АРХИВ

Василий Аксенов

Долгоиграющее землетрясение

Подавление «пражской весны» потрясло современников как внутри Совет­ского Союза, так и за его пределами, в том числе Василия Аксенова и все его литературное поколение, окрещенное в истории русской литературы ХХ века шестидесятниками.

Наиболее резко прореагировал на вторжение Евгений Евтушенко, отправивший, как известно, личную телеграмму Брежневу. Эмоциональная реакция поэта нашла отражение в последнем аксеновском законченном романе «Таинственная страсть», посвященном судьбе своего поколения.

Сам Аксенов никаких публичных демаршей не предпринял, но события ав­густовских дней, в том числе выход на Красную площадь 25 августа 1968-го семи смельчаков, заявивших публичный протест агрессивной акции власти, оставили в его сознании глубокий след. Они вышли с лозунгом «За вашу и нашу свободу» и через несколько минут были арестованы. Видимо, тогда же возник у Аксенова замысел художественного фильма, посвященного этому беспримерному для советского времени поступку.

В начале 1980-х, уже находясь в эмиграции, писатель написал заявку на создание фильма «Диссидент»¹ , основой сценария которого должна была стать упомянутая «демонстрация семи» и последующая судьба ее участников. Заявка не была принята, и фильму не суждено было осуществиться. По всей видимости, через двенадцать с лишним лет после драматических чехословацких событий тема эта не представляла большого интереса для американского кинематографа.

Но Аксенов никогда не забывал август 1968 года. В сентябре 1983-го он вы­ступил на радио «Свобода» с эссе, посвященным событиям пятнадцатилетней давности. Текст этого выступления нашел и расшифровал для печати известный екатеринбургский журналист Андрей Кулик, вместе с которым мы уже выступали на страницах «Знамени» в апрельском номере этого года. К сожалению, текст эссе в нескольких местах пришлось существенно сократить, потому что значительная его часть относилась к другому событию.

Аксенов, говоря в радиовыступлении о чехословацких событиях, высказался о пагубности ввода войск в Прагу для самого агрессора. Военное вторжение в братскую страну вызвало, по его убеждению, глубокие и необратимые политические изменения в СССР и в мире. В частности, в умах многих советских законопо­слушных граждан идея социализма оказалась поколебленной, что впоследствии способствовало распаду самого Советского Союза и всей социалистической системы в Европе.

Прага не была для Аксенова белым пятном. В столице Чехии он был по меньшей мере дважды: в 1965 и в 1992 годах. Приезд летом 1992 года в Прагу, освободившуюся от коммунистической деспотии, отражен в его путевых заметках «Алхимический лимон, или Зимние Воспоминания о Летних Впечатлениях», возникших в результате поездки по столицам стран бывшего социалистического блока.

«Город танцевал, пел, играл на саксофонах, карнавал свободы был в полном разгаре. Сталин и Готвальд отечески улыбались народу с сатирических плакатов»² — такой увидел Василий Аксенов Прагу 1992 года и был счастлив от этого зрелища.

* * *

Долгоиграющее землетрясение³

Месяц назад цивилизованное человечество с ходу проскочило одну из самых важных дат современной истории — пятнадцатилетие оккупации социалистической Чехословакии армиями пяти других социалистических государств во главе с родиной социализма, Советским Союзом.

Ведущие американские газеты по этому поводу дали лишь очень незначительные комментарии на внутренних полосах, и даже русская эмигрантская пресса ограничилась лишь весьма скромным напоминанием да двумя-тремя снимками советских танков на Вацлавском наместье, как всегда, плохо отпечатанными.

А между тем это событие отнюдь не утратило своей злободневности хотя бы потому, что оккупация просто-напросто еще не прекратилась.

Разгром Пражской весны для миллионов и миллионов людей в социалистическом блоке был чем-то вроде грандиозного землетрясения. Землетрясение это с той поры не прекращается ни на один день, и график сейсмической актив­ности выглядит тревожно для всего так называемого марксистско-ленинского базиса

Однажды, рассуждая о влиянии, которое чехословацкие события оказали на наше литературное поколение, я назвал вторжение советской армады в Прагу актом литературной цензуры. Сказано это было, между прочим, не парадокса ради. По сути дела, все воздушно-десантные соединения, отряды головорезов специального назначения, скопище танков, бронетранспортеров и грузовиков, рой вертолетов были посланы в эту страну с одной лишь целью восстановления цензуры в чешских и словацких газетах и журналах. Иными словами, гигант­ская военная акция была вызвана для поддержания пошатнувшегося идолища ведущей роли партии в литературном и информационном процессе, для уничтожения возродившейся журналистики.

Если присмотреться, то все последующие акции по подавлению диссидентства и всякие там «братские помощи» вооруженным путем по сути дела не что иное, как судорожные попытки укрепления расшатанных тотемных знаков системы табу и различных идолопоклоннических святынь. Все это, по сути дела, сопротивление развитию (не будем употреблять осточертевшего слова «историческому»). Социализм с человеческим лицом был, конечно, попыткой живых сил партии приспособить ригидную систему к развитию. Идолопоклонничеству, однако, эта попытка показалась нестерпимой

Я называю чехословацкие события долгодействующим землетрясением, потому что именно под их влиянием началось крушение истинного советского базиса, цементированного плаца, идолизированных и идеологизированных понятий.

Помнится, недели через две-три после вторжения я повстречал своего одноклассника, назовем его Валентин. После школы этот атлетически сложенный молодой человек, идеальный славянин, так сказать, и по анкете, и по внешнему виду (что-то общее с молодым киноактером Самойловым — голубые глаза, светлые волосы), поступил в офицерское училище, потом в военную академию. К моменту той нашей встречи, то есть в 35-летнем возрасте, он был уже то ли майором, то ли подполковником. Парень, надо сказать, был замечательный, отличный товарищ, на которого можно было положиться в любых ситуациях, начиная от школьной контрольной работы, кончая стычкой с хулиганами, веселый, остроумный, легкий такой.

Одно только было у Валентина качество, которое мешало ему идти вровень с нашей компанией, — он не принимал никакого критиканства в адрес системы. В принципе он был настоящим идолопоклонником всех этих совет­ских тотемных знаков. Разумеется, он никогда не стучал, но, если в его присутствии кто-нибудь из иронических личностей распускал язык, Валентин тут же замолкал или попросту покидал компанию. Четкость его рассуждений порой умиляла:

— Я понимаю, что многое можно критиковать, — говорил он, — над многим можно смеяться, но у человека должны быть священные понятия, и они неприкасаемы!

— Если тебя тянет к святости, Валентин, почему же ты в Бога не веришь? — спрашивал его какой-нибудь критикан.

— Потому что я материалист, — четко отвечал Валентин.

В тот сентябрьский день 1968 года Валентин пришел ко мне на Аэропортовскую улицу явно «под мухой».

— Не просыхаю три недели, — сказал он. — Начиная с утра 21 августа не просыхаю совсем. Не представляю, как вернусь из отпуска в часть. Не могу себе больше представить службы в этой армии.

Мы все тогда были в полуистерическом состоянии, но мы все же были, так сказать, рефлектирующими личностями, художественной богемой, и я не мог себе представить, что насилие над Чехословакией с той же силой, что и нас, ударило Валентина, идеального офицера и советского супермена. И тем не менее он действительно был потрясен до основания. Вся система его священных ценностей покачнулась. Он ругался, грозил кулаком, причем не в какой-то отвлеченный адрес, а в самый конкретный, в адрес Брежнева. Опозорил, дескать, армию, партию, народ, на нем вся ответственность, грязные пятна на флаге… Выйду в отставку, скроюсь в горах, убегу за границу… Словом, это была самая настоящая истерика. Никогда не думал, что мне придется отпаивать бравого Валентина попеременно то водкой, то валерьянкой.

Никуда он, однако, не убежал, в отставку не вышел. Через год снова появился в Москве, спокойный, как и прежде. Об истерике своей не вспоминал и при критических замечаниях в определенный адрес тактично замолкал или покидал помещение. Словом, жизнь продолжалась.

На памяти еще немало случаев подобных срывов, вызванных вторжением, этим невероятным землетрясением шестьдесят проклятого, как тогда говорили, года, этим крахом социалистического идеала. Один известный советский журналист, бойкое перо, разъездной и выездной борец за мир и против международной реакции, человек, на котором, казалось бы, пробы уже негде было ставить, тоже сорвался. Событие застало его в столице одной из братских стран. Ошеломленный, он выскочил из гостиницы босиком, в одних джинсах, голый по пояс, несколько дней в таком виде бродил по столице, пил с бродягами, рыдал в колени потаскухам, митинговал, орал проклятья на перекрестках, в конце концов был пойман местной милицией, избит и брошен в застенок, где и выяснилась, к великому трепету местных властей, его принадлежность к одному из ведущих органов Большого Брата. Несколько месяцев понадобилось этому человеку для того, чтобы окончательно уже умыться, побриться, облачиться в элегантную тройку и отправиться на Запад для того, чтобы объяснить западным левым либералам историческую необходимость пятисоттысячной танковой экскурсии.

Вот, наконец, еще один пример. В ресторане московского Дома кино извест­ный режиссер, лауреат Государственной премии, кричит на весь зал: «Пепел Яна Палаха стучит в мое сердце!» Напоминаю тем, кто забыл, и к сведению тех, кто не знал. Ян Палах, пражский студент, совершил самосожжение в знак протеста против оккупации. Режиссеры — народ обычно очень осторожный, потому что в творчестве своем целиком зависят от государства. Каково же было внутреннее восстание этого человека, если он осмеливался в публичном месте выкрикивать столь страшные слова! Через несколько лет этот режиссер получил или разделил вторую премию за фильм о героических советских разведчиках или о летчиках-испытателях — словом, за хорошенькое дельце.

Даже такие люди, верные слуги режима, в дни чехословацкого землетрясения потеряли почву под ногами. С помощью партии и ее специализированных отрядов они эту почву снова обрели и снова стали безукоризненными гражданами и деятелями, однако прошли ли бесследно эти срывы, эти вегетативные бури, эти корчи совести? Мне кажется, что борьба за незыблемость марксист­ско-ленинских табу в Праге обернулась перекосом этих столбов, оползнем этих табу, размытием священных понятий вроде понятия «социализм» глубоко в душах идеологизированного населения, и этот процесс углубляется.

Подготовка публикации и предисловие Виктора Есипова,

подготовка текста эссе Андрея Кулика

1 Аксенов В. Остров личность. М.: Эксмо, 2017, с. 50–54.

2  Василий Аксенов. Алхимический лимон, или Зимние Воспоминания о Летних Впечатлениях / Иностранная литература, 1993, № 1.

3  Радио «Свобода», сентябрь 1983. Аксеновское эссе не имело названия.