КРИТИКА

От автора | Автор — бывший филолог, критик и прозаик. Хотя считается, что филологи, критики и прозаики бывшими не бывают, но автор своим превращением в безработного волонтера доказал, что делается это быстро — только глазом моргнуть.

Елена Иваницкая

Записки волонтера на полях современной литературы

А 1. Сейчас я волонтерствую при бездомных кошках и при современной русской литературе. Можно понять, зачем я трачу время, силы и деньги на кошек. Бездомные животные — жертвы, причем наши — во всех смыслах. Я к ним испытываю некую жалость живого брюха к живому брюху. Кошкам от меня несомненная польза: некоторых удалось пристроить в добрые руки, другие подохнут завтра — или даже послезавтра — а не сегодня.

Зачем я трачу время, силы и деньги на современную литературу — мне самой понять все труднее. «Петровы, убитые Бобрыкиным и аддеролом в дождливом Париже под соло-моно Номаха на свидании с Квазимодо» — вот вершина сегодняшней словесности по версии литпремий и рекламы. Но этого Номаха Аддероловича Петрова я обязана читать и обсуждать, если уж взялась за гуж. Зачем мне это надо?

Возможные ответы неуверенно выстраиваются в очередь.

Не исключаю, что ради познавательного любопытства, научных интересов. Однако моих скудных личных ресурсов, организационных, моральных и материальных, на полноценное изучение предмета не хватает. Но если что-то удалось заметить, то результаты должны иметь выход в публикации. Пусть такой публикацией будет вот эта статья.

А может быть, ради попытки поддержать талантливого автора? Привлечь внимание к интересному тексту? Нет, это пустой самообман. У меня нет никакой трибуны и никакой аудитории, чтобы «поддержать и привлечь».

А может, наоборот, из желания предостеречь читателей от плохих сочинений, надутых похвалами? Наверное, не без этого, но чуточку. Читатели не глупей меня — сами разберутся. А биться головой об стену против Аддерола Квазимодовича Бобрыкина — только усиливать шум вокруг него собственным писком. Увольте.

А может, ради бескорыстного служения великому — или страдающему — или эээ…? Так. Собственное волонтерство мне и правда все больше напоминает это самое «бескорыстное служение», которое я считаю одной из самых вредных и отвратительных социальных практик. Никакого больше литературного служения!

А может быть, ради просветления и обогащения души книгой? Конечно, нет. Эта идея мне самой в голову не приходила, ее подсказали добрые люди. Если бы литкритики просветлялись и душевно обогащались, перемалывая мозгами километры текста, они давно бы превратились в ходячую добродетель. Сияли бы человечеству вторым солнцем — вместе с литературоведами.

А может быть, ради обыкновенного эскапизма? Да, такой ответ больше всего похож на нечто реальное. Современная «серьезная» литература пока еще не подстроилась под «скрепы» и трепыхается в отведенной ей резервации. Читать ее и писать о ней — дело не стыдное, а вроде бы даже основательное и профессиональное. Но тут работает и многолетняя привычка читать книги, систематизировать их и строчить о них строкаж. За строкаж-то, за критику, давно ни гроша ниоткуда, но машинка в мозгу и в пальцах жужжит и крутится.

Прекратить этот вид эскапизма подталкивают три обстоятельства. Первое покрупнее: писать свою прозу (научную или художественную) — более сильный анальгетик, чем писать о чужой (при полном понимании, что моя проза вовсе никому не интересна, а мои писания о чужой — ну, все-таки кое-кому могут и пригодиться). Два других мелкие, но досадные: те литераторы, которые при литературе не волонтерствуют, а трудятся на законных местах, меня, во-первых, одобряют (в духе — побольше бы таких добровольцев, которые дисциплинированно служат нашей литературе), во-вторых, порицают (в духе — поменьше бы таких самозванцев, которые недисциплинированно лезут в нашу литературу и без спросу вякают, воображая себя критиками).

А 2. Воображая себя критиком, свой «проект» я начала в конце февраля 2017 года. Он продолжается пятнадцатый месяц, доведенный до 144 «критических выпусков». На круглой цифре 150 я собираюсь его закрыть. В каждом выпуске я рецензировала от одного до пяти текстов, чаще всего два или три. Книги я читала ежедневно в зале новых поступлений РГБ или РНБ, на сайтах литературных премий, приобретала в больших и малых книжных магазинах, получала от авторов в бумажном и электронном виде, а также изучала «насквозь» толстые журналы — либо в Журнальном зале, либо получая в электронном виде от редакции. Конечно, знакомилась и с работами собратьев-сосестер по критике.

Разумеется, это профессиональный (патологический) уровень чтения. Сколько читают в реальности взрослые читатели (нечитатели), остается неизвестным. Впрочем, тот самый ВЦИОМ, который в прошлом году отрапортовал о рекордном уровне счастливых россиян — 85% (пресс-выпуск от 26.05.2017), провозгласил еще и стремительно растущий интерес к чтению. Россияне вновь полюбили читать, а художественной литературы прочитывают за месяц «в среднем 6,49 книг — в сравнении с данными 2011 г. (3,94) эта цифра выросла более чем в 1,5 раза.Чаще других к литературным произведениям обращаются жители сел (6,78) и городов-миллионников (6,76), кроме Москвы и Питера — они, напротив, заметно уступают (5,5). Представители самой молодой возрастной группы (18–24 года), как показал опрос, читают больше остальных (в среднем 6,65 книг), для сравнения, респонденты 60 лет и старше — 5,85. А вот женщины, несмотря на декларативно более неравнодушное отношение к чтению (69% сказали, что любят читать), чем мужчины (50%), по среднему показателю прочитанных книг не сильно превосходят представителей сильной половины человечества — 6,96 и 6,81 соответственно» (пресс-выпуск от 06.12.2017). В шесть с половиной романов, прочитанных в месяц среднестатистическим читателем, я не верю так же, как в рекордный уровень счастья россиян. Предполагаю, что пропаганда, вновь вытаскивая советские штампы, хочет восстановить легендарную выдумку о «самой читающей стране».

В попытке хоть немного прояснить ситуацию я обратилась к возможностям социальных сетей: задала френдам и подписчикам такие вопросы: «Как вы полагаете, сколько книг в неделю — в месяц — в год следовало бы прочитывать? И сколько из этих книг должны относиться к современной отечественной литературе? Каков здесь оптимум, по вашему мнению?». Заинтересовавшиеся темой собеседники откликнулись так:

«Русскоязычных хороших появляется книг 20 в год».

«В идеале 10 книг в месяц, но это очень крутой идеал».

«Установить здесь какие-то нормы, рецепты, категории должествования вряд ли разумно. Для меня чтение — практически непрерывное состояние с четырех лет».

«Наверное, следовало бы разделить чтение “для удовольствия” и чтение профессиональное. Второе, возможно, и должно подразумевать сколько-то современной русской, сколько-то современной нерусской, еще какие-то сегменты. Первое же не подразумевает ничего. Так как я из первой категории, то у меня выходит 12–15 книг в месяц, часто выбранных случайно, потому что роман Икс букридер не открыл, а роман Игрек — открыл».

«Я читаю 1 книгу вот уже полгода. Но — я смотрю лекции (филологов, психологов, астрономов, физиков, математиков, историков) — компактнее, быстрее, эффективнее».

«Пять часов сон, восемь часов официальная работа, час на дорогу туда-сюда, еще час, минимум, ежедневная текучка, включая готовку ужина. Я делал когда-то полную ревизию времени. Выкроить час с таким расчетом, чтобы я был способен читать с удовольствием — уже непростая задача».

«Я не уверен, что всем обязательно нужно читать».

«Вопрос скорее не сколько книг, а какой процент времени (свободного от решения насущных вопросов) должен занимать процесс чтения осмысленных текстов».

«Если жизнь хороша, то одну книгу в месяц. Если жизнь очень хороша, любовь, путешествия, то ни одной. Если все плохо, то, бывает, две книги в неделю читаю».

«Я думаю, что современную российскую литературу читать вообще не надо. Надо читать что-то хорошее».

«Одну книгу читать заканчиваешь, завтра же начинаешь другую. При этом первая может быть, допустим, сборник статей о полиметаллических сульфидах, вторая  — “Перевал Дятлова”, а третья, ну, допустим, перечитать “Анну Каренину” захотелось. Очень важна бесперебойность».

«Как учитель-словесник перечитываю каждый год все то, что по программе нужно для всех моих детей, плюс специальная литература для подготовки к занятиям. Из нового удается читать не более одной книги средней величины в месяц плюс аудиолекции по филологии, истории и т.д. При этом удивляюсь, как я и это умудряюсь делать при 37 часах уроков в неделю и тщательной подготовке к ним».

«В сущности, Сороса черти в аду заставят бесконечно читать всю ту бессмысленную и беспощадную писанину, которую он сохранил в начале 90-х своими вливаниями в “толстый журнал как русский культурный феномен”».

«Хоронить книгу не получится! Книга — мечта и мысль с ароматом бумаги! Вопрос о количестве прочитанного менее интересен, чем качество прочитанного».

«Я живу в “нелитературной” среде. В кругу моего общения много высокопрофессиональных людей в своей области, с серьезным образованием. Но. Художественной литературы НИКТО не читает. И не собирается. Те, кто реально мог стать аудиторией для прекрасных поэтов и писателей, в литературе не нуждаются. И ритм жизни не позволяет, и потребности. Я имею в виду “верхнюю часть средней прослойки” менеджеров. Т.е. вполне сформировавшиеся личности, средних лет (27–50), достаточно образованные профессионально, интеллектуально и эмоционально развитые».

Среди ответивших нашелся то ли энтузиаст чтения, то ли язвительный шутник, который написал, что читать надо «Хотя бы пятнадцать в неделю. Касательно современной отечественной мне сложно судить, поскольку я предпочитаю избранных прозаиков, а поэтические сборники не стал бы учитывать». Я переспросила: в неделю? Собеседник решительно подтвердил: «В неделю. Понятно, что скорость чтения индивидуальна, но стремиться нужно».

Пятнадцать книг в неделю даже я перемалываю редко. И не думаю, конечно, что к этому надо стремиться. По наблюдению за моим близким окружением могу сказать, что современную русскую литературу не читают совсем. Люди занятые, много работают, постоянно учатся, повышают квалификацию, совершенствуются в языках, читают исторические, политологические, экономические книги на английском, на итальянском и в переводах, иногда читают классику (из самой «молодой» — Бродского и Довлатова), но современной отечественной словесности для них не существует.

Мне так и осталось непонятным, что происходит сегодня с чтением, но практическое изучение этой проблемы превышает мои возможности. Сколько читателей у современной русской «серьезной» литературы, тоже неизвестно. Предполагаю, что можно ориентироваться на статистику Журнального зала:

Август 2016. По данным «Google Analytics», 295 915 посетителей.

Март 2017. По данным «Google Analytics», 207 010 посетителей.

Март 2018. По данным «Google Analytics», 166 812 посетителей.

А 3. Читателей все меньше, предложений «выучить на писателя» все больше. Вот, например: Школа писательского мастерства (научим вас писать нормальные романы), Литературные мастерские (скидка на все программы), Литературные курсы (теория и практика от профессиональных писателей), Школа «Хороший текст», Шесть школ, которые научат писать, 50 сайтов, которые помогут написать свою книгу (и т.д.).

Очень странно. Я вижу тут парадокс. Он остается неисследованным. Мое волонтерство не дошло до такого самопожертвования, чтобы оплатить обучение в парочке литературных «школ» и на собственном опыте проверить, что там происходит, чему и зачем учат «профессиональные писатели», зачем и чему хотят научиться непрофессиональные. Но я вновь обратилась к мнениям и знаниям социальной сети. И оказалось, во-первых, что некоторые собеседники никакого парадокса в происходящем не видят и писательские курсы полностью одобряют.

«А чем еще заняться в наше время молодежи? Где себя приложить? Что создавать из того, что не отнимут? И не уволят? А клавиатура всегда при тебе. Перенимают американский опыт. Там, говорят, не написал книжку — зря прожил жизнь».

«Было бы время, с удовольствием поучилась бы в такой школе. И вовсе не потому, что собираюсь написать роман. Уметь хорошо писать — это значить уметь переводить смутные ощущения и чуйства в грамотно и логично сформулированную мысль. У нас с этим умением плохо совсем. Постоянно отовсюду “ну-у-у, я не знаю…”. Это надежный способ научиться мыслить. И это пригодится в жизни везде, а не только и не столько при написании романов».

«А разве плохо овладеть языком и нарративными техниками?»

«Во всем мире преподают creative writing. Что плохого, что начали преподавать и у нас?»

Во-вторых, выяснилось, что большинство собеседников относятся к литературным школам подозрительно, а к их ученикам со смесью неприязни и сочувствия.

«Сейчас лучше всего продается мечта. Мечта стать известным, не прилагая особенных усилий. Прошел курсы романистов, сел, написал роман за 30 дней и вжух, вот ты и писатель. Еще чуть-чуть и весь мир будет скупать твои книги. Людям нужна мечта, и они готовы за это платить».

«А что тут загадочного? Литературные работники ищут новое применение своим способностям. Есть такие рынки, которые созданы предложением, а не спросом (а спрос порожден туманными представлениями, идущими по инерции из прошлого)».

«Я думаю, что литература видится как самое доступное средство самореализации. Снимать кино и спектакль ставить — многодельно. Музыку писать — не всем дано и музыканты понадобятся. А роман набрал, в интернет слил и всего делов».

«Примеры, когда известный блогер издает свои посты отдельной книжкой (и становится еще более известным) — заразительны. А курсы, видимо, дают некую литературную легитимность происходящему, даже если и для себя: я же обучился, имею право».

«Писать грамотно научить можно и нужно, писать прозу, художественную литературу научить нельзя, иначе все выпускники Литинститута были бы Чеховы и Булгаковы (а те были всего лишь врачами)».

«Уровень реального образования снижается, много неопределившейся массы как среди молодежи, так и постарше. Ты же не станешь художником, если рисовать не умеешь, тут все однозначно. А писать? Сколько таких “Елен Миро” открывают блог и пишут? Это еще приличный пример, даже читают. Люди хотят писать, думают, что могут, таких немало — и, плиз, маркетинговый ход — вот вам предложение. Ничего личного, рынок».

В-третьих, откликнулись две выпускницы литературных школ, обе по-настоящему успешные в писательстве.

«Там, где я училась, упражнения были полезные. Лекции об основах письма — почему нет? Книжки по creative writing тоже важные рекомендуют. Лишним это ни одному пишущему человеку не будет. Это был онлайн-курс. С ноября по январь. А решила поступить, потому что кажется, что мало знаю и мало умею. И совсем не обязательно, что люди, которые в таких школах обучаются, хотят написать роман века или получить “Большую книгу”. У многих нет таких амбиций. Обучаются там и редакторы, и сценаристы, и журналисты — просто чтобы писать лучше».

«Думаю, что научить писать, конечно, невозможно, но что точно получается у правильных школ (тут важное слово “правильных”) — это дать волшебного пинка. Я прошла два первых двухнедельных курса школы “Хороший текст” (потом ее поломали, и сейчас существует только подделка, не путать с оригиналом) и могу сказать, что: 1. Я встретила там классных людей и друзей, и даже если не стану великим писателем — хватит и этого; 2. Я снова начала писать и продолжаю писать. А так нас там, конечно, ничему не учили, только одному: если хочешь писать — пиши. И, отвечая на вопрос, “что с ними бывает потом”: один из тех наших учеников сейчас издает свой литжурнал, у троих скоро выходят книжки в АСТ, еще 6 написали детективную серию в Эксмо, остальные по мелочи — напечатали рассказы по сборникам да журналам. Но это не главное, совсем не главное. Две недели интенсива — лекции и семинары. Но я хочу сказать, что это не была школа в традиционном понимании, мы не делали никаких упражнений и не читали никаких учебников, мы просто очень много писали на заданные темы, а писатели разбирали тексты (или не разбирали — это не важно, важно было начать писать). Лекции были просто классные — про писателей, литературу и вообще. На курс (те первые два раза) был отбор — по качеству текстов. А задача была вообще не в том, чтобы чему-то научить, хотели создать среду. Это получилось».

Меня поистине потряс успех двухнедельного интенсива, который даже не ставил задачу научить чему-нибудь, но после которого тексты учеников получили волшебный пинок в крупные издательства. М-да. Один преподаватель Литературного института признавался мне, что его талантливые ученики так и остаются без публикаций.

Литературные школы-курсы-мастерские — интересная тема для научного исследования и журналистского расследования. Студентам было бы полезно взяться за это дело. Экономические журналисты, социологи, филологи могли бы написать серьезную дипломную работу. Себя предлагаю в консультанты и рецензенты.

В 1. Состояние современной русской литературы тоже интересное. Она, во-первых, щедрая, изобильная и прекрасная, радует читателей великолепными сочинениями и блестящими мастерами слова. «Интерес к литературе растет, и вообще у нас сегодня очень хорошая литература. Сейчас даже в авторах третьего, четвертого рядов числятся те, кто лет тридцать назад ходил бы в первых» (Евгений Абдуллаев. — Дружба народов, 2018, № 2).

Во-вторых, она убогая, одномерная и бездарная, выродившаяся в ширпотреб, отбросившая эстетический эксперимент и творческий поиск. «…спросом стало пользоваться вот это… убожество… Разумеется, в этой примитивизирующейся (извините за этакое причастие) литературе будет попадаться нечто интересное, нечто важное для… будущих исследователей состояния современного общества» (Никита Елисеев — Знамя, 2018, № 1). «Но вся эта машинерия досуга… чтение и чтиво биографий находится вне эстетики, то есть там нет главного — творчества — вот то, о чем я пытаюсь выговориться хотя бы самому себе, раз сказать это вам не получается» (Анатолий Королев — Дружба народов, 2018, № 4).

В-третьих, она глубокая, разнообразная, сложная, вновь вернувшаяся к острым формам эстетических исканий. «Художественный эксперимент снова востребован… появление экспериментальной прозы — одна из наметившихся тенденций последнего времени. Именно так: новость не в том, что такой прозы стало много, а в том, что она вообще появилась» (Ольга Лебедушкина — Дружба народов, 2018, № 1).

В-четвертых, сегодняшняя литература погружена в советское вчера и позавчера, а это плохо и вредно. «Одно безвременье, сегодняшнее, до ломоты в глазах вглядывающееся в зеркало другого безвременья, советского, — примерно так выглядит отечественная проза сегодня. Жутковатое зрелище, если вдуматься, и очень симптоматичное» (Галина Юзефович. Медуза, 20 мая 2108 года).

В-пятых, это хорошо, правильно и нужно, что сегодняшняя литература, в том числе детская, погружена в советское прошлое. «В детской литературе, при всем ее фантастическом разнообразии, в этом году обращают на себя внимание военные мемуары детства, и, думаю, таких книг появится еще немало. Происходит смена поколений носителей военной памяти, на смену воевавшим приходят дети войны, а значит, и окопная правда уступает место памяти детства. …важно, что издатели разные, так что это действительно вектор, а не проект. …Как-то неловко говорить “тенденция” в этом случае. Такое направление мысли, воскрешение памяти» (Ольга Лебедушкина — Дружба народов, 2018, № 1).

В-шестых, литература всегда такова — «ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная» — по-другому не бывает. Это уже мой вывод. Значит, жива еще, дышит пока что и шевелится.

В 2. Серьезная «толстожурнальная» литература испытывает, как всегда, финансовые трудности. Но чего я прежде не встречала — это желания получить государственное финансирование под борьбу против «западной колонизации», борьбу, которую «толстожурнальная» литература ведет — подумать только! — самим фактом своего существования. «Нефть и газ, вкупе с прочими природными богатствами, как раз делают любую страну за пределами “золотого миллиарда” привлекательной в плане колониальной экспансии, и совсем не обязательной — военной. А вот национальная литература, напротив, этому процессу сопротивляется. Причем именно литература современная. Наличие классики колонизацию, увы, даже стимулирует. Классика становится своего рода трофеем… С современной же национальной литературой такой процесс присвоения не проходит. Если она, что называется, “на уровне” и востребована у себя на родине. Экономия на современной серьезной литературе делает страну уязвимой. Литература защищает не хуже оружия. Истребитель можно сбить; проделать это с художественным текстом сложнее. При этом не важен его идеологический “контент”, взгляды отдельных литераторов и литературных институтов. Важно само наличие активно действующего сегмента некоммерческой литературы» (Евгений Абдуллаев. Как убить литературу — Дружба народов, 2018, № 2).

Даже догадаться не могу: автор и впрямь искренне так думает? Что зловредный Запад рвется превратить нас в свою колонию, взяв трофеем классику, но Аддерол Квазимодович Номахов стоит на защите России своей некоммерческой грудью?

В 3. Да, в современной литературе преобладает погружение в прошлое, прежде всего в советское. Это сильно кренит всю литературную картину, можно сказать и так. Ведущий «метажанр», с разной степенью документальности, мемуарности и беллетризации, — жизнь и судьба семьи в катастрофические периоды советского двадцатого века, либо (реже) в его более вегетарианские годы, либо в те и в другие.

«Генерал и его семья» Тимура Кибирова, «Сахарный ребенок» Ольги Громовой, «Лестница Якова» Людмилы Улицкой, «Мое частное бессмертие» Бориса Клетинича, «Жуки с надкрылиями цвета речного ила летят за глазом динозавра» Светланы Кузнецовой, «Голомяное пламя» Дмитрия Новикова, «Город Брежнев» Шамиля Идиатуллина, «Правда и ложка» Сергея Шаргунова, «Памяти памяти» Марии Степановой, «Старый альбом. Хроники одной семьи» Анны Степанской, «Артистическая фотография» Анны Фуксон, «Дама у окна. Рукопись, найденная и потерянная в Интернете» Татьяны Михайловской, «Tuska» Яны Жемойтелите, «Буриданы» Калле Каспера, «Стеклянный павлин» Татьяны Вольтской, «Крио» Марины Москвиной… и другие, другие.

Обращение к этому материалу и этому «метажанру» мне кажется очень понятным, неизбежным и освободительным. Поколение за поколением воспитывались в Советском Союзе, в условиях оборванной, выкорчеванной и подмененной памяти, когда «учителя лгали, родители молчали». Непонятно мне вот что: почему эта волна поднялась только сейчас? Почему не десятью, не двадцатью годами раньше? Могу предположить, что историческая травма была слишком сильна. Могу предположить, что обращение к прошлому — это и возможность ухода от сегодняшнего идеологического давления и возможность исследовать его истоки. Но нет, не знаю. Приглашаю к дискуссии.

В абсолютном большинстве произведений о наших днях действие разворачивается в такой современности, которую надо назвать несовременной, условной, «очищенной» от текущей истории. В этих романах и повестях нет ни единой социальной, политической или экономической приметы, которая позволила бы понять, какой это хоть примерно год. Персонажи учатся в школе и обретают себя в труде («Формула свободы» Ирины Богатыревой), теряют себя и «не воскресают» («Толя Шеин и Святой» Константина Куприянова,«Трубач у врат зари» Романа Богословского), страдают от шизофрении («F20» Анны Козловой, «Принц инкогнито» Антона Понизовского), сильновысокодуховно «отрываются от земли» («Мы отрываемся от земли» Марианны Ионовой), таинственно исчезают («Радин» Лены Элтанг), таинственно появляются в таинственном заповеднике («Дом близнецов» Анатолия Королева)… Но они совсем ничего не слышат, не знают, не подозревают о том, что происходило в стране и на ее границах, что было известно всем и всех потрясало. Однако это наши дни: по умолчанию. Потому что в случае исторического повествования о недавнем прошлом авторы прямо называют год, когда происходит действие: 2002-й в романе «Крук» Анны Бердичевской, 1999-й в романе «Рассекающий поле» Владимира Козлова, а рассказ Льва Усыскина так и называется — «Девяносто третий год».

Но есть редкие исключения: «Ангел пригляда» Алексея Винокурова, «Рейс» Сергея Лойко, «Вечная жизнь Лизы К.» Марины Вишневецкой и «Пассажиры жизни» Леонида Савельева (роман выложен на Прозе.ру).

Художественный отклик на остросовременные, острополитические трагические события — проблема предельно сложная и почти нерешаемая. Рискну сказать, что во всей русской литературе безусловно удавшихся было два: «Бесы» Достоевского и «Двенадцать» Блока.

Действие «Ангела пригляда» Алексея Винокурова происходит зимой 2015 года по обе стороны противостояния: московская линия романа — фантасмагорическая, сатирическая, «булгаковская», «пелевинская» и «акунинская», а донбасская — реалистическая. Жестокая реальность и жестокая сатира постоянно сталкиваются и переплетаются в этом ярком, динамичном, неровном и очень скорбном романе.

Сергей Лойко в «Рейсе» пишет остросюжетное «чтиво» — боевик-триллер, но (тут нужно подчеркнуть — НО) он посвящен реальному событию наших дней — гибели боинга рейса МН-17, сбитого 16 июля 2014 года. Трагическая тема, исследованная в альтернативе пропагандистским шаблонам, — абсолютное исключение в жанровой литературе.

На презентациях романа автор говорил, что жанр боевика он использовал, чтобы увлечь читателя приключениями героев и подвести его к размышлениям, что же в действительности произошло с боингом и почему? То есть своего рода сладкая оболочка горького лекарства. Вероятно, автор прав, и подтверждением его правоты служит то, что в России этот боевик не опубликован. Но сомнения у меня есть. Я исхожу из того, что чудовищные, кровавые РЕАЛЬНЫЕ события художественному воплощению не поддаются. Им соответствуют совсем другие «жанры» — показания в суде, расследование, сборник документов, воспоминания. Изображение реального кошмара в виде развлекательных кошмаров-перестрелок-побегов-погонь у меня вызывает впечатление «забалтывания» реальности.

Лиза К. в романе Марины Вишневецкой знает, что «Человек живет в истории и любви, и одно без другого вряд ли возможно». В первой части Лиза К., молодая мать маленького сына, проживает месяцы «белоленточного протеста» в поисках себя и попытках понять, что происходит с ней, с любимыми людьми и со страной. Понимание не пришло, протест захлебнулся. Во второй части Лиза пишет книгу о своем погибшем в Донбассе брате, собирает воспоминания его друзей — и его жертв. «Книжку о человеке, поехавшем убивать, ладно, не убивать, пусть только потусоваться... типа на фоне эпохи, но народ он туда, мы-то знаем, переправлял...». Нравственное «послание» романа читается и в строках, и между строк: преодолеть ненависть, «Просто знать, что Галактика Рай где-то есть, пускай она не про нас...». Это роман, в котором, говоря словами Достоевского, есть «перст, страстно поднятый». Но его построение мне показалось неорганичным. Две части разламываются, словно между первым и вторым периодом политических потрясений в жизни Лизы зиял провал.

Леонид Савельев в «Пассажирах жизни» ориентируется на роман Гайто Газданова «Ночные дороги». Главный, «сквозной» герой (как и реальный автор) — писатель, работающий таксистом для заработка. Мы, читатели, узнаем о мыслях и действиях «пассажиров» за пределами их краткого взаимодействия с героем. Мне осталось непонятным, происходит ли это в романной реальности или в воображении таксиста-писателя. Драматические события развиваются в провинции, автор пытается напрямую говорить о том, как ломает судьбы и души «пассажиров жизни» нынешняя реальность «скрепности» и «вставания с колен».

С1. Критика сегодня использует новые термины — оптика, плотность и упаковка. Что они обозначают, не знаю. Хотя любопытно было бы узнать. Для будущих литературоведов и лингвистов готовая тема курсовой работы.

Самый давний из этих новых терминов — оптика. Могу предположить, что придумал его Александр Агеев в послесловии к сборнику рассказов Евгения Шкловского «Фата-моргана» (2004). Он писал там, что Шкловский «оборудовал свою приватную лабораторию более сильной, чем у предшественников, оптикой».

С тех пор «оптика» из «лаборатории» вылетела и в свободном полете обозначает неизвестно что или что угодно. Например: «Дело не в том, что и сама Степанова значима как автор не только для России — а в том, что из очень частного размышления в результате возникает текст с абсолютно общемировой оптикой» (Дмитрий Бутрин. — Коммерсант. 11 ноября 2017). Или так: «Авторская оптика, организующая охваченный пандемией горя мир, предстает то сочувственной, то по-тинейджерски любопытной и основательной: позволю себе предположить, что тексты Горалик пишутся долго…»(Денис Ларионов. Элементы жизни. — Colta.ru. 15 июля 2015). Бывает, значит, какая-то общемировая оптика, а бывает любопытная и сочувственная. Ну-ну.

«Плотность» книги изобрел, насколько я понимаю, Дмитрий Быков. В своих лекциях и рецензиях он постоянно сообщает, что книга написана «плотно», идет ли речь о произведениях Ильфа и Петрова, Стайрона, Кинга или кого-нибудь еще. «В своем новом романе Стивен Кинг из старости, отчаяния и тревоги сделал большую литературу. Это сдержанная, лаконичная (а как его распирало прежде!), плотно написанная книга…» (Новая газета. 17 декабря 2014). Или еще: «Вещь с большой степенью условностей, очень метафорическая, очень плотно написанная…» (Один — Эхо Москвы, 15 сентября 2017). Я даже не понимаю, плотность — это достоинство или безоценочное качество? Какой антоним к «плотному»? Если подразумевать образ сети, вязанья, то — воздушный, ажурный. Или надо подразумевать какую-то другую плотность — раствора, древесины, сыпучих материалов?

Упаковку придумала Галина Юзефович. Не исключаю, словечко пришло из маркетинга — «упаковка проекта», «упаковка как инструмент маркетинговой коммуникации». Что это значит применительно к художественному тексту, для меня загадка. «…и драконы, и династические войны, и ходячие покойники, и бесконечные культурные аллюзии, но плотность упаковки всего этого, достигнутая Ирвином…» (Медуза, 17 февраля 2018). Или так: «Сюжет словно из новостей, сложная нелинейная композиция — и все это в упаковке из динамичного, подчеркнуто не-российского по манере и темпу текста» (Медуза. 20 мая 2018). Плотность упаковки покойников… сюжет в упаковке текста… нет, не знаю, то это может быть. Но студенту, который специализируется в теории литературы, полезно будет сделать доклад.

С 2. Сегодняшняя литературная критика загадала мне и другую загадку. До сих пор голову ломаю. Нет, не над тем, почему множество почтенных персон, в том числе юный и талантливый энтузиаст-поэт-критик, отрецензировали с умным и почтительным видом прошлогоднего рекордсмена графомании (ну, был такой якобы роман, «Соло-моно» назывался). Тут все насквозь понятно, и всем все ясно, и никаких загадок, и спорить не о чем, и дело житейское.

Но вот читаю безудержные восхваления одной из многих-многих книг об истории семьи в двадцатом веке и диву даюсь.

«“Памяти памяти” Марии Степановой главный русскоязычный роман 2017-го» (Сергей Сдобнов — GQ.ru. 11 декабря 2017). «Главная книга не только этого года, но последнего времени вообще. Это, правда, событие. Для тех, кто умеет читать» (Николай Александров — «Эхо Москвы» 13 декабря 2017). «Один из главных русских текстов за много лет» (Елена Макеенко — сайт «Стенгазета». 30 декабря 2017). «Книга, каких, и вправду, раньше по-русски не было. И на других языках не то чтобы таких много» (Анна Наринская — «Новая газета». 2 декабря 2017). «Лучшая русская проза года (да, возможно, и не только этого). Таких книг, как «Памяти памяти», в новейшей русской литературе еще не было» (Лев Оборин — «Медуза». 28 декабря 2017). «Книга Марии Степановой “Памяти памяти” не похожа ни на что в опыте русской прозы, да и не русской тоже» (Ирина Шевеленко — «Сеанс». 8 декабря 2017). «Крупнейшее литературное явление последнего времени Степанова пишет сегодня на русском языке как никто. Одна эта беспримерная языковая пластика сделала бы книгу событием, но умением выписывать замысловатые фигуры на льду достоинства этого автора не исчерпываются» (Игорь Кириенков — Афиша-Daily. 8 декабря 2017) …выписывать фигуры на льду достоинства…

Все эти восторженные фигуры на льду достоинства оставили меня в полном недоумении. Книга вне ряда? Нет, в очевидном ряду. Такого по-русски не было? Было в преизобилии: и семейные хроники, и проблематика памяти, и соединение жанров, и «поэтическая» манера повествования, когда автор постоянно «заговаривается» стихотворениями в прозе. Так чего же «не было»? Может, никто не вставал на защиту «прав мертвых» на приватность? Постоянно вставали и встают, но при этом публикуют документы покойных, как и Мария Степанова это сделала. Или, может, никто никогда не проводил «критики источников»? Или, наконец, восторженные хвалители попросту не читали других семейных хроник с документами и эссеистикой?

Вот и ломаю голову: а может, критиков на инструктаж собирали? — или им спустили вместе с книгой «болванку» отзыва? — или их обязали воспроизвести формулу «так по-русски еще не писали, главный роман года, и не только этого»?

С 3. Когда плохой текст попадает — неважно, по какой причине — под пристальное, упорное, пусть даже скандальное внимание, то он прямо на глазах становится гораздо лучше. Из него резво выскакивают мифологические подтексты и всевозможные интертекстуальности. А если под такое же внимание попадает текст хороший — очень хороший — прекрасный, то он становится заметно хуже: вылезают все заусенцы, пусть мельчайшие, и гаснут от критически-литературоведческого бубнежа все звезды, которые зачем-то в нем светились.

NB. Премиальный успех Бобрыки Номаховича Петрова мигом породил подражателей. Журнал «Урал» тиснул дебютный текст некоего Николая Лентина «У кота была собака». Это пособие для начинающих садистов, как «Номах», это бесконечное повторение первой главы, как «Бобрыкин», это натужная тягомотина с претензией на некую «мифологию», как «Петровы в гриппе». В каждой главе убивают кошек — вешают, сжигают, режут, давят, травят и забивают. А я, значит, волонтерствую при этом кошкодавленке и при бездомных кошках.