Об авторе | Всеволод Викторович Константинов родился в 1972 году в Перми. Окончил географический факультет МГУ (1996), учился в Литинституте. Сценарист и режиссер документальных фильмов. Книги стихов:  «Седьмой путь» (2004), «Побег»( 2013). Публикации в «Знамени»: № 6, 2002; № 9, 2011; №1, 2015. Живет в Москве.

Всеволод Константинов

Жёсткий снег, заводской Урал

Колокольчики

«Боринька, сухой гиперборей

задувает курево назад

в комнату, где маленький Андрей

спит, и колокольчики висят.

Не кури, не надо эту мглу

запускать в приветливый наш дом.

И окно закрой, и по стеклу

пальцем не постукивай: бом-бом.

Всё тревоги, Боря, всё — беда,

ты и сам несчастье, ты иди.

Как из крана капает вода,

гулко у тебя стучит в груди».

*

Частный дом на окраине Чебоксар.

Только пыль летит сквозь мясной базар

к пустому аэродрому.

Мы не виделись ровно пятнадцать лет.

Ты строил пристройки к дому,

который построил твой дед.

От безумия можно уйти и так:

джентльмен на выселках, лысеющий холостяк,

когда б не сварливость и недовольство,

да сжигающий всё живое вопрос:

в чём была ошибка? Как будто войско

ушло за победой, а ты тут врос.

Каждый сам по себе уходил, Володь.

Нам бы щепок с тобой для костра наколоть,

до чужих побед какое нам дело

здесь на зыбкой границе картофельных гряд

и привитых яблонь, где жизнь оскудела,

а глаза химер всё сильней горят.

*

Пьём на кладбище вместе с отцом.

На старом кладбище чусовском.

У ограды дверца совсем отстала.

Жёсткий снег, заводской Урал.

Фотоснимок бабушки, я её не знал.

Да и деда я помню мало.

Мы одни на нашем краю земли.

Наши предки пришли сюда и легли.

Мы стоим, как братья почти что.

Тут одна порода, одна гряда.

Стынет огненная вода.

Мёртво, тихо кругом и чисто.

Да ещё над снегом в двух-трех местах

Красные ягоды на голых стоят волосках.

«Что за растенье? Не видел такое, —

говорит отец, —  сколько здесь живу».

Зёрна просвечивают сквозь мёрзлую кожуру.

Непутёвое дело живое.

Великая суббота

Канюк кричит с утра над Забайкальем.

Апрель, шарашит солнце по земле

ещё сухой, покрытой жёлтой шерстью,

со вкрапинами пухлых первоцветов,

похожих на открывших клюв птенцов.

Канюк кричит в Великую субботу.

Его птенцы ещё не родились,

но два яйца уже лежат под самкой,

два гробика, где умные белки

уже ведут работу по созданью

птенцов грядущих. И канюк кричит.

Пронзительные горестные крики,

а радостью, как будто, рождены.

Ничто не возвестит о жизни лучше,

чем боль. Певец об этом помнит.

Монтаж фильма

крохотные репейники

язык верблюда

лижет солонец

до гор, до тех гор

близко

а не дойти —

монгольские пограничники

когда-то их племя

презирало границы

а теперь

стрелок ещё стрелок

на вышке

наши пастыри у реки

пьют молочную водку

и окликают друг друга:

Тавуучу, Тавуучу, Дазыл

посреди ничего

кончилась кочёвка

посреди того же,

что было раньше

снег сглаживает завитки

шерсти на спинах животных

засыпает траву, овчарню,

юрты и те горы

снег ровняет всё

и вдруг звучит Бетховен

откуда он здесь?

чей каприз?

однако звучит Бетховен.

снег взвихривается и

летит вверх

*

«Мне не хватает тебя», — это странно

произносить. Не веришь? Попробуй.

Словно одна сторона моя рана,

ну, не рана, допустим, а прорубь.

То глядит в неё брошенная невеста,

то ловец забрасывает наживку.

Не моё, отчуждённое это место,

на него так и тянет нашить нашивку:

род занятий, награды, должность;

залепить зиянье банковским чеком,

как последняя — бессмысленная — возможность

выглядеть человеком.

* * *

Ты возникала всполохом, кустом

и, обжигая, исчезала снова.

И оставляла в воздухе пустом

«спаси меня» — два оголённых слова.

Отшатывался я, но после вслед

тебе шагал, хоть знал: не обнаружу

ни пламени, что жгло тебя, ни бед,

что это пламя вызвали наружу.

Уютный дом, ребёнок по столу

машину катит, приближаясь к краю.

И вот тебе, свернувшейся в углу,

«ты выдумала всё» — я повторяю.

И осекаюсь, понимая, что

ты выдумала всё тем давним летом:

себя, меня, ребенка, даже то,

что я когда-нибудь признаюсь в этом.

Десятистишия

*

Укусила быстро, как оса,

на втором иль третьем поцелуе.

Помню, я услышал голоса

ангелов и демонов и всуе

всё иное стало, и сирень —

даже и она — шагнула в тень.

После ехал улицей напрасной,

словно серб в турецкий пашалык,

с гордостью попутчикам неясной

на укус прикладывал язык.

*

Я крутил колёсико часов,

время никогда не отставало.

Вот уже не слышно голосов,

полки бесполезного товара —

крепость, что становится тюрьмой,

телом с оседающей кормой.

Ну а там, за паутиной улиц,

не найдя в руках моих приют

три жены, три девочки проснулись,

три старухи, кашляя, встают.

*

Солоно, да только на губах.

Пресно на щеках, и лист бумаги,

записью нетронутый, пропах

табаком, сивушным духом браги,

рыбой, луком, запахом любви,

чаем питым с разными людьми.

Это то, что мне сказать хотелось.

Так гуляй по свету белый лист.

Выразить словами не сумелось,

но пробелы чудно удались.

Записки на камне

*

На тетрадь попадают брызги

Чернила местами расплываются

Но это ж не слёзы —

Капли Адриатики

Я похлебываю вино

Мысли расплываются

Но это ж не мысли

Так — чувства

Безответные чувства

Не находящие слов

*

Десять чёрных морских ежей

Иглы впили в руку мою.

Ощущений не помню свежей…

Мать твою, говорю, узнаю

Время, душу когда терзал

За смешные твои грехи,

Иглы чёрные выгрызал,

Как теперь из своей руки.

*

Пенный саван проволокло

Мимо той, где сижу, скалы

Это быть и фатой могло,

Чем угодно — пыльцой золы.

Отчего же саван пришёл

Как-то сразу пришёл на ум,

Стены белые, узкий стол

И шагов уходящих шум.

*

Пара влюблённых собак

Спит на террасе моей.

Догорел мой табак —

Ночь не стала темней.

Собак я не буду гнать

Хоть и просили меня

Муж хозяйки и мать

Вся и моя родня.

*

Не говори: мой друг.

Я ещё не здоров.

Этот летний недуг

Лучше бодрящих слов.

Кто же там пел по пути —

Цикада или сверчок?

Дай хоть в мыслях нести

Твой цветной рюкзачок.