после дороги, с утра без всякой еды… И слеза, похоже, у него непростая. Хмель был каким-то весёлым, лёгким, как и сбивчивая болтовня собеседника. На миг напрягло было упоминание о влюбчивых дамах… не задержалось. Что в самом деле может привлечь женщину в этом невзрачном плешивце? — расслабляясь, думал Максим.

— Я как раз сегодня говорил в поезде с одной цыганкой, — вспомнил под настроение, — рассказал ей, как ты когда-то гадал. Она объяснила мне, что гадают у них только женщины. Если увидишь за таким делом мужчину, считай — жулик, от него неизвестно чего ждать.

— Женщины в таких делах разбираются, гадание бывает разное, — ничуть не обиделся тот. — Для заработка дело нужное. Эта румны́ — так они себя называют — она и с тебя своё, небось, взяла… каким ни считай себя интеллектуалом… Да?.. По тебе вижу, что взяла. Таким, как ты, кажется, что она удивительно угадывает. А она оживляет всё в тебе самом, помогает вспомнить, хочешь, не хочешь. Вот покажи мне сейчас свою руку. Да не бойся, это не больно. Всё равно какую…

Максим положил руку ладонью кверху на стол, тот стал медленно, мягко разглаживать ладонь пальцем.

— Ты как-то философствовал: дети бывают не от этого… помню… По руке мужчины, между прочим, можно определить число детей. У кого-то, бывает, трое детей, но линиями подтверждены только двое. Это необязательно значит, что кому-то он отцом не приходится, хотя возможно и такое. Отцовство сейчас сплошь и рядом оспаривают, не хотят платить алименты, требуют генетическую экспертизу. А что экспертиза? Наследственность бывает не только биологическая. Есть разные ДНК, а есть область высоких измерений. Что-то передаётся не через кровь, другую, неявную связь узнаешь иной раз через интонацию, жест. Иной раз дети сами отказываются от предков, как в Германии делали потомки фашистов, порывают с семьёй. Или у нас вдруг узнают про отца-палача… Нет, твои линии только через лупу смотреть, — он отпустил руку Максима на стол, словно утратив к ней интерес. — Да мне они и не нужны, без них могу сказать, зачем ты пришёл. Чтобы спросить, куда пропал сын, которого ты считаешь своим…

— Я пришёл, чтобы тебе сейчас дать по морде, — с усилием выговорил Максим и попытался подняться, но почувствовал, что не может. Он не был даже уверен, произнёс ли эти слова вслух или просто подумал.

— Мы же с тобой за Шекспира чокнулись, за шутов… какой смысл сбивать. Ты даже ещё не выяснил, где парня искать. Подожди, помогу сейчас встать, пойдём вместе. Спущу тебя с лестницы… хорошо звучит, а? спущу с лестницы. Вниз труднее, чем вверх, без перил. Там объясню дорогу.

Он взял Максима под руку, сам, было, вместе с ним пошатнулся. Держался на ногах, однако, неплохо.

— Тебе, я понимаю, надо на кладбище, — стал осторожно спускаться с ним по ступеням, свободной рукой скользя по стене. — Отсюда близко, на метро через станцию, но с идиотской пересадкой, выход в другую сторону, оттуда ещё идти. Тем более час пик… тебе сейчас полезней пешком. Недавно очень кстати выпрямили нужную улицу, сделали пешеходной, как раз для тебя. Выведу, покажу.

Они в этот момент проходили мимо будки охранников, те при их виде встали, почему-то вытянувшись.

— Работайте, — махнул им рукой Кейн. Открыл дверь, с улицы дохнуло свежей зеленью. Он высвободил руку Максима, раз-другой зачем-то провёл перед его лицом ладонью. — Всё, отпускаю тебя… Держишься? Улица, — показал, — вот она, не собьёшься. Пешеходная, без транспорта. Если что, спрашивай монастырь. Сегодня там, правда, какое-то мероприятие, возможна толкучка. Но тебе туда не нужно, сориентируешься. Увидишь ограду, капитальную, металлическую, свернуть надо перед ней. Дальше будут большие ворота. А там тебе покажут… Да, — спохватился, — надо же ещё сделать фотку на память. Чуть не забыл.

Он достал из кармана куртки смартфон, поднял его к лицу:

— Улыбнись… Э, где твоя улыбка? Помнишь, была такая песенка? Мишка, Мишка… как дальше?

— Мишка, Мишка, где твоя улыбка, — подсказал Максим слова, — полная задора и огня? — напомнил он и напев…

— Самая нелепая ошибка то, что ты уходишь от меня, — продолжили они дуэтом. — Ведь было же раньше что петь. У тебя замечательно получается. Когда подпевает интеллектуал, да ещё такой — что ещё надо? А сейчас? Телефонные трубки мешают делать поступки — разве такое споёшь?

— Мне встречалось не хуже: я попала в сети, в которые ты метил...

— Как ты всё понимаешь! Ну, облобызаемся на прощание… вот так… до встречи. Ещё, надеюсь, увидимся… непременно…

14

Удовольствие было вдыхать встречный ветерок, приоткрыв слегка рот и на ходу веселея всё легче. Вот ведь чего не ожидал, направляясь к этому человеку… воплотился, возник наяву из не прояснявшихся до конца полумыслей, полувоспоминаний… И напоил, и развеселил. И польстить напоследок сумел. Оставалась, правда, всё та же неясная оскомина, вникать в неё не хотелось. Всё перебивало хмельное лёгкое благодушие. Хорошо было просто идти, с любопытством поглядывая по сторонам.

На улице очевидны были следы реконструкции, ещё не доведённой до конца. Невысокие дома вдоль свежемощённой дороги были обновлены, фасады заново облицованы, выкрашены в мягкие пастельные тона. Ещё пахло краской. Местами большие щиты загораживали, очевидно, остатки снесённых исторических зданий, на них изображено было то, что предполагалось восстановить: ионические колонны, портики. Все стены, ограды и даже попутные столбы исписаны были, увешаны бумажками объявлений. Максим держался поближе к ним, по привычке отмечая написанное.

«Коррекция межличностных отношений (скидка 50%)», читал он на одном. Ого, вот ведь каким премудростям теперь научились, жаль, не на чем было записать для себя на память. Или вот это: «Изготовляем антиквариат». Бизнес-культура нового времени. Не так давно такого не было, доступные вертикальные плоскости метились непристойностями, простыми, трёхбуквенными, с соответствующими картинками. Теперь потребность в порнографии утолялась профессионалами в интернете, подростковый примитив держался, наверно, в общественных сортирах. Но в Москве их уже заменяли стандартные биотуалеты с пластиковой облицовкой, на таких стенах, как прежде, не разойдёшься.

Да и читал ли сейчас кто-нибудь, кроме него, эти вот листки, надписи? Люди шагали по улице, не видя ни стен вокруг, ни друг друга. Уткнулись каждый в свой  мобильник, говорили плоским коробочкам, слушали затычки в ушах, женщины улыбались кому-то не здесь, и как же прелестны были их улыбки, их смех! Потрёпанного вида мужичок в старой кепке-восьмиклинке чуть не налетел на Максима, перед собой он держал не мобильник, а пластиковую бутылку с бурой жидкостью, по походке судя, не пепси. Максим едва успел отстраниться, но мужичок, пошатнувшись, для равновесия всё-таки малость к нему привалился, дохнул в лицо перегаром. «Человек человеку брат, ты меня понимаешь?» Попробовал коротко отбацать чечётку, сбился, засмеялся разболтанным пьяным смехом. Максим поддержал его за плечо и дружески подтолкнул дальше. Собственное состояние, казалось ему, совпадало сейчас с общим.

День выдался тёплым, некоторые шли сейчас в футболках, парни, девушки попадались и в шортах, на руках и ногах у иных можно было увидеть густую татуировку. Тату, как это называлось теперь. Максим пробовал на ходу вглядеться в невнятные изображения, знаки — ничего невозможно было выделить, разобрать, тем более прочесть. Для самих себя разукрашиваются или для зрителей? — хотелось ему понять. Станут ли вот эти двое, оказавшись наедине, внимательно расшифровывать друг друга? Ничего не поделаешь, отстал ты от нынешней моды. Сёма со своей Дарьей, похоже, ею пока не увлеклись. А ведь раньше и татуировку можно было читать, как те же настенные надписи. У одного неплохого автора, помнится, персонаж философствовал на эту тему в общественной бане, показывая собеседнику моющегося мужчину. Без одежки и паспорта, говорил он, по одной татуировке можно узнать о нём всё, вплоть до имени, возраста, биографии, склонностей и художественных вкусов. В книге колоритно описывалось: на кисти правой руки в лучах восходящего солнца линялого цвета цифра, помнится, 1940, под ней имя, на левой — крест с другой датой и поясняющей надписью: «Спи отец». На одной ноге дерзкий девиз: «Всё равно убегу», другая жаловалась за двоих: «Они устали». Да ещё на каждом пальце обозначены перстни и кольца, на плечах погоны… много такого самому случалось увидеть. Или, скажем, у культового автора в песне: профиль вождя на груди. И вдобавок на спине что-то религиозное, целый собор — живопись в классическом стиле, не чета нынешним…

Дохнуло приторным парфюмом, внимание Максима переключилось. Две улыбчивые девушки несли перед собой белые плакаты с крупной надписью FREE HUGS, время от времени поворачивали его для встречных. Приблизившись к Максиму, показали и ему обратную сторону с переводом: БЕСПЛАТНЫЕ ОБЪЯТИЯ. Все проходили мимо, не задерживаясь. Максим всё же запоздало опомнился, вернулся к девушкам, постарался обнять одну, другую. Получилось неловко. Надо было, наверно, ещё и поцеловать каждую, он не решился. Сразу не сообразил, не успел хотя бы спросить, что означала их не совсем понятная акция. Девушки только улыбнулись, словно такого подтверждения им было достаточно, прошли, ни слова не сказав, дальше.

15

Выделяя для себя на ходу отдельных людей, Максим как-то не заметил, что народу на улице становилось всё больше, причём почти все шли с ним теперь в одном направлении. Редкие встречные оттеснялись к обочинам, остальным словно было с ним по пути. Слух настроился различать разговоры вокруг.

— Ты знаешь, что все хотят там увидеть? — спрашивала спутника женщина с лёгкой сумочкой на плече.

— Какие-то мощи, говорят, привезли, — отвечал мужчина в белой футболке с изображением жёлтого утёнка на груди и надписью «Хватит!».

— Не мощи, вроде зародыш неизвестного существа, — поправлял другой.

— Похож на человеческого младенца, — вступил ещё один.

— Кто-то сказал, настоящий инопланетянин.

— Я слышала, утром пришлось тут стоять два часа.

— Это вчера. Сейчас не меньше трёх.

— И ведь пропустить нельзя. Раз в жизни можно увидеть.

— У какого-то бюста слёзы, говорят, из глаз потекли.

— Думаешь, тоже здесь?

— По телевизору показывали.

— А верно, что женщинам туда нельзя в брюках? — интересовалась девушка в джинсах, она шла перед Максимом, одной рукой прикрывая попу, чтобы не допустить ниже руку спутника, обнимавшего её за талию.

— Без платка тоже нельзя, — охотно добавила пожилая.

— Юбки перед воротами выдают, напрокат, — успокоила ещё одна.

— Говорят, бесплатно.

— Одному знакомому достался там смартфон, позолоченный, с изображением Троицы. Перед таким, сказал, можно молиться. А материться, сказал, нельзя…

— Дойдём со всеми, увидим.

Идущие перегруппировались, взгляду предложила себя надпись на спине парня в ярко-красной майке: «Нас никому не сбить с пути, Нам по фигу, куда идти». Тоже, считай, отклик, усмехнулся Максим. Было жалко почти сразу утерять из вида скромницу в джинсах, прелестный голосок её затерялся среди прочих. Не имело смысла вертеть головой, чтобы взглядом отмечать говорящих, оставалось только слушать, обновляя своё знание жизни.

— А вы читали? — обсуждали где-то левей. — По календарю майя на двадцатое декабря обещан конец света. Тёща прислала нам свою местную «Правду», там всё распечатано. Земле предстоит пройти через какое-то энергетическое завихрение, на сутки наступит полная темнота. Отключится электричество, вся электроника. Советуют заранее запастись, чем можно. Интеллигенты, как всегда, не сразу сообразили, а там, в райцентре, уже всё исчезло, не стало крупы, соли, спичек…

— По телеку один депутат говорил: есть можно только русские продукты. Иностранные отравлены неизвестно чем. На вкус как нормальные, но есть опасно.

— Телек будешь смотреть, кончишь в психушке.

— Почему кончишь, я два дня как оттуда.

— А что, в нашем подъезде трое на прошлой неделе вдруг умерли. Непонятно отчего. Одному ещё пятидесяти не было, двум чуть больше. Почти одновременно.

— Как много ужасного! Что делать?

— Молиться надо, молиться, …твою…!

Максим ощутил, что начало слабо моросить. Некоторые к перемене погоды оказались готовы. На головах появились капюшоны, над головами зонты, от этого стало ещё теснее. Ему прикрыться было нечем, и не хотелось. Прохлада лёгкой влаги освежала голову, шелест мороси по непромокаемой ткани мешался с густевшими голосами.

— Но я же ничего смотреть не собиралась, — жаловалась по соседству женщина. — Ты хоть понял, куда мы идём?

— Дойдём со всеми, поймём, — философски успокаивал спутник. — Смотри, уже близко. Только держись за меня крепче, не отпускай. Разнесёт, потом не найдём друг друга…

Максим поднял взгляд и увидел впереди высокий церковный купол. Монастырь! — только тут опомнился он. Был ведь предупреждён, ему следовало идти не туда. Общее движение направляла теперь металлическая ограда справа, она сдавливала толпу всё тесней, не давая выбора. Вот ведь, не спохватился вовремя свернуть перед оградой, упустил. Влекло сжатого между телами, внутри невнятного хора, обрывков, шумевших в мозгу:

— Не давите так… разве мы… это нас… тут они… понаехали… кто их звал… всех несёт… всех… куда… всю страну... скажут там… всем дадут… ох… бесплатно… доберёмся… там подышим… не давите… там свободней… за домами… звук мотора… вот за теми… на машине… это к заднему проходу…. пропускают… кто свои… блатные ВИПы … олигархи… перетак их… из начальства… их без очереди… гады… автомат бы… нет не надо… без войны… без революций… есть продукты… там подышим… не давите… кто кого… не сюда… есть путь… да… вот так…

16

Не столько работа ума, сколько возбуждённая инерция подсказала Максиму ухватиться за изгиб узора на ограде, задержаться, ступить на нижний завиток, тут же подняться повыше. Без мысли о возрасте, без затруднений, по растительным отросткам — хорошо, что оказались чугунными, держали, не прогибаясь, — ещё выше. Подтверждалось состояние всё того же беззаботного опьянения, когда видения не отличить от реальности, всё кажется возможным. Легкость хмельного подъёма или полёта над чащей спутанных голосов, над головами уже где-то внизу, под ногами. Капнуло на чёрное белым птичьим пометом. Муха прожужжала у самого лица, едва не щекотнув, показала свой путь. Не надо было даже взбираться до самого верха, узор становился просторнее, можно было протиснуться между отростками и без сердцебиения, без одышки, не спрыгнуть — плавно снизиться…

На земле Максим огляделся. Впереди высились ворота с ажурной металлической дугой наверху. Под воротами урчала машина с подъёмной люлькой, монтажник  приваривал к дуге буквы названия. «НОВ» было начато слева, справа читалось уже готовое: «ПАМЯТИ».

Сюда, уверенно определил Максим. Перед входом стоял полицейский с серой овчаркой у ноги, посматривал на прохожих. Дорогу незачем было спрашивать, разве что приветливо поздороваться, может, потрепать по загривку симпатичного пса. Это была не более чем нетрезвая мысль, но тот, словно почуяв намерение, сдержанно зарычал.

Полицейский поднял взгляд на Максима, потом на какую-то карточку или бумагу у себя в руке, сделал к нему шаг, козырнул:

— Попрошу ваши документы.

— Слушаюсь, товарищ генерал, — козырнул в ответ Максим.

— Повеселиться захотелось? — полицейский счёл его выходку насмешкой. — Довеселимся...

— Нет, что вы! — поспешил тот поправиться, роясь в карманах. — Строгое место, понимаю, на кладбище так просто нельзя. У меня документы как раз сегодня украли… вот, только старая визитная карточка.

Страж порядка посмотрел опять на бумагу в руке, перевёл взгляд на Максима.

— Пройдёмте со мной. — И добавил в переговорное устройство: — Он уже здесь.

— А в чём дело? Вы тут что-то высматриваете, хотите найти? — всё ещё беззаботно поинтересовался задержанный.

— Наркотики, — ответил коротко тот.

— А-а, — Максим демонстративно развёл руки. — Это ищите, пожалуйста. No problems, как говорят у нас в Америке. У меня с собой ничего нет.

— Не с собой, так в себе. Вот, пришла ориентировочка. — Полицейский, повернув, показал Максиму поближе то, что держал у себя в руке. Тот увидел свою чёрно-белую фотографию, лицо с идиотской улыбкой во весь рот.

Вдруг не просто дошло — взорвалось понимание, от которого помутилось в мозгу.

— Это он… он вам сюда переслал! Я знаю, кто… шарлатан… провокатор!... — Вслух ли он это выкрикивал, вспоминал ли слова про себя? Голос срывался. Собака заворчала и напряглась, угрожающе натягивая поводок.

— Пойдёте сами или повести? — служитель закона потянулся к кожаной сумке у бедра — не наручники ли в ней были?

В голове Максима нарастала сумятица. Ты не просто захмелел, говорил он себе, в этой слезе фокусника наверняка что-то намешано… собака могла почуять… И ведь найдут… наркотики найдут… что тогда? Адвоката… вызвать… потребовать… вспоминал бессмысленно. Вдруг останавливался, начинал твердить, что никуда его вести не надо… я всё сам объясню… и через слово повторял: провокация… Собака напрягалась, полицейский за спиной вначале поощрял Максима идти лёгкими тычками, тот, почти не соображая, останавливался. В конце концов пришлось всё-таки выставить перед собой руки, сдвинув, как видел в кино или во сне, чтобы на них надели наручники…

Временами сознание у него, похоже, совсем отключалось. Идти пришлось недалеко. Максим обнаружил себя уже в помещении. Одна из стен была выложена белым кафелем, на скамье сидели несколько человек. У двоих на склоненные головы были надвинуты капюшоны, один, вконец одуревший, мотал головой и говорил что-то бессвязное, пуская изо рта слюни.

Посреди комнаты располагался стол с лампой на высоком штативе и аппаратом для связи. Полицейский подвёл Максима к столу, показал ему, куда сесть. Браслет наручника со своей руки снял, закрепил его на скобе, сам устроился напротив. Поднял переговорную трубку, стал говорить в неё: «Привёл… Здесь… Слушаюсь…». Потом пододвинул к себе бумагу, начал её заполнять.

Максим почему-то всё искал взглядом собаку… была же вот тут овчарка… Вместо неё у двери стоял здоровенный амбал в камуфляже без знаков отличия. Будут теперь искать… брать анализ… крови… мочи… — всё так же вертелось в голове. — И ведь найдут… дурь неизвестно какую… в этой слезе могут найти всё что угодно… Как же им всё-таки объяснить…

— Не надо писать ничего… послушайте…, — продолжал он беспорядочно говорить. — Я сам всё вам объясню… недоразумение… провокация… подставили, как у вас называется. Я кандидат наук, пишу для прессы… моё имя известно…

Человек, сидевший понуро у кафельной стены, поднял голову, убрал с лица капюшон. Это был Сёма.

— А ты здесь почему? — ахнул Максим.

— Знакомы? — заинтересовался полицейский, оторвавшись от бумаг.

— За что он? — спросил Максим.

— Пусть сам скажет.

— За что ты? — повторил он вопрос.

— Вандализм, — кривовато усмехнулся тот. — Порча памятников.

— Не понимаю, — у Максима ещё не соединялось в мозгу.

— Да уже разобрались, — добродушно успокоил дежурный. — Ждём, пока приедет отец, отпустим.

— Так я уже здесь, — обрадовался Максим простоте решения. — Вот же я, отец. Отпустите нас обоих, я его отвезу домой.

— Это что ещё? — Полицейский опять поднял аппарат, прикрыл его рукой, стал говорить вполголоса: — Командир, тут такое… этот, с наркотиками, говорит, что он отец… да, который за вандализм… Нет, паспорта при нём нет… Фамилия?... Понял … Отец будет минут через десять, — положив трубку, обратился опять к Максиму. — Начальник его лично знает, только что с ним говорил…

— Вы сами сейчас парня спросите. А ты что молчишь, Сёма? О тебе говорят. Онемел? Скажи, кто твой отец? Ну? — он пытался встретить взгляд сына.

Тот молчал, опустив голову. Полицейский усмехнулся, потом неожиданно включил яркий светильник, направил болезненный свет прямо в глаза Максиму.

— Начнём пока разбираться, — стал он поднимать лампу на раздвижном штативе.

Что ещё за дьявольщина, — растерянно соображал Максим. — Этот негодяй… мерзавец… успел мальчику что-то наговорить, внушить… нельзя же… И ещё этот свет в глаза… тут что-то хотят со мной сделать… Да, вспомнилось вдруг, есть ведь ещё мобильник в кармане. Если ещё не сдох, сейчас же позвонить Аде… незаметно, пока этот тип занят электричеством…

Ему удалось извлечь мобильник свободной рукой, вслепую, пальцем кликнуть уже введённый в прошлый раз вызов. Отвернувшись, насколько позволяла цепь наручника, поднёс его ко рту.

— Ада, я в полиции… — только успел сказать приглушённо.

— На допросе ещё и телефон …! — выматерился полицейский. Быстро перегнувшись через стол, он выбил его из руки Максима. — Я тебе устрою переговоры!

— Не трогайте его! — Сёма кинулся было поднять мобильник. Амбал у дверей успел схватить его за капюшон. Максим, окончательно теряя контроль над собой, с силой дёрнул свою цепь. И тут же свет для него пошатнулся вместе с высокой лампой. Это было последнее, что он успел осознать.

17

Провалился неизвестно куда — и неизвестно когда вернулся, увидев над своим лицом голубую медицинскую маску.

«Где я?» — беззвучно спросил, уже почти готовый понять.

«Открыл глаза. Уже в порядке», — прозвучал знакомый голос.

«Почему здесь вы?» — он начинал постепенно соображать.

«Обо всём расскажут потом».

«Чувство, будто я уже знаю. Считайте, догадываюсь. Вас оставили посмотреть за мной, пока не приду в себя. По специальности. А что со мной было?»

«И медицинские подробности не сейчас».

«Состояние, когда я по-особому соображаю, могу понимать, вспоминать… Голос знакомый, а звучит для меня то и дело по-разному. Я ведь уже пробовал понять, что он может значить для этого… твоего шефа… Да, не успел спросить хотя бы, как тебя зовут».

«Я этого не знаю».

«Как это не знаешь?.. Если можно, буду на ты, мне так проще».

«Он мне ещё не сказал».

«Мне такое уже приходило на ум. После катастрофы ты забыла совсем, кто такая. Лежала с забинтованным лицом. Могла только говорить, отвечать на вопросы. Он оставил тебя у себя из-за твоего голоса».

«Да. Сказал, что он удивительно напоминает ему голос одной женщины. Хотел сделать меня похожей на неё».

«Так примерно и у меня работала мысль. Фантазия по мотивам знаменитого фильма. Способность методом хирургии создать для своих надобностей двойника. У него пока не совсем получилось. А ты живёшь с ним? В смысле: по-настоящему?»

«Не знаю».

«И этого не знаешь?»

«Не знаю, как это назвать. Я, может, ещё не совсем жила. Ни с кем не жила. Но хочу… буду жить только с ним. С ним я стану собой. Не уступлю его другой»…

«А… ты имеешь в виду…»

«За неё можете быть спокойны. Мы с ней только что всё обсудили. Ему было ясно сказано… пусть забудет свои умственные построения. Он уже убедился… исчез… всё.. его для нас больше нет… никого, только мы с тобой… садись ещё поудобней… эй… ты опять смотришь не на меня…»

«О чём она? — Максим с усилием всё старался очнуться. — Кто это? Голос тот самый… Дежурство закончилось, маска уже не нужна…

18

— Можешь немного повернуть голову?.. Ну вот, слава богу, осмысленный взгляд.

Максим обнаружил, что полулежит на переднем сиденье машины, за рулём сидит Ада. Навстречу проносились огни ночного города.

— Смотришь перед собой уже минут пять, я к тебе обращаюсь, а ты с кем-то выясняешь свои отношения, бормочешь не понять что. Окончательно пришёл в себя?

— Ты сейчас говоришь вслух? Видимо, да. Мне вслух пока трудно.

— Разобрать уже можно. Не напрягайся, посиди, как сидится. Важно, что понимаешь. После твоего звонка из какой-то полиции я тут сходила с ума, гадала, что с тобой. Ждала, что ты возникнешь снова. Вместо тебя позвонила непонятная женщина, сказала, что ты в этом заведении натворил что-то опасное, до такой степени напился… Ну да, ассистентка, та самая, это ведь с ней ты сейчас любезничал? Она мне кое-что объяснила. Насколько я поняла, тебя там ударило электрическим током, да так сильно, что сердце на время перестало работать, остановилось дыхание. Они сами в этой полиции всполошились, не знали, что делать. Уже поняли, что ты не совсем случайный бомж с улицы, могут возникнуть проблемы. Своих врачей на месте у них не было. А надо было спешить, это до них дошло. И тут в самый раз подоспел уже знаешь кто, взялся помочь. С незнакомым, глядишь, не рискнули бы. А его там не просто знали, он с их начальством контактировал, имел там влияние.

Сам навёл их на меня, добавил про себя Максим.

— Не только влияние, — продолжила его мысль Ада. — И компромат, думаю, на кого-то имел, это из его арсенала. Пообещал сделать так, что обойдётся без шума. Эта ассистентка, или как её, подробностей не стала рассказывать, только сказала, что за тобой уже можно приехать, объяснила, куда. Шеф оставил её присматривать за тобой, пока требовалось, а сам поспешил умотать, ещё до моего приезда. Заказал ей билет, оставил деньги, чтобы она кое-что доделала. А она в него, я поняла, не просто влюблена, не может жить без него, боится, как бы он её не бросил. И представь себе, ревновала его ко мне. Вообразила, что он приехал сюда, чтобы меня забрать, уговаривала не соглашаться. Я велела ему передать, чтобы со мной он никаких планов не связывал. Для меня он как был, так и остался Кейн, никто. И почувствовала, что она очень этим довольна. Сказала: он операцию сделал успешно, ему ничего здесь больше не нужно. До меня её слова не дошли, пока я сама не увидела.

— Что? — не понял Максим.

— Ты ничего не чувствуешь? — ответила Ада не сразу: впереди неожиданно затормозила машина, пришлось осторожно объезжать. — Посмотри на свою ладонь, левую.

Максим неловко высвободил из-под себя руку, поднял ладонь, ничего не увидел, пока встречный фонарь не высветил на ней белый пластырь величиной с крупную почтовую марку. И лишь тут ощутил под ним как бы мешающую царапину.

— Он там сделал надрез, чтобы привести тебя в чувство, — пояснила Ада, не дожидаясь вопроса. — Ты, по её словам, был в коме, по-настоящему, дело нешуточное. И ведь получилось, что об этом ни думай.

— Ты имеешь в виду… то есть ты готова поверить в эту его давнюю чушь? — всё ещё не мог подключиться Максим. — Мы ведь всё уже обсуждали.

— Не знаю, теперь снова не знаю. Наверное, чушь, обман. Как и политика, идеология, религия. Мы это обсуждали, да. Но ведь действует. Во всём действует, не первый раз пришлось убедиться. Он и меня пробовал удержать похожими способами. Однажды стал уверять, что у меня детей быть не может, по руке это вычислил. Чтобы освободиться, мне надо было встретить тебя. Может, сделал что-то ещё, другое. А теперь опять, как говорится, слинял, до конца захотел оставаться непонятым, неизвестным.

Вот ведь, ничего на самом деле не прояснилось, наоборот, мучительно соображал Максим, думай, что хочешь. О чём-то ещё всё хотелось её спросить?..

— Да, — спохватился он, а где Сёма?

— Мальчика ещё до моего приезда увезла к себе Дарья, успели и её подключить. Она мне звонила. Сказала, что Сёма пока останется у неё. С родителями согласовала. Что он, представь, хочет на ней жениться, возраст позволяет. Только для этого ему сначала надо будет креститься.

Со своими согласовала, усмехнулся Максим, с нами обоим было необязательно.

— Нас, думаю, ещё ждут сюрпризы, — продолжила Ада. — Узнаем, с кем нам предстоит породниться... Да, эта Дарья не забыла оставить для меня письмо, которое получил Сёма. Там, как я и думала, было про моего папу, его дедушку. Этот мастер интриги много лет держал отца на крючке, а через него меня. Мне папа никогда ничего о себе не рассказывал. А тот узнал или вычислил, что он был не просто сотрудник органов. Расстрельщик, или как это называется. Я сама почти догадывалась. Но он откуда-то узнал подробности, от кого-то, а может, отец проговорился. В конверт была вложена вырезка. Там описывалось, как ведут человека  расстреливать, руки связаны сзади проволокой. А расстрельщик с наганом за ним, пока не выведет к месту, где заготовлены опилки или песок. И там ему стреляет в затылок. Как эти расстрельщики потом одеколоном мылись, до пояса. Иначе не избавиться было от запаха крови и пороха. Даже собаки от этих людей  шарахались, и если лаяли, то издалека. Ты хотел бы оказаться потомком этого человека? — так он под конец приписал.

«Можно понять, для чего он это делал, — думал Максим. — Чтобы получить над нашим сыном то, что он называет властью, духовной. Оторвать от семьи. От меня. Способ победить соперника. Объяснил, где можно увидеть памятник деду. Представляю, что в мальчике всколыхнулось. Как он помчался на кладбище, захватил какую-то чёрную краску, нашёл этот памятник и размашисто на нём написал: ПАЛАЧ»…

Он продолжал смотреть, как несутся навстречу всё те же, преображённые светом улицы, увиденные недавно и ставшие неузнаваемыми дома, впервые возникшие вывески. Возвращаешься к тому же себе, туда, где оставил что-то всё ещё не прояснённое, не найденное? — думал дремотно. Больше стало понимания или непонимания? Чувство, словно приоткрылось измерение, где попытка подмены, имитации, называй её внушением или гипнозом, бессильна перед несомненной любовью. Не мысль о чём-то — мысль чем-то. Может быть, всем тем, что и окажется жизнью. Предстоит ещё протрезветь. И не скажешь, что запоздало. Пока жив, пока не боишься мыслить, ничто не поздно. Додумаешь заново недодуманное, как где-то неизвестный тебе сочинитель досматривает сейчас твои сны, дописывает за тебя недописанное.