Об авторе | Михаил Кузнецов родился в 1986 году в Великом Новгороде. Окончил Московский государственный университет леса. Учился в Creative Writing School у Майи Кучерской и Марины Степновой. Работал в рекламе и маркетинге в крупных российских компаниях и малом бизнесе. Публиковался в журнале «Волга», сборнике рассказов «Счастье-то какое!», литературном альманахе «Пашня».

Михаил Кузнецов

Два рассказа

Соль-вода

Участковый Султанов стряхнул с шапки мокрый снег и переступил порог. Он поздоровался с хозяйкой квартиры Еленой Борисовной, которую знал еще со школы.

— Я к вам по вызову. Соседи звонили.

— Давайте чаю попьем, — мягко сказала Елена Борисовна. — Я как раз собиралась чаю.

— Говорят, сын ваш, Василий, громкий стал очень.

— Да вы не стойте в дверях. Сюда, сюда.

Султанов, переминаясь и поскрипывая в узкой прихожей, стянул ботинки, прошел следом.

— Почему вы со мной на «вы»? — спросил он в ожидании чая.

— Ты давно не мой ученик, Паша. Ты — полицейский, который пришел задерживать и арестовывать. А это требует формализма. Вы чай с молоком будете?

Кивнул:

— Можно и с молоком.

Он не хотел никого арестовывать.

— Сколько лить?

— Не знаю, никогда не задумывался. Сделайте, как себе.

— Я с молоком не пью. И Васенька не пьет.

— А где сейчас Василий?

Султанов обвел взглядом кухню, но взгляду в кухне было скучно.

— Так сколько лить? Полчашки или меньше?

— Знаете, Елена Борисовна, я ведь тоже чай с молоком не пью.

— И что теперь? Я уже капнула.

Султанов встал из-за стола, задев макушкой абажур. Противно качнулся свет.

— Итак, — сказал он намеренно сердито. — Мне нужно осмотреть квартиру. Раз вы не хотите объяснить, с чем связан шум и где сейчас ваш сын...

— Вот молоко. Пейте на здоровье.

Елена Борисовна опустилась на край табуретки, прикрыла халатом открывшиеся колени и стала тереть костяшками пальцев виски. Павел помнил эту ее привычку. Перед уроком она подолгу сидела в молчании, упершись локтями в стол, а вернувшись из оцепенения, говорила сипло и равнодушно.

— Летом вытащила я его из клиники, — начала она. — Психиатрическое отделение на Ленской, ну ты в курсе. Как только домой приехали, Васенька мне и говорит: «Мамочка, я без тебя бы там сдох!». И плачет. Лег на диван и плачет. Я ему — одеяло. Заснул. Под моим крылом он быстро к жизни вернулся. В больницах этих только инвалидов растят, согласен?

— А диагноз какой?

— Нормальный диагноз.

— Конкретнее. Что врачи сказали?

Елена Борисовна положила в рот карамельку.

— Сам рассуди. Он же не первый раз: сначала в школе забрали и написали, что шизик. О-ха-ха! — засмеялась она вдруг, позвякивая конфетой. — Представляешь, медицина у нас? Ребенку такую болезнь! Потом опять положили, от военкомата. Клиника — ужас, опять мучение...

Она долго говорила, гладя ладонью по скатерти, про сложные тесты, про недоваренную кашу в больничной столовой, про битый какой-то унитаз. И все путаней вилял ее рассказ, все меньше хотелось его слушать.

— А чего шумели? И кто кому «убью» кричал? — перебил Султанов.

— Кто кому?

— Соседи угрозы слышали. Боятся они.

— Так Васенька и кричал, наверное. Он страшно ос боится. Ненавидит их. Если залетает оса, прячется или из дому уходит. А тут решил выкурить одну — костер разжег.

— В квартире?

— Да там костер-то — из чайника потушила... Стой!

Султанов метнулся в комнату. Будто нарочно по центру ее, на пестром ковре мрачнел выжженный след. Обойдя его по кругу, он уставился на застывшую в смятении хозяйку.

— Получилось? — спросил.

— Что получилось?

— Осу прогнать?

— Сам подумай. Февраль. Какие осы? МКАД шумит, а Ваське мерещится, — печально сказала Елена Борисовна. И переменилась вмиг, уронила взгляд и, казалось, вот-вот заплачет.

Султанов вышел на балкон. На полу валялись битые банки, цветочные горшки, столярный инструмент. Он распахнул окно, поглядел сверху на черную полосу автотрассы, на истлевшее за зиму кружево тополиных крон. Закрыл глаза и представил, что находится в осином улье, живом и гудящем. Вокруг него кружили в едином хоре миллионы ядовитых насекомых, ползали по стенам, забираясь друг на друга и поблескивая крыльями. Он съежился, сдвинул края куртки, пригладил растрепавшиеся от ветра волосы и вернулся в теплую комнату. Елена Борисовна сидела на диване и мяла полу халата. Пальцы ее были склеены пластырем, сквозь него лезла кровь.

— Я как ваш участковый вынужден сообщить в диспансер.

— Только попробуй, Султанов. Я его год из дурочки вытаскивала, — равнодушно сказала она.

— Ему нужна госпитализация.

— Он таблетки пьет, как положено.

— Вы не понимаете. Мог начаться пожар. Дом четырнадцать этажей, — меняя голос на менее строгий, объяснял полицейский.

— Ты же знаешь Васеньку, он абсолютно безобидный человек.

Султанов знал. Он лично плевал Васеньке в портфель и дразнил личинкой. Вася был альбинос, кроме того, по причине гормонального сбоя имел фигуру полноватой старухи. Только лицо его, гладенькое, с ямочками на щеках, с вопросительными глазами и легкими ресницами, казалось совсем детским. Среди учителей он вызывал чувство какого-то неприятного сожаления. Отношение сверстников было куда более худое, и ухудшалось оно с каждым годом. Школу Василий так и не окончил.

— Не плачьте, Елена Борисовна.

Султанов замялся, присел с тяжелым скрипом рядом, обнял принужденно бывшую свою учительницу.

— Хороший мальчик мой, Васенька. Ты... вы его в школе мучили, сволочи. А он — хороший! Не смогу я, если его заберут.

— Не плачьте, — повторил Султанов, совсем растерявшись.

— Как я буду без него? Едва не погиб в больнице. Ты же не хочешь, Паша, человека убить?

— Не имею такого желания.

— Пусть он со мной?

Елена Борисовна опять терла виски, она больше не пыталась говорить, только вздрагивала на срывающемся выдохе: «По-о-о».

— Спички ему не давайте, — то ли сказал, то ли подумал Султанов.

Когда он спустился на улицу, то среди прочего будничного народа увидел Василия. Он был в расстегнутой рыжей дубленке, без шапки. Брел по двору, оставляя на снегу длинные следы.

— Привет, Вася!

Султанов обогнал, встал перед ним, не давая проходу. Склонился над макушкой. Сивые волосы на пробор, бледная кожа, запах мокрой кислой гари.

— Не узнаешь? — стараясь попасть в шутливый тон, спросил Султанов. Вася молчал. Чавкал сухим ртом. — Это же я, одноклассник твой.

Василий запрокинул голову и посмотрел из-под ленивых век.

— Помнишь? Ну?! Султан! — все больше раздражался Султанов.

— Конечно, помню, Паша. — ответил. — Дай пройти.

И Султанов пропустил. Глядя в спину уходящему мертвой походкой Василию, он думал, как непрочно устроен человек, что, запади вдруг в голову его дикая мысль, сделается он без вины несчастным. И вокруг него тоже никому не будет покоя.

— Стой! — крикнул он. — Вася, ты ос не бойся! Если прилетят, кричи: «Соль-вода! Соль-вода!» И не бойся.

Весной того же года Василий был убит. В столе, под прочими бумагами участковый Султанов хранил копию протокола. В минуты сомнений он открывал его и читал первые холодные слова: «Я, Лапшина Елена Борисовна, признаю себя виновной в убийстве моего сына Лапшина Василия Сергеевича в целях самообороны». А дальше он не читал.

Рыбка

Верчу в руках два стеклышка в синюшных разводах. На свету выглядит так, будто меж ними сдавили сказочную муху с фиолетовой кишкой. И гадко, и сочно. У стеклышек придуман матовый край, и на нем карандашом нацарапано: «Шилов С.Н.». Шилов — это, понятно, я. Под фамилией стоят цифры: 141/16. Поди знай, на кой они нужны.

— Анализы забрали? — спрашивает меня медсестра.

Я показываю ей стекла. Она листает документы, к ним прилагающиеся, поднимает пресное лицо и зовет пойти следом, в кабинет онколога.

Началось со странного — зачесалось нёбо. Я посмотрелся в зеркало, но то ли глаза оказались коротки, то ли рот слишком черен, — увидеть ничего не сумел. И только взяв фонарь и распахнув пасть до хруста, на глубине, где кончаются зубы и виднеется уже внутренний мир, нашел длиннотелую серую кочку.

В поликлинике приняла доктор, очень похожая на мою бывшую жену, только совсем еще молоденькая и пряменькая. Она выслушала меня, усадила в кресло с лампой, свет которой тут же меня ослепил.

— Вижу-вижу, — сказала она, прижимая шпателем язык. — Давно это у вас?

Я промычал.

— Ясно-ясно. Вставайте!

Я поднялся и на ощупь подошел к столу. Когда зрение вернулось, я ожидал увидеть все ту же уверенную улыбку отличницы, но врач не улыбалась.

— Вам нужно показаться в институт отола... оториноларингологии. Вот, — она придвинула листок с адресом.

— И что у меня?

— Не знаю, — нелегко ответила она.

— А что думаете?

— Не знаю! — она злилась, так же аккуратно злится моя Манька. — Я такого раньше не встречала. Похоже на соединительную ткань. И еще... вас точно отправят в онкологический диспансер. Не бойтесь. А когда пройдете всех врачей, сообщите мне диагноз. Хорошо? Интересно даже.

Я пообещал.

Отличница.

После обеда я позвонил в институт оториноларингологии. Пока шли гудки, открыл бутылку пива.

— Мягкое нёбо?

— Да, какое-то образование.

— На мягком нёбе? Это не к нам.

— А куда?

— К стоматологу.

— Стоматолог направил к вам, — соврал я и отпил пива. — У него какие-то подозрения. Я запишусь платно.

— Ждите!

Я услышал, как трубка легла на стол, и оторвавшийся от нее голос понес в гулкое пространство мои слова: «мягкое нёбо», «платно!». Меня записали.

Когда выпил все пиво, я пошел гулять в парк. Летом он всегда заполнен детьми: аттракционы, автоматы с твердой конфетой, батут, клетки с фазанами, белками и другой подвижной шерстью; осенью парк принимают студенты, они знакомятся с девочками, пьют ледяные коктейли в открытом кафе, наглеют, плохо шутят, смеются, потом бродят жидкой стаей в тенях лип и топольков, фотографируются и целуют осторожно своих девочек. Зимой парк пустеет, деревья вяжут гирляндами, и от них идет голубоватый свет. В таком облучении оставшиеся прохожие, старики да пьяницы, подобны скучающим покойникам.

Я очистил скамейку от снега, сел на холодное и позвонил Маньке.

— Сегодня видел девушку, похожую на тебя, — сказал я весело. — Только молодую совсем. Думаю опять жениться.

— Ты приедешь в субботу? Я рассчитываю, что приедешь. Лильку надо сводить на ИЗО, — на другом конце послышался детский визг. — Только приезжай трезвый.

— Я всегда приезжаю трезвый.

— Но звонишь пьяный.

— Молодец! Раскусила... Ходил к доктору и немного испугался.

— Больше не бойся. И приезжай трезвый.

Не знаю, кто первый повесил трубку. Очень надеюсь, что я.

Дети мои — две веселые девочки, Лиля и Анюта. Живут теперь без меня. Их отчим — удивительно занудный дятел. Нет, не та крапчатая ловкая птичка с алым хохолком, а темный камнелобый дятел. Дун-дун. В доме его принято называть Дозик. Раз в год в день семейной акции он водит девочек в аквапарк. Одна сиротливая фантазия, да и та лишняя.

— Шилов, что у вас?

Новый врач больше походил на врача. Это был мужчина с невнятным взглядом казенного человека и с прочими присущими такому человеку приметами: в движениях он не имел никакого заряда и внутреннего желания, поэтому шевелился, говорил и слушал, корчась и вздыхая. Глядя на его муки, мечталось быстрее выздороветь и оставить доктора в покое.

Он опять усадил меня под лампу, но в этот раз я вовремя успел захлопнуть глаза.

— Вас рвало? — спросил врач, зевая.

Меня обдало перегаром. И я устыдился, что так торопливо обвинил доктора в пассивности и черствости к больному. Врач был не циник, даже не ленивый злодей, он просто тоже был болен.

— Зачем рвало? — растерялся я.

— У вас случалась рвота? — повторил он.

— Нет.

— Изжога?

— Вот она была. Но ушла. Забрала детей и ушла.

Он натужно ухмыльнулся и вручил две серые бумажки:

— Это направление на общий анализ крови. И...

В ОКД № 1.

Обоснование направления на обследование:

лейкоплакия мягкого неба? рак мягкого нёба?

Врач Попов И.А.

ГЕУЗ Научно-исследовательский клинический институт

оториноларингологии им. Л.И. Свержевского

Треугольная печать.

Как и было обещано, меня отправили в онкологический диспансер.

Ночью я внезапно проснулся и посмотрел в черный угол потолка. Если я тяжело болен, то мне положено думать, как больному. А что должен думать человек в тоске умирания? И вдруг я понял, что в комнате пугающе тихо и что мне необходим какой-нибудь звук. Я начал разговаривать сам с собой: «И что? Н-да и что... А ведь кто-то еще раньше. Обидно, конечно, но ведь кто-то еще раньше. Ну! Ничего пока не ясно. Придумываешь себе! Рано придумываешь. М-м-м. Трепло».

С Манькой мы видимся в спешке. Всегда так: она открывает дверь и без привета зовет девочек.

Выбежала Лилька, обняла, уколола подбородком живот, за ней нежным шагом из детской вышла Анюта. Она ждала своей порции объятий и улыбалась светлыми глазами. Я подозвал ее, сел на корточки и поцеловал в переносицу. Анюта молчит, скоро маленькой исполнится четыре года, но я не слышал от нее ни слова. Водил к неврологу — та мотала головой, болезней мозга нет, ждите. Ну и слава богу. Я знаю, что виноват, что наш развод сделал детку немой в тот нужный миг, когда она готовилась уже сказать «мама» и «папа».

— В пятницу мы обещали им аквапарк, но Дозик задержался на чемпионате в Казани. Сводишь? — спросила Манька.

— А может, ну его, дятла? — сказал я жене, сказал нарочно, чтобы разозлить. — Возвращайся ко мне?

— Жизнь показала, кто из вас дятел, — запыхавшаяся и уставшая, она косо поглядела на меня и застегнула змейки на пуховичках.

— Жизнь, ну что жизнь, — дежурство. Твоего Дозика надолго не хватит. А на меня глянь? Вишь, какой терпеливый.

— Это я тебя терпела, а не ты.

Нас разлучило мое упрямство. Я не принимал претензий: тесная халупа, беспросветный рабочий график, эмоциональный голод — считал все проходящими мелочами, обязательными упреками уставшей женщины. Я проворонил этот решительный переход от томного страдания до побега. Она затихла на какое-то время, лишив меня любого внимания, и мне ничего не удавалось разобрать в ее недавно сыром, но теперь стремительно пересохшем взгляде. А потом, будто по волшебству, за Манькой залетела эта черная птица и вцепилась своими мохнатыми когтищами в чемоданы, где среди детских колготочек и платьиц помещалось мое потасканное счастье. Я наказал себя еще и тем, что свернул Дозику клюв, получив в ответ пару практических уроков от заслуженного тренера по самбо.

Манька вывела девочек в подъезд, и, упершись рукою и ногою, встала буквой в дверной проем. Красивая, сердитая.

— Терпение, Манечка, и есть мудрость. А ты, кажись, дура вечная, — бросил я, прячась с детьми в лифте.

— Папа, а покажешь дятла?

— Они зимой попрятамши.

— Шарф забыли! — крикнула Манька, когда лифт тошно дернуло вниз.

Пока Лилька рисовала, мы с Анютой ели мороженое в кафе на первом этаже изостудии. Мороженое взяли с орехами и малиной. Потом съели один апельсиновый сорбет на двоих. Я сказал Анюте, что всегда буду рядом, но для этого ей надо запомнить, как я смеюсь. И стал говорить шутку, чтоб самому засмеяться, но не договорил, оборвался от странной нахлынувшей робости и только досадливо вздохнул. Анюта болтала сапожками и облизывала розовую ложку.

Спустилась Лиля. Она подарила мне рисунок губастой рыбы, стоящей в густых водорослях. Лиля, конечно, обиделась, что мы без нее съели мороженое, и нам пришлось ждать, пока она склюет свою порцию. После мы ходили в кино, смотрели мультфильм про надувного робота. В мерцающей темноте я рассматривал рисунок с рыбой, а рыба рассматривала меня своим потекшим глазом.

Когда я привез девочек домой, Манька предложила чая, но я не стал. Потом я долго стоял у лифта, долго спускался вниз. Даже если бы у него отвязались тросы, падал бы я тоже отвратительно долго.

Утро пятницы вплоть до полудня я провел в отделении опухолей головы и шеи. Очередь ползла медленно, и я все думал о машине, которую бросил на Третьем кольце под знаком «Остановка запрещена». Если машину заберут, я весь день проведу на штрафстоянке и не смогу отвезти девочек в аквапарк. Такая фантазия меня изводила.

Следующим в очереди мучился парень, совсем бледный и хрупкий, он горько скулил, сидя на корточках и зажав коленями виски. Он сидел так не потому, что для него не нашлось свободного стула, просто в этой позе на страдание требовалось меньше сил. Мне захотелось пропустить его вперед, но когда сестра выкрикнула мою фамилию, я сразу забыл о своем желании.

Это был кабинет почтенного врача, хозяйский, обжитой, ни одна деталь в нем не напоминала о том, что я нахожусь в больнице. Горел скучный свет, похрустывала кожаная мебель, на полке книжного шкафа, делящего комнату на две уютные каморки, журчал фарфоровый фонтанчик. Меня встретила женщина лет семидесяти с тяжелой янтарной брошью на врачебном халате, проводила до кресла, обычного домашнего кресла с приставным журнальным столиком. Расположив меня, она с невозможной медлительностью принялась искать очки, и, найдя их, занялась розысками другого предмета. Потерянным оказалось зеркало, которое требовалось надеть на лоб. Наконец, сверкнув предо мной своим зеркальцем, доктор приказала открыть рот.

— Очень интересно, — сказала она и распылила во рту лидокаин. — Вера!

Подлетела медсестра, тоже пожилая, но легкая дама. Такая легкая, что до тех пор я ее не замечал.

— Век живи — век учись. Смотри, какая рыбка! — теперь они обе с интересом глядели в зев. И им нравится моя опухоль. — По форме очень рыбку напоминает, правда? Вон хвостик, видишь? Я такую не встречала... Верочка, дай-ка стеклышко. С той милой просьбой доктор так крепко всадила шпатель в нёбо, что я по-детски вскрикнул. Она вытерла окровавленный инструмент о стекло и сказала:

— Я взяла соскоб для цитологического анализа. Через час он будет готов. Но это платно.

— Еще бы.

Я вышел из вафельных стен диспансера, сплюнул на снег красным и вернулся к машине. Я решил проехаться в поисках свободного места на парковке. Свернул на Бакунинскую, крадучись проехал Красносельскую, скатился по лыжне трамвайных рельс на Ольховскую улицу, но там машины теснились уже на тротуарах и под стенами домов. Сделав петлю, я вернулся на прежнее место. Зажег аварийку. Выключил радио. Снял бахилы. Посмотрел на часы. Через двадцать минут они скажут, отчего чешется мое горло. Лидокаин отпустил, нёбо саднило. Я набрал Маньку. Послушал гудки. Пролистал записную книжку. Сотни номеров. Зачем они нужны?

В лаборатории выдали два стеклышка в фиолетовых разводах, и я опять оказался перед кабинетом онколога. Ко мне подошел очень полный мужчина, он протянул мне листок бумаги. «Вы последн.?» — прочитал я. На языке жестов я попытался объяснить, что вызывают по фамилии. Он криво усмехнулся, написал: «Я не глухой». Конечно. Он просто не мог говорить. Левая щека его и подбородок были когда-то срезаны, по шее от уха до уха тянулся узловатый шрам, отчего голова, такая маленькая, обглоданная, казалась заново пришитой к телу. Глядя на него, я почувствовал, как жжется у меня во рту, как нарост раздувается и мешает глотать, цепляется за корень языка и продолжает расти, и мне уже сложно говорить, я мычу, ворочая опухоль, как холодную котлету, еще немного, и я перестану дышать.

— Анализы забрали? — спросила меня медсестра, легкая Вера.

Я показал ей стекла, и она вернула меня в кабинет.

— А вы деловой, Семен! Утром явились, а к обеду уже обследовались.

Доктор перебирала толстыми негибкими пальцами результаты анализов.

— Тороплюсь сводить дочек в аквапарк.

— Славно. Вы хороший отец. И сколько им?

— Четыре и семь.

— А у меня сын. Старше вас, знаете. Летом обещал круиз по городам Золотого кольца.

Она прочитала последнюю страницу и посмотрела на меня, точно пробужденная лаской кошка.

— Воспаленные ткани эпителия, — объявила она. И повторила: Воспаленные!

— Что это значит?

— Думаю, ваша рыбка имеет инфекционную природу. Но надо выяснять. Возвращайтесь к ЛОРу. Возьмите назад направление. У онколога вам делать нечего.

Я поблагодарил ее, и мы поговорили еще: про города на берегах Волги, в которых она будет скупать берестяные шкатулки, местную теплую медовуху, дурные картины, обсудили, хватит ли ее быстрых лет, чтобы дождаться когда-нибудь внуков.

— А у вас дети есть? — спросила доктор, когда я поднялся из скрипучего кресла. Она забыла, что уже спрашивала, и бросила мне вслед стирающий жест: да, конечно, две дочки, бегите к ним.

На быстрые горки Анюту не пускают, для малышей предлагается пологий скат, водяные пушки или теплая лужица с пузырями. Такие забавы скоро наскучили, и Анюта сидит со мной на краю бассейна и следит за своей безумной сестрой, которая взобралась на десятиметровую лестницу и готовится спуститься по длинной крученой трубе. Лиля машет с высоты, и мы машем в ответ. Потом она исчезает в желобе, и Анюта сторожит взглядом ее финиш. Она видит вспышку желтого купальника и брызги, и лицо Лили, блестящее от восторга. Слышится плеск и хохот. Лиля бьет ладонями по шумной воде, зачерпывает горсть и бросает в нас. Анюта смеется, смахивает со щеки бисер и дарит мне свой нечаянный взгляд. Она открывает рот, будто хочет сказать, но замирает в сомнении. Я глажу ее по плечу. Ничего, не торопись, когда-нибудь ты скажешь мне слово, которое так долго берегла. И я на него отвечу.