Об авторе | Денис Николаевич Гуцко родился в 1969 году в Тбилиси, там же окончил среднюю школу. В 1987 году переехал в Ростов-на-Дону, где окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета. С 1993 года, оставив аспирантуру, работал охранником, инкассатором, завхозом в банке, журналистом. В 1988–1989 годах служил в Советской армии, участвовал в миротворческой акции во время армяно-азербайджанского конфликта.

Первая публикация — повесть «Апсны Абукет. Вкус войны» («Знамя», 2002, № 8).

Лауреат премии «Русский Букер» (2005 год) за роман «Без пути-следа», входил в шорт-лист этой премии в 2013 году с романом «Бета-самец».

Предыдущая публикация в «Знамени» — рассказ «Происхождение» (№ 8 за 2014 год).

Денис Гуцко

Отправка

рассказ

Не получалось расслабиться, вот что. А часики тикали.

Все, что ему сейчас нужно, уместилось на разложенном диване в незнакомой тесной комнате. Плюс эти свечи на тумбочке. То есть свечи не то чтобы нужны. Пытался отговорить, но Галя зажгла, ей нравится. Долго возилась, палила спички. Штук тридцать разнокалиберных свечей. Новые и прогоревшие до самого донышка. Еще запах от них — плотный, безымянный. У каждой свечки свой, они смешались во что-то фруктово-хвойно-морское.

Старался отодвинуть ненужное — то, что отвлекало. Старался сосредоточиться. На Гале. На ее руках, на ее губах. Без толку.

Если бы не плакал ребенок за стеной. Если бы не ребенок.

С детским плачем, как в пробитую брешь, влезало самое ненужное. Валера, позывной Молох. Между собой, за глаза — Малахольный. Вваливался, как к себе домой, вальяжной татуированной тушкой. Весь из себя напоказ. «Ну, что, бродяги, скоро на войну. Готовы?». Коловрат на плече, на другом серп и молот, на груди волчья пасть разинута навстречу медвежьей. Зверские побасенки его: «Чтобы голову отрезать быстро…».

— Галь, включи музыку.

— Тебе ж не понравилась.

— Включи.

Дотянулась, включила. Глотнула шампанского.

— Капризный, ты посмотри…

Ладно, пусть саксофон.

Вернулись ее руки, губы — поначалу липкие.

Если бы ребенок не плакал. Невозможно.

Разбудили, теперь никак не успокоится.

Галя ходила к нему. Наорала и вернулась. Дверью хлопнула. Зашелся еще громче.

— А ты не обращай внимания.

— Может, посидишь с ним, пока успокоится?

— Знаешь, не лезь.

— Малой же совсем.

— Ничего. Мужик растет.

— Почему он плачет?

Не хотела отвечать. Пришлось переспросить.

— Темноты боится.

— Ну, включи ему свет.

— Все, сказала. Не лезь.

Из-за нее Олег и остался на ростовской базе. Хотя все знающие говорили: тухлая затея, езжай сразу на место — и обучат, и экипируют.

Не остался бы — не было б в его жизни Валеры Молоха. Не попали бы в одну команду. Наверняка и там на таких ублюдков можно нарваться. Но этот, конечно, ублюдок-чемпион. «Пристегиваешь наручниками к дереву и ножичком снизу от кобчика…». Врет, конечно, на лбу написано. Фантазии свои излагает. Но оттого еще отвратней. Придется теперь вместе служить.

Уехать, не отодрав Галю, Олег не мог. Засела намертво.

Долго тянула. Видела, что запал на нее не по-детски, куражилась. Вроде бы ведется, на сообщения отвечает в любое время, втягивается в переписку. Шуточки всякие — пожалуйста. Но не подпускает. Нет и нет. Получалось, как футбол по снегу: дернулся — и увяз. Уже и с мужем разъехалась, и в кабак сходили. И все равно: «Не сейчас. Не готова». Он даже начал сомневаться, не динамит ли. Было в ней что-то странное, если присмотреться. А как только написал, что группу отправляют — щелк, и готова.

Потянул ее за локоть.

— Иди сюда.

Отпихнула руку.

— Сначала ты кончишь.

— Галя…

— Я так хочу!

— Галя…

Если бы ребенок не плакал. Невозможно расслабиться.

Олег чувствовал, что теряет настрой, и понимал, чем это грозит. Он не племенной жеребец, которому только подведи кобылу. Никогда не был. А шанс один. Завтра отправка.

— Галя, давай немного полежим. Просто полежим.

Выпрямилась. Посмотрела с раздражением. Какое-то время казалось — скажет что-то обидное.

— Что не так?

Изображает удивление. Даже как будто тревогу. Зачем-то ей это нужно — показать ему: не понимаю, в чем дело. Дурная игра.

— Ложись рядом, давай. Все будет. Чуть позже.

Грудь у нее оказалась обвислая. Пустая. Не знаешь, что с такой делать. Ни сдавить, ни приласкать. Будто тряпку в руку берешь.

— Ну-ну, боец.

Легла рядом на живот.

В детстве у Олега была тряпичная кукла. Правда, мужского пола, Арлекин. Натянешь ниточки — оживает. Слушается. Что нафантазировал — то и получи. Отпустишь — падает и лежит. Даже страшновато было оставаться один на один с Арлекином, без взрослых. Мертвая тряпка. «Поиграй пока». Боится, не подходит. Главное — первый момент. Потом, когда возьмешься за дощечку, преодолеешь — ниточки натянутся, и Арлекин опять живой.

А у Гали это навсегда. Из-за малыша, наверное. Отрезало ниточки напрочь.

В школе, когда Олег увивался за Галей, грудь ее, под каким углом ни смотри, выпирала мощно, как носы подлодок.

— Там выпить осталось? — спросил.

Села. Слишком поспешно и резко. Лучше бы сам дотянулся. Налила шампанского, подала ему с таким видом — дескать, это все или еще что-нибудь? Олег поднялся повыше, принял фужер.

— Спасибо.

— Не стоит благодарности.

Невозможно слушать детский плач.

Уйти — и гори оно синим пламенем.

— Я, когда сюда ехал, сорок минут такси ждал. Никто, видно, не хотел брать заказ. Видят, в каких кушерях, и отказываются. Некоторые уже знают, кто раньше приезжал. Но таких мало. Вышел на дорогу. Стоял, ждал. Темень вокруг, звезд уйма. На базе фонари, а за воротами совсем темно. И звезды. Вспомнил, как мы с тобой на выпускном на крышу залезли. Помнишь? Тоже звезд было… Тогда все могло случиться. И тут, сука, завхоз.

— Сейчас я завхоза тут не вижу. Думаешь, прячется где-то?

Ребенок устал плакать. Обессилел. Но, икая и захлебываясь, выдавливал, выпихивал из себя то крик, то тихий вой — что получится. Стало слышно — еле-еле, — как он начал ныть: ма… ма… В нос, приглушенно и неуверенно. Боится громко, догадался Олег. А все же не сдается. Так важно ему добиться того, чего он добивается.

— Может, тебе лучше не напиваться, боец?

— Я не напиваюсь.

— Ну-ну. Вы там квасите на базе своей?

— Да по-разному. Не особо. Больше бегаем, матчасть. Стрелять возят.

— Матчасть, — повторила зачем-то — видно, слово ее позабавило.

За стеной послышалось поскрипывание. Оба это услышали, оба напряглись. Бортик детской кровати, похоже.

— Хорошо стреляешь?

— Прилично.

— А бегаешь?

— Зачем ты спрашиваешь?

— Да просто. Не потрахаться, так поболтать.

Оба прислушиваются к тому, что за стеной. Не полез ли малыш из кровати?

— Мне, например, всегда тяжело давалось. Бегать.

— Парни зато любили смотреть, как ты бегаешь.

Скрип за стеной прекратился. Только всхлипывания.

Галя глянула на него через плечо.

— Смотрю, ты как-то приуныл.

— Нервы.

— Что так?

— Да так.

— На войнушку ехать все-таки сыкливо, да?

Помолчал. Глупо будет поддаться ее подначкам. Вот у кого — нервы. Ответил спокойно. Будто самому себе.

— Не знаю. Может, и сыкливо. Не задумывался.

— В смысле, не задумывался?

Пожал плечами.

— Еду и еду. Коленки не трясутся, сплю нормально. В мыслях, опять же, не зациклился. Психолог с нами встречался.

— Надо же. Как все серьезно у вас там.

— Со мной долго не заморачивался. Несколько вопросов и — «позовите следующего». Но оно же, знаешь, как. Говорят, только дураки и психи не боятся. Может, где-то внутри себя…

Только вспомнил про базу — Малахольный собственной персоной. Ухмыляется. Изображает игру на саксофоне. Пальцы с квадратными ногтями бегают, сыплются. Подмигивает. «Ну что, бродяга, воевать-то будем, нет?». Разглядывает нагло: Галю, свечи, фужеры.

Малыш набрался сил. Громче, смелее:

— Ма! Ма!

«Ничего, салаги, будете меня держаться, не пропадете».

Чтобы отогнать напасть, перебить чем-то, Олег сказал — старался пободрее, мол, а что тут такого:

— Давай я к нему схожу? Поговорю с ним.

Она ложилась, но выпрямив резко руку, оттолкнувшись, вскочила. Встала перед диваном.

— Так. Еще раз заговоришь об этом, оденешься и уйдешь. Ты чего сюда пришел? Моего ребенка воспитывать?

— Галь…

— Давай, выметайся.

— Перестань.

Схватила с кресла его джинсы, швырнула ему.

Толстая малиновая свечка погасла под пролетевшей над ней штаниной. Зазмеился дымок над фитилем.

— Давай! Достал!

Малыш отозвался из-за стены новым приступом плача.

Олег опустил фужер на пол возле дивана, с обратной от Гали стороны.

— Это ты зря.

— Выметайся, сказала!

— Прекрати истерить.

Хлопнул по смятой простыне.

— Иди сюда.

Услышав другой его голос — уверенный и колючий, она замолчала, собралась. Взглянула исподлобья.

И с ней, как со всеми, подумал Олег. Почему на них это действует?

Кроватка робко толкнулась в стену. Олег приготовился — ждал, что сейчас начнет раскручиваться по новой. Но мальчишка вдруг замолчал.

— Все, хорош. Ложись.

Для начала села. Молочно-белая ягодица расплющена о диван. Спина чутко напряжена. Готова, чуть что, вспылить, вскочить.

Ничего про нее не знал, когда у них закрутилось после случайной встречи в «Людовике». Пошел с парнями — гульнуть напоследок, все уже решил тогда, с покупателем встречался, бумаги подписал. У барной стойки Галя. В пепельнице три окурка, коктейль уполовинен. «Как ты? Замужем, дети?». Со школы не виделись. «Развожусь. Мальчик трех лет. Как ты?». «Да вот, поеду повоюю. Кто-то же должен». Все было ясно и понятно — по тому, как сидела перед ним, меняла неторопливо позы, по ее жестам.

И теперь он здесь. За стенкой обрыдался до изнеможения тот самый мальчик трех лет. У Гали грудь обвисла, как у старухи. И она оказалась злобной сучкой… Тут бы, конечно, вовремя остановиться, не додумывать до конца. Выскочило. Давно созрело, все равно бы не удержал.

Галя легла рядом, на этот раз набок. Зад выгнут. Бедро острым углом.

Ничего, сейчас ребенок уснет, и — по-простому, как шалаву. Прощай, Галя, школьная любовь.

Лег поудобней, положил руку ей на бедро.

— Так что ты там будешь делать?

— Как все… что командир прикажет.

— Там вообще как? Убивают по-настоящему? Ну… часто?

— Слушай, ты правда хочешь об этом?

— Не, ну… спать тогда давай.

— Как сына зовут?

— Та-ак… Это тебе зачем?

— Как зовут?

— Тимофей его зовут!

Вздохнула неожиданно и продолжила:

— Муж так придумал назвать. Дурацкое имя, знаю. Сдуру согласилась. Но я поменяю, я решила. Надо только выбрать. Михаил мне нравится. Такое… мужественное. Олег тоже ничего, кстати. Но с бумагами же наверняка волокита. Как подумаю…

Он знал — слышно было по голосу, что она пока не будет истерить. Сказал:

— Что ты парня будешь дергать? Он уже к имени своему привык.

— Тимофей… кошачье имя. Потом спасибо скажет.

— Да нормальное имя.

— Ты опять! — огрызнулась, но уже вяло, тоже устала. — Что ты все лезешь, куда не просят? Как этот… Тебе не воевать, тебе жениться надо. Вот жена тебе родит, будешь холить и лелеять.

— Если бы с тобой сложилось, так и было бы, — сказал, прислушался к сказанному — можно договорить. — Лежал бы сейчас мой ребенок за стенкой.

Она поморщилась, глаза закрыла.

— О-о-о, пошла вода в хату!

И притихла.

Галя долго молчала. Потом негромко:

— А я вот выбрала себе… Умею, чего там. Таких уродов днем с огнем поискать. Куда смотрела… затмение какое-то нашло.

Про Галиного мужа Олег слышал впервые. Не спрашивал, она не заговаривала. И сейчас не хотел об этом.

Вдруг понял, что тишина за стенкой затянулась. Уснул, похоже, Тимофей. Пусть разоспится.

— Так ты чего на войну сорвался? Ты как-то все юлишь, уходишь от ответа.

— Почему — ухожу?

— Кто ж тебя знает.

— Да как-то…

Чего он ни за что не станет делать, так это отвечать ей всерьез. И слова были. И ясность была. Такая, что — коснись, обожжешься. Но той Гале, которая лежала сейчас рядом, заострив слегка оплывшее бедро, рассказывать этого не хотелось. Наверняка ляпнет что-нибудь в ответ. Вроде бы пустячное. А он унесет с собой и будет таскать. И когда-нибудь непременно, в самый неподходящий момент об это споткнется.

— Сложно в двух словах.

— В смысле — ты, дура, все равно не допрешь?

— Не начинай.

— Ты на простой вопрос ответить не можешь.

— Скучно тут, — что-то нужно ответить, пусть отцепится. — Там, говорят, другая жизнь. То есть потом, когда все утрясется, есть шанс, что будет другая.

— Ну-ну.

И ладно. И проехали. Можно считать, обошлось.

Лежали какое-то время молча. Приноравливались к тишине.

Дольше нельзя, сказал себе. Почувствовал по ее затянувшейся неподвижности: еще немного — и ужалит. Развернул на спину, пристроился.

Она закрыла глаза, сразу изменилась в лице. Гонор улетучился. Хрупкая беззащитная баба. Ушла в себя целиком. Лежит в ожидании оргазма, не мешает ему делать свое дело.

Стук в дверь раздался в самый неподходящий момент.

Галя екнула с перепугу, уперла руки Олегу в грудь.

— Явился.

— Кто?

— Муж, кто. Шляется, козел. Я еще думаю, давненько не было.

Показала ему глазами: слазь.

Олег отвалился.

— Мне выйти, может?

Она стояла, натягивая халат. Молча смерила взглядом — снова, какая была весь вечер, с прохладцей и насмешкой. Так же молча ушла, шлепая задниками тапок. Огоньки свечей дрогнули, свет на стенах поплыл.

Олег выключил музыку.

Повернулся замок входной двери. Мужской голос. Галя перебила: «Нет». Несколько коротких фраз, дверь затворилась. Вышла во двор, там будут говорить.

Он взял стоявший на полу фужер с шампанским, отпил.

Анекдот какой-то. Как сразу не заладилось, так и пошло.

Ворочалось сомнение: правильно ли сделал, что в спальне остался. Как ни крути, законный муж пришел к жене. Развестись-то не успели. Опять же, спросил ее — нужно ли выйти. Позовет на помощь, если что. Но вспоминал ее взгляд, и что-то подсказывало: другой реакции ждала. И не сдержался, усмехнулся вслух внезапной догадке: ее и этот вариант устроил. Чего бы ни ждала, в накладе не осталась. Так и видит взгляд, которым она одарит, когда вернется: вот это мужик, тебя с бабы срывают, ты слезаешь и сидишь зайкой. Представил ясно, как будто уже случилось. Посмотрит, потом скинет халат, и они продолжат. «Что с тебя взять. Все одним миром».

Но выйти сейчас, вдогонку — глупо.

Да и хрен с тобой.

Допил шампанское, фужер на тумбочку.

На часах полвторого. До пяти, крайний срок, нужно вернуться на базу. Отправка ранняя. Лучше не являться в последний момент, когда уже повытаскивают из расположения сумки в ожидании машины. Из всей группы он один отпросился. Из-за Гали знакомство с ротным, который прибыл за ними с той стороны, пришлось начинать вот так — с жалкого лепета. «С бабой попрощаться. Раньше никак. Обстоятельства». Ротный, надо сказать, ничего такого — отпустил по-доброму: «Понимаю. Езжай, если нужно». Вот только Малохольный, если вернуться у всех на виду, не промолчит. «Ну че, проверил на дорожку? Работает?». Обо всем не то что важном, мало-мальски заметном Валера Молох обязательно что-нибудь скажет. Как будто метит. Присваивает. Все, чего коснулся — хоть с самого краю, — опоганено. Хоть ненамного — а уже не твое.

Разговор у Гали с мужем затягивался. Говорили спокойно. Негромкий размеренный гул. Смешки Галины. Выйти, что ли, поглядеть на муженька?

Да уж, комедия. За дверью Галя с мужем. За стенкой спит, наплакавшись, их трехлетний сын Тимофей. И он, без пяти минут ополченец — клюет носом в чужой супружеской спальне.

Одеться надо. Хоть трусы надеть.

Показали бы ему оттуда, из школьного прошлого, эту сцену. Эту Галю. Много бы отдал, чтобы увидеть заранее.

Малахольного придется терпеть. Никуда не денешься. Хотя бы поначалу. При первом удобном случае попросится в другое подразделение, но это когда будет. Сначала придется терпеть.

Веки слипались. Всегда так: не растратил алкоголь на веселье, он начинает усыплять. Давил мочки ушей, разминал шею. Хватало ненадолго.

Скоро они там?

И вдруг резануло: она же с Молохом за дверью разговаривает.

Сонного еще подбросило, сорвало с дивана. Смахнул фужер. Проснулся окончательно от звона стекла.

Да чтоб тебя! Померещится же.

— Ма!

Разбудил мальчишку.

Вот теперь будет весело.

Представил, как Галя с мужем входят в дом на плач ребенка. Бросился к малышу.

Оденься!

Вернулся, напялил трусы. Джинсы схватил. Сунул ногу в штанину, потом вторую. Застегивал уже на ходу.

— Ма-а!

Вот-вот начнется.

Толкнул дверь. Темноту детской разбавил свет фонаря, падавший со двора в окно гостиной.

Малыш как раз собирался прибавить: вдохнул поглубже, рот слепил квадратный.

— Привет, Тимоха.

Тот замер в секунде от рева. Два огромных блестящих глаза.

Говори, сейчас нужно говорить.

— А я вот тут… в общем… дай, думаю, зайду к Тимоше, почему бы к Тимоше не зайти.

Малыш выдохнул, наконец. Взялся за поручень кроватки.

«Так и стоял тут, на коленях, держась за поручень», — подумал Олег, и горло перехватило.

Говори, не молчи.

Откашлялся, сказал:

— Я с тобой посижу, ладно? Если хочешь. Пока мама твоя придет. Она тут рядом. Сейчас придет.

Тимофей молчал.

— Посидеть с тобой? Можно?

Тот боязливо кивнул, уселся между пяток. Коленки натянули пижамные штаны.

Олег поискал глазами, куда бы сесть. Отыскал заваленный детской одеждой стул. Подошел, стараясь пересилить охвативший его ступор, сел.

Посмотрел в глаза, внимательно за ним следившие. Стало легче. Можно не бояться: не заплачет.

— Давай поговорим? Давай?

— Да.

Олег поежился, услышав это доверчивое «да».

— Кстати, я тоже в детстве темноты боялся. Сам не знаю, почему. Придумывал себе всякое… чудища… ну, ты в курсе…

Спохватился: «Что ты мелешь?». Поспешил сменить тему.

— Я утром уезжаю. Далеко. То есть не очень далеко, но… в общем, в другое место. Другое, понимаешь? Ну вот… А с твоей мамой мы давным-давно были знакомы. Тебя тогда еще не было. Ты же знаешь, что были такие времена, когда тебя еще не было? Ну вот. Просто некоторые не знают… Учился с твоей мамой в школе. В одном классе. Ты тоже в школу пойдешь, когда вырастешь. Будешь там учиться, в девчонок влюбляться. Все как положено.

Тимофей слушал, приоткрыв рот.

И Олег почувствовал, что ему, этому истерзанному нелюбовью матери мальчику, он может рассказать все. Рассказать на полном серьезе. О том, как, глядя на здешнюю жизнь, тянет выблевать себя до позвоночника. Как нежданно-негаданно, посреди обычного рабочего дня, хватает за горло паника: я ли это? все еще я? И вслушиваешься, не дыша: не притаился ли там, под черепом, под кожей, мысленный карлик? Не он ли проживает вместо тебя этот день. Карлик. Тот самый.

Нужно было давно прийти сюда, подумал Олег. Наплевать на нее — и прийти, успокоить парня.

— Ты прости, — сказал он. — Что я не приходил, когда ты плакал. Слабину дал. От неожиданности. Понимаешь?

Олег разглядывал детские пальцы, ключицы, слипшиеся в горячке рыданий волосы. Нежность щекотала ему грудь. Он подумал, что — да, Галя правду сказала: надо ему было ребенка завести. Но не с кем. Ни с одной не захотелось. Легко сходился, еще легче расходился. Приятели даже завидовали.

Что сделано, то сделано, отмахнулся. Завтра отправка. Сегодня, то есть. Военная жизнь. Там видно будет.

Тимофей так и смотрел на него, не отрываясь. Интересно, что там, в его голове? Какая картинка сохранится от встречи с незнакомым дядькой посреди ночи? Что сохранится — и навсегда — и непременно как-то откликнется, Олег был уверен. Нужно было в это верить сейчас. Значит, так и будет.

Собирался с мыслями, чтобы рассказать малышу все, что накопилось. В последнее время давило. На базе порывался было излиться то одному, то другому — и не шло дело. Не мог. Сейчас смог бы. Но вдруг сумел разглядеть все цельным куском — все, от чего бежал — и увидел: а не о чем говорить. Только слова тратить. Труха. Унылое ничто. Отряхнуть и забыть. Как небывшее. И на войну. Вот только ребенку вряд ли нужно про такое.

И вместо всего этого сказал:

— Забавно получается, дружище. Вот мы сидим. Первый раз друг друга видим. Скоро я уже буду там… свою судьбу пытать… Ты тут, в своем… кошмаре останешься.

Покачал головой, обдумывая то, что сам же и сформулировал.

От входной двери послышался щелкающий звук. Язычок замка поерзал и замер. Дверь осталась закрыта. Из-за двери пробился Галин смешок.

— Знаешь, давай так. Давай мы договоримся с тобой. Ты тут это… не сдавайся, в общем. Ладно? Только по чесноку, до последнего. И я там буду держаться. Постараюсь не вляпаться. А когда вернусь… обещаю, мы что-нибудь придумаем. Не знаю, что, но… Слово даю. Придумаем. Хорошо?

Олег протянул к детской кроватке руку.

— Договорились?

Тимофей, наклонившись, внимательно ее рассмотрел и протянул между прутьев бортика свою.