Об авторе | Бахыт Шукуруллаевич Кенжеев — поэт, прозаик, эссеист. Лауреат литературных премий, в том числе премии «Антибукер» (2000), «Русской премии» (2009). Предыдущая публикация в «Знамени» — № 8, 2017. Живет в Нью-Йорке.

Бахыт Кенжеев

Верблюжья колючка

* * *

Доживаешь свой век чудно, и не то чтобы слишком чудно:

что доставалось легко, стало даваться медленно, трудно,

что доставалось в дар, неподъёмно подорожало.

Влюбишься, например, и спросишь: «Смерть, где твоё жало?»

А она в ответ, оскалясь, показывает скорпионье брюшко

набивает верблюжьей колючкой сухую твою подушку,

и хрипит: «Ты видал ходящего по воде? Ты слыхал “Талифа, куми”?

Ты помогал напитать толпу тремя рыбами и пятью хлебами?

Вот и заткнись, дурачок, не жалуйся, что с возрастом стал угрюмей,

summa cum laude — но утешься, томиться в подземной яме,

не придётся тебе. Господь всякую тварь справедливо судит.

Ни страданий, ни кары, ни радостей — ничего не будет».

Эх, судьба-индейка, а жизнь — переход на красный

свет. Только юный месяц во мгле ободряет, красавец ясный,

будто кошачий лазерный луч возникает за поворотом —

никогда, говорит, ни за что, и вообще, чего там.

* * *

«Прощай, любовь к вещам! Прощайте, дни удачи!

Не то что обнищал, но был и побогаче,

бывало, разойдусь, бабло вокруг бросая —

то в сто рублей арбуз, то супчик из Версаля,

то райский крымский пляж, то музыка живая,

с баранинкой беляш, скамья в речном трамвае,

с утра бокал шабли с огурчиком солёным —

куда они ушли? ведь был и я влюблённым,

и счастлив был, хоть режь, не знал ни зла, ни страха!»

Так проедал я плешь приятелю-монаху —

и молвил бородач, не без ехидства глянув:

«У вьюги нет удач. У гроба нет карманов.

У неба — ни рубля, но как оно открыто,

зеркальная земля, и Богу, и бахыту!

Дыши, дурак, для них, не сожалений чёрных,

но лилий полевых и птиц нерукотворных».

Не ветер, не орёл, лишь недоразумение,

печально я побрёл прочь от святого гения.

унижен, и, прости, не знающий доныне,

к какой звезде идти в египетской пустыне.

* * *

пахнет озоном солнечно голова ясна

славно когда сердце моё не саднит с утра

за ревущим мусоровозом в квадрате окна

молча бегут неулыбчивые дюжие мусора

всяк мускулист, проворен, у каждого пистолет

воронёной стали, каждый к смерти привык —

верно за этим кроется некий крутой сюжет

непосредственный, можно сказать, живой боевик

а пригляжусь  —  над ними и вправду витают отец и сын

ухает дух святой пляшет румбу левша с блохой

видно и вправду безумный шляпник снимает кин

малобюджетный а всё-таки неплохой

* * *

Ёлочные игрушки на тонких лесках висят,

непременный ломтик лимона в стакане чаю

тонет. Моим молодым любимцам под пятьдесят —

только ни времени я, ни пространства не замечаю:

оба, в конечном итоге, недруги: суетятся, лгут впопыхах,

оба мне огорченья сулят, всевластны и непре-

одолимы, как смерть, и предсказуемы, как

затянувшийся поединок волка и вепря.

А подумать: славно блуждать одичавшей овцой в степи

(помню-помню: мирской). То большой amour, то лихая пьянка

средь заросших могил мятежников, ополчавшихся на число пи

или (страшно подумать) на постоянную Планка.

Зимы в наших широтах суровы, зато и снег обилен и чист,

как подгулявший Моцарт, чуть слышно поёт-играет.

И одинокий фонарик бродит, как тот гармонист:

из последних силёнок горит, дурак, а всё-таки не догорает.

* * *

В лавке случайных вещей особый осенний чайник —

чудный сосуд очертаний необычайных, —

разрисован алой листвой кленовой, крепкими желудями.

Подарить бы его на именины прекрасной даме,

домовитой хозяйке.  Да и нарядные чашки к нему не хуже.

Осень вообще завидное время, ни рождественской стужи,

ни пасхальной надежды, ни щенячьих эмоций.

А с отчаяньем мы, худо-бедно, уже давно умеем бороться.

Например, каминный огонь, разожжённый сноровистым младшим сыном

с помощью пожелтевших «Известий», смоченных керосином,

привезённая из Литвы кочерга длиннющая, кованого металла,

да совок для тонкого пепла (которого, впрочем, мало

останется от бугристых берёзовых дров), льняная скатерть с мережкой

на дубовом столе. Уступай же дорогу другим, не мешкай

(шепчет дождь); посмотри, как я весел, как я свободен

(говорит огонь): аз есмь знак омеги, венчающий храм господень.

* * *

Всё-таки поживём, ещё — суетно, ветрено, кое-как.

Воображаемая гербовая бумага

пахнет вечностью. Чаша моя в руках

постепенно пустеет. Что, бедолага,

получил отсрочку? Радуешься? Звезда

романтическая сияет. Шумит шелками прекрасная дама.

А вообще-то мир стал безумен и безнадежен, да,

словно строка из позднего Мандельштама.

Вечереет. Верховный врач, завершая дневной обход,

смотрит на стаю грачей в окне, моет руки, хмурится и томится,

понимая, что этот прелюбодейный, лукавый род

слишком рано выписывать из больницы.

* * *

Ну, обухом вдарят по темени.

Ну, сдавят любовной тоской.

Так много пространства и времени

Шумит за моею спиной,

там, где моя юная крестница,

пока я ещё не воскрес,

иаковской буковой лестницей

взбегала до самых небес,

а нынче всё ноет да ленится.

Ответь мне, учёный народ,

куда она, бедная, денется,

когда меня бог приберёт?

Снег валит. Сокровища копятся.

Не в ту же ли, друг, пустоту

ворона летит, не торопится,

с ворованным сыром во рту?

Над странноприимною бездною,

не то чтоб совсем налегке,

кружится, кружится, болезная,

с колечком на левой руке.

* * *

Вакханки гудят с душегубами.

Карась отдыхает в пруду.

Сантехники возятся с трубами.

А я просветления жду.

Имел я все признаки гения,

и физику знал, и письмо,

поэтому и вдохновение

ко мне приходило само —

как вепрь из небесного логова,

как стопочка водки живой,

само, как запрос из налоговой,

как облако над головой.

Зачем же душа моя ленится,

мобила звонит невпопад,

любовница стала изменница,

суставы ночные скрипят?

Допью вот — и выражусь попросту:

другим подниматься пора

кастратам, поющим о Господе

в соборе святого Петра.

* * *

Старик глядит обиженно и кротко,

он всякие усвоил антраша,

но с каждым новым шагом, как подмётка,

изнашивается душа,

Ну что, мои бесценные, простите?

Как сообщает мёртвый ТАСС,

сапожник запил, кожа в дефиците,

кругом сплошной атас,

и дамы постаревшие вживую

приходят в храм, торжественный такой,

пятирублёвую поставить восковую

свечу за упокой —

а ты уж и забыл, как серебрится море

под солнечным лучом,

как девушка поёт, поёт в церковном хоре —

и все ей нипочём.

* * *

синий платочек да шарф голубой

как же давно мы не спали с тобой

грусть не топили в казённом вине

пальцев смеясь не сплетали во сне

крутится вертится шарф или шар

как же давно я летал и дышал

чёрное небо морозный металл

то ли состарился то ли устал

макулатура да металлолом

тополь обкорнанный дом за углом

порох бездымный бездомный ли снег

где эта улица где этот век

* * *

Изнемогающий от лени и

усталости вдруг, как живой,

вступает в день благодарения,

где пахнет прахом и айвой,

дождит, отхлопотали грозы, но

в ней, в жизни, смысла нет как нет.

Хм. Помнишь, как блаженный Розанов

студенту глупому в ответ

велел антоновку с рябиною

варить в тазу латунном, дзен

росский постигая? Длинные

те сумерки, а что взамен

отыщешь? Разве что закатное

и золотое, но ему

вся музыка твоя бесплатная,

любительская  —  ни к чему.

Сад. Осень. Горечь превосходства над

звёздами.  Откуда мы

бредём, печалясь и юродствуя,

в полях необратимой тьмы?

* * *

Принять на грудь, огурчиком заесть.

Итоги подводить? Себе дороже.

Простить простила, но не извинила.

А кто она и что она — Бог весть.

Издёвка? Матрица? Полынный мёд?

А может быть, шагреневая кожа —

поддельная, из полихлорвинила,

с пупырышками? Кто её поймёт.

Ну что поделать, если нет приюта

душе. Ни здесь, ни там, в неведомых мирах,

ни в незапамятных снежинках

под фонарём арбатским. Тихо в прах

жизнь превращается, и, спотыкаясь, тая,

рассеиваясь в снах, часы считая,

растерянно, одышливо кому-то

пролепетать пытается: «не на…».