|
Владимир Радзишевский
Евгений Евтушенко: «Я ей-богу же лирический поэт.
А почему-то не могу не писать на политические темы, будь они прокляты»
За год до смерти, в субботу, 2 ноября 1968 года, 86-летний Корней Чуковский пять часов провел в общении с Евгением Евтушенко. «Вечером — от 6 до 11 Евтушенко», — записал Чуковский в дневнике1 . Пять часов — это, конечно, много не только для 86-летнего старика. Но «до 11» — для него вообще немыслимо. Корней Иванович был жаворонок и ложился спать в девять часов. Все вокруг, вплоть до сестры-хозяйки соседнего Дома творчества, это знали. К тем, кто допускал, что ради них он может нарушить свой неукоснительный режим, на даче в Переделкине было обращено лукавое объявление: «Дорогие гости! Если бы хозяин этого дома даже умолял вас остаться дольше девяти часов вечера — не соглашайтесь!».
И ведь вопиющее исключение было сделано не для какого-нибудь седовласого сверстника хозяина дома, а, по сути, для «мальчишки», который мог быть его внуком. Во всяком случае, обе внучки Чуковского — Наталья Николаевна и Елена Цезаревна — моложе Евгения Александровича. Когда он родился, Чуковскому было уже полвека.
Но для него Евтушенко — «доминантная фигура», наряду с Александром Солженицыным — «центральный человек литературы»2 . С ним по-настоящему интересно. Поэтому и его речи, и прочитанные им стихи, и впечатление от него самого нашли отражение в дневниковой записи: «Для меня это огромное событие. Мы говорили с ним об антологии, которую он составляет по заказу какой-то американской фирмы. Обнаружил огромное знание в старой литературе. Говорит, что со времени нашего вторжения в Чехословакию его словно прорвало — он написал бездну стихов. Прочитал пять прекрасных стихотворений. Одно о трех гнилых избах, где живут две старухи и старичок-брехунок («В ста верстах». 1965 г. — В. Р.). Перед этой картиной изображение насквозь прогнившей Москвы — ее фальшивой и мерзостной жизни. Потом о старухе, попавшей в валютный магазин и вообразившей, что она может купить за советские деньги самую роскошную снедь, что она уже вступила в коммунизм, а потом ее из коммунизма выгнали, ибо у нее не было сертификатов («Русское чудо». 3 октября 1968 г. — В. Р.). Потом о войсках, захвативших Чехословакию («Танки идут по Праге». 23 августа 1968 г. — В. Р.). — Поразительные стихи и поразителен он. Большой человек большой судьбы. Я всегда говорил, что он та игла, которая всегда прикасается к самому больному нерву в зубе, он ощущает жизнь страны как свою зубную боль.
— Я ей-богу же лирический поэт, — сказал он. — А почему-то не могу не писать на политические темы, будь они прокляты»3 .
В этой последней фразе не только самоощущение поэта, но и отголосок тяжбы с теми, кто осуждал его приверженность гражданской поэзии.
Спустя три с половиной десятилетия в разговоре с Евгением Евтушенко я проехался на этот счет. 8 августа 2002 года мы пролистывали расклейку стихов Некрасова для антологии «Десять веков русской поэзии». На «Поэте и гражданине» Евгений Александрович задержался.
— Слишком длинно и неровно, с провалами. Надо бы сократить… — сказал он.
— Нет ничего проще, — говорю я.
— Как?
— Поэта убрать, гражданина оставить.
— И вы туда же… — покосившись, бросил Евгений Александрович.
В антологию стихотворение вошло целиком.
Гражданские стихи пишутся в расчете на немедленное и широкое распространение. Не прозвучавшие во всеуслышание вовремя, они могут остаться в истории и в литературе, но теряют то, ради чего были написаны, — злободневную политическую остроту.
В августе 1988 года, когда отмечалось 20-летие «товарищеской» оккупации Чехословакии, Евгений Александрович сказал мне, что жалеет, что не обнародовал в свое время стихотворение «Танки идут по Праге». Да, он читал его 2 ноября 1968 года на даче Корнея Чуковского. При этом вместе с хозяином были невестка Корнея Ивановича — Марина Николаевна и внуки — Елена и Дмитрий. Еще раньше, в сентябре того же года, приехав на день в Москву из Грузии, с юбилея Николоза Бараташвили, читал эти стихи за столиком в «Арагви» актерам Валентину Гафту и Андрею Миронову. А до этого, в конце августа, в номере гостиницы «Минск» — близкому другу, собственному корреспонденту «Известий» по Сибири Леониду Шинкареву, по журналистским делам прилетевшему в столицу из Иркутска. И наверняка не только им. Но, конечно, с оглядкой. И все же в начале 70-х годов я слышал его фольклорный пересказ, сведенный к трем коротким строчкам, но и они производили сильное впечатление:
Танки идут по Праге,
танки идут по правде,
танки идут по мне.
Когда я прочитал это трехстишие Евгению Александровичу, он запротестовал:
— Но у меня не так!
— Это то, — говорю, — что вам так нравится в якобы народных песенных переделках стихов.
— Браво! — воскликнул Евгений Александрович.
Бессмысленно было бы предлагать стихотворение о русских танках в Праге в советскую печать. Но уже был самиздат. Были западные радиостанции. Были залы с нормальной акустикой, чуткие к стихам. Замолчать громовый поступок поэта не удалось бы. «Демонстрацию семерых» у Лобного места тоже не показывали по телевизору. Но знали о ней все, кто хотел знать.
Из Коктебеля Евтушенко отправляет телеграмму протеста на имя Брежнева и Косыгина. От отчаяния и беспомощности примеривается к самоубийству. И стихи пишет как предсмертную записку. Поэтому и заканчивает их эпитафией:
Пусть надо мной — без рыданий —
просто напишут, по правде:
«Русский писатель. Раздавлен
русскими танками в Праге»4 .
Стихи оказались такой силы, что спасли автора от него самого. Самым прямым результатом их воздействия стал отказ от самоубийства. Кстати, и прощальные стихи Сергея Есенина, написанные утром, 27 декабря 1925 года, не только толкали его к петле, но и удерживали от нее. Лишь когда он вечером отдал их Вольфу Эрлиху, они стали обязательством, которое нельзя было не выполнить. И предсмертное письмо Владимира Маяковского на два дня, с 12 по 14 апреля 1930 года, продлило его жизнь.
Изначально гражданская лирика Евгения Евтушенко строилась как раз на соединении собственного темперамента с инерцией плакатной публицистики Маяковского, по временам тягостной уже и для автора поэмы «Хорошо!». Например, естественное для Маяковского-урбаниста восхищение Бруклинским мостом в Нью-Йорке нужно было обуздать классовой установкой. И появились строки:
Здесь
жизнь
была
одним — беззаботная,
другим —
голодный
протяжный вой.
Отсюда
безработные
в Гудзон
кидались
вниз головой5 .
Но, чтобы кинуться с Бруклинского моста в Гудзон, надо пролететь над всем Манхэттеном, потому что этот мост перекинут не через упомянутый Гудзон, а через другую реку — через Ист-Ривер.
Поэту прежде всего нужна внутренняя свобода. Но поэту-общественнику, поэту ораторского склада необходима еще и свобода внешняя. Поэтому так благодарен был Евтушенко оттепели, при всей ее переменчивости позволившей ему осуществиться. Иначе он был бы обречен на беспросветную заемную риторику.
Однажды в разговоре в порядке злословия я вставил расхожие песенные строчки:
Есть у Революции начало,
Нет у Революции конца!
— А кто это написал? — заинтересованно спросил Евгений Александрович.
Я не был уверен, но ради красного словца не удержался:
— Да вы же сами и написали-с, Родион Романыч.
Евгений Александрович не стал возражать6 . Он действительно мог когда-то сочинить что-то подобное, а то и похлеще. Например, вот это, смахивающее на самопародию четверостишие:
Чтоб, где ни шел я: степью опаленной
или по волнам ржавого песка, —
над головой —
шумящие знамена,
в ладонях —
ощущение древка7 .
Евгений Евтушенко возмущался словами Иосифа Бродского о том, что шестидесятники8 «бросали камни в разрешенном направлении»9 . И верно: «чуваки», как называл их Бродский, бросали камни в Сталина и славословили Ленина — так и полагалось. Только Сталин даже в метафорической вязи Вознесенского был более или менее натуральный:
Те усы свисали над трубкой
выдающегося конструктора,
разбирались в шайбочках, винтиках,
человека только не видели!
Кто в них верил? И кто в них сгинул,
как иголка в седой копне?
Их разглаживали при Гимне.
Их мочили в красном вине.
И торжественно над страною,
точно птица хищной красы,
плыли
с красною
бахромою
государственные усы!10
А Ленин у него же насквозь выдуманный — такой, каким хотелось бы его видеть. Реальности противопоставлялся некий слепленный идеал.
Уходят имена и числа.
Меняет гений свой покров.
Он — дух народа.
В этом смысле
Был Лениным — Андрей Рублев.
Как по архангелам келейным,
порхал огонь неукрощен.
И, может, на секунду Лениным
Был Лермонтов и Пугачев11 .
Конечно, «Архипелаг ГУЛАГ» уравнял обоих вождей, но на здешнюю публикацию он не претендовал. А «Один день Ивана Денисовича», видимо, «бросал камни в разрешенном направлении» — ведь он как раз был разрешен к печати высшей политической инстанцией страны — первым секретарем ЦК КПСС, перетащившим в итоге на свою сторону сопротивлявшийся президиум ЦК.
Шестидесятникам нужны были читатели и слушатели. Поэтому установка на публикацию у них преобладала. И выбирать им приходилось между «танцем в цепях» здесь и свободным плаванием, но в эмиграции. Бродский говорил Соломону Волкову, что отказался от подборки из шести своих стихотворений в журнале «Юность», поскольку добавить для солидности еще одно — вполне безобидное «Пророчество» — в редакции отказались. Мог забрать из альманаха «Молодой Ленинград» пространное стихотворение «Новые стансы к Августе», когда ему предложили выкинуть слово «охрана», не вызывавшее, кстати, никаких неконтролируемых ассоциаций, на которые обычно делала стойку цензура.
Евтушенко, Вознесенский и поэты их обоймы не могли позволить себе такой роскоши, потому что писали не столько для кружка друзей, или своей тусовки, как сказали бы сейчас, сколько для газет и журналов, для площади Маяковского, Политехнического музея, Дома литераторов, Колонного зала, Коммунистической аудитории МГУ…
Евгений Александрович недоумевал: если шестидесятники были беззаветно услужливы, почему же их правили так въедливо и изощренно? Самые ранние книжки Вознесенского — «Мозаика» и «Парабола» — были изданы с разницей в четыре месяца в одном и том же 1960 году: первая во Владимире, вторая в Москве. И даже то, что уже прошло в провинции, в двухстах километрах от столицы, — в самой столице печаталось с большим разбором. Владимирцы позволили себе согласиться с автором:
Судьба, как ракета, летит по параболе
Обычно — во мраке и реже — по радуге12 .
Но московские издатели возмутились: какой еще мрак в наше светлое время? И автору пришлось уступить:
Судьба, как ракета, летит по параболе.
По-разному круто и редко — по радуге…13
А следом были выброшены 11 строчек — треть стихотворения.
Через двадцать лет, в 1981 году, в журнале «Юность» появилось стихотворение Вознесенского «Первый автобус на Судогду». Среди спящих стоя спрессованных пассажиров утреннего, шестичасового автобуса выделена молодая женщина:
Подняв кулачок, как свобода
с картины Делакруа,
сжав поручень над проходом,
спокойно и гневно спала14 .
Четко обозначенную здесь картину Эжена Делакруа «Свобода, ведущая народ» в беглом разговоре часто называют «Свобода на баррикадах». Не мадам, не женщина, не мадемуазель, не девушка — а именно свобода. Тем более странно было бы менять это слово в стихах, где оно поддержано рифмой: свобода — проходом. Но в «Юности» на рифму наплевали: была «свобода» — стала «девчонка»15 . Какие неконтролируемые ассоциации обрубали в тот момент, бог весть. И как уломали автора, не знаю. Все могло быть — от прямого запрета до просьбы. Попросил же главный редактор «ЛГ» Александр Чаковский Евгения Евтушенко в мае 1986 года убрать из статьи о возвращаемом из забвения Николае Гумилеве упоминание о двух Георгиевских крестах, которыми поэт был награжден на фронте. И Евгений Александрович не стал противиться.
А был случай, когда его и не спрашивали. 1 июля 1971 года он выступал с речью в Большом Кремлевском дворце на Пятом съезде писателей СССР. В этом же зале 15 лет назад на закрытом заседании XX съезда партии Н.С. Хрущев прочитал доклад «О культе личности и его последствиях». И Евгений Александрович не мог об этом не помнить. Он поднялся на трибуну в летнем, светло-зеленом костюме, оживляя официальную черно-белую гамму. Правой рукой перелистывал страницы, лежавшие на трибуне, а левую то и дело отводил далеко в сторону ладонью вниз, как будто гладил по спине большую длинноногую собаку. «Мы — дети XX съезда, — сказал он, — раз и навсегда осудившего культ личности и практику отношения к человеку как к винтику»16 . В «Литгазете» речи делегатов печатались в сокращении. Но это место редакторам пришлось даже чуть удлинить. Упоминать в прессе XX съезд, положивший начало консолидированной критике Сталина, и XXII съезд, решивший вынести его из Мавзолея, как минимум не рекомендовалось. Поэтому газета приписала Евгению Евтушенко странноватые слова: «Мы — дети партийных решений…»17 . По-видимому, до Зинаиды Ермолаевны, матери поэта, эта скандальная новость вовремя не дошла, хотя она и работала в газетном киоске. Иначе она бы призвала сына к ответу. Но, когда я уже в нулевых годах попытался напомнить ему эту историю, оказалось, что он просто ее не заметил.
И еще одно место удлинили в газете, не поставив в известность автора. Евгений Александрович сказал: «Не уважаю тех писателей, которые строчат в газету плохонькие стихи о Вьетнаме и в то же время не слышат стона собственного соседа за стеной»18 . А находчивые редакторы ловко продолжили эту фразу: «…когда он болен»19 . Чтобы читатели, чего доброго, не подумали, что у наших людей могут быть какие-то проблемы, кроме недомогания.
Но все это сущие мелочи по сравнению с тем начальственным накатом, который обрушился на поэму «Братская ГЭС». В телефильме Ларисы Кичаевой «Евгений Евтушенко. Поэт, который угадал эпоху» (2012), показанном 1 апреля, в годовщину смерти поэта, закадровый голос сообщает, что при публикации этой поэмы в журнале «Юность» в 1965 году от автора потребовали 593 поправки. Эту цифру сам поэт приводит в статье «Цензура — лучшая читательница»: «Строчечных поправок было 593»20 , хотя вряд ли он лично занимался подсчетами. Кстати, и мне 8 августа 2010 года Евгений Александрович говорил примерно то же самое:
— Я сам пятьсот с чем-то поправок внес в «Братскую ГЭС».
По словам Евгения Александровича, даже Галя (Галина Семеновна, жена), которая обычно упрекала его за уступки и компромиссы, была напугана напором критики. Чтобы сделать автора поэмы сговорчивее, от журнала ему назначили редактором Ярослава Смелякова. Евгений Александрович высоко ставил его стихи. На пике всеобщего восхищения Николаем Гумилевым говорил, что по количеству стихотворных шедевров Смеляков приближается к нему.
Андрей Вознесенский недоумевал:
— Женя, как ты можешь дружить с этим старым маразматиком?
Но Смеляков, почувствовав, что автор, готовый идти навстречу в мелочах, не отдаст главу «Нюшка», считая, что без нее поэмы нет, в итоге согласился с ним и помог ее сохранить. Смеляков, конечно, озадачивал, и Евгений Александрович как-то заметил:
— Ни от кого я не слышал таких просоветских вещей, как от Ярослава, и таких антисоветских вещей, как от Ярослава.
По словам Евгения Александровича, заместитель главного редактора «Юности» и секретарь первичной парторганизации журнала Сергей Николаевич Преображенский, которому посвящено стихотворение «Людей неинтересных в мире нет…» (1961), посоветовал вставить в «Братскую ГЭС» балансирующие строчки, чтобы получить штампик цензуры. А в первом же книжном издании все эти строчки можно будет выкинуть, что Евгений Александрович и сделал. В статье «Цензура — лучшая читательница» он добавляет, что три новые главы («Бетон социализма», «На поверке» и «Партбилеты»), а также дополнительные строфы к главе «Нюшка» были вписаны по требованию, которое озвучил завотделом культуры ЦК Д.А. Поликарпов. Впоследствии эти вставки были отчасти выброшены, отчасти переделаны. 10 июня 2005 года Евгений Александрович заговорил о том, что надо бы разобрать и оценить всю эту редакционно-издательскую канитель.
— Это будет интересная и весомая работа. Но у меня на нее нет ни времени, ни сил.
А через месяц, 15 июля, вернулся к прошлому разговору:
— Когда у вас будет свободная неделька, может быть, вы взялись бы за статью об истории «Братской ГЭС». Она была искорежена путем вписывания строк. Ради напечатания туда пришлось вставить стихи, которые я потом легко выкинул. Она выдержала даже насилие над ней.
Но Евгений Александрович выкинул и стихи, которые ему раньше нравились, — о восторге от казней бояр в монологе Стеньки Разина:
Нет,
не в том я, люди, грешен,
что бояр на башнях вешал.
Грешен я в глазах моих
тем, что мало вешал их21 .
— Была у меня лимоновщинка, — сказал сокрушенно Евгений Александрович.
Но потом пришло понимание, что убийства нельзя поощрять.
Генеральной расчисткой поэмы автор занялся в Перестройку. И эта расчистка не в последнюю очередь коснулась неприкасаемого ранее Ленина. Так, в главе «Идут ходоки к Ленину», где Ленин, понимая все их беды, шел навстречу ходокам, возникает совсем другой расклад:
Волга дышит смолисто,
Волга ему протяжно:
«Что,
гимназист из Симбирска,
править Россией тяжко?
Руководил ты,
не робок,
лишь заговорщиков горсткой.
Что же ты хлеборобов
начал душить продразверсткой?
Мягкую ссылку попробовал,
вообразив —
это благо…
Росчерк твой станет проволокой
первого в мире Гулага».
Если попался лемеху
камень, —
не вспашешь камень.
Идут
ходоки
к Ленину,
придуманному ходоками22 .
По-другому поступил Андрей Вознесенский, ограничившись косметической правкой. Когда появилась возможность переиздания, просто перестал печатать избыточно льстивые стихи:
Уберите Ленина с денег,
он — для сердца и для знамен23 .
Не стал переиначивать «Лонжюмо», только выбросил строки о беззаветной преданности Ленину. А в стихотворении «Я в Шушенском. В лесу слоняюсь…», оставив сомнительное уподобление Ленина Андрею Рублеву и Лермонтову, вычеркнул явно не подкрепленную новым временем последнюю строфу:
И как ему сейчас торжественно
И как раскованно —
сиять,
Указывая
Щедрым
Жестом
На потрясенных марсиан!24
Поэт Владимир Соколов рассказывал мне, что видел верстку поэмы Евгения Евтушенко «Фуку!», испещренную массой редакционных замечаний. А поскольку поэма была напечатана — значит, автор согласился на мучительное сотрудничество с редакцией. Что было делать? За долгие годы был накоплен огромный опыт и сопротивления, и уступок. Так, в феврале 1968 года начальник Главлита Павел Романов жаловался в ЦК КПСС на редакцию журнала «Юность», которая довела до верстки цикл из семи стихотворений Евтушенко.
«Социальные конфликты, с которыми автор связывает судьбы советских людей, окрашены в стихах в трагические тона, показаны как неразрешимые. Люди, описываемые поэтом, скованы духовной несвободой, бездумной бюрократической регламентацией жизни, они бессильны преодолеть или изменить действительность (стихи “Алмазница”, “За молочком”).
Главной темой стихов “Мой почерк”, “Баллада о ложных маяках” и “Баллада о темах” является протест против официальности и насилия над творчеством»25 .
Пришлось Романову по инстанции обратиться к оргсекретарю правления Союза писателей Константину Воронкову. «После его вмешательства редколлегия журнала “Юность” приняла решение отложить публикацию стихотворения “Алмазница”, исключить одну часть из стихотворения “Баллада о темах”, сделать исправления в других стихах. Однако эти поправки, — заключает начальник над цензорами, — не изменили неверного общественно-политического звучания этого цикла»26 .
Представим себе, как это бывало. Автор принес в «Юность» цикл стихотворений. И, если его не завернули в дверях, то поначалу с ним шаг за шагом работает редакция: отдел поэзии, редколлегия, редакторат и особо главный редактор. И все советуют, предлагают, требуют: это смягчить, это убрать, здесь добавить, здесь оговориться и т. д. А у каждого штатного сотрудника еще и собственные амбиции, и прихоти, и вкусы. И чем он выше по службе, тем они весомее. Иосиф Бродский не стал рассказывать Соломону Волкову, как главный редактор «Юности» Борис Полевой отреагировал на его стихи. А главный, когда до него дошел черед, возмутился, что никто из его редакции не поработал основательно над стихотворением «Народ» (1964):
…мой народ, терпеливый и добрый народ,
пьющий, песни орущий, вперед
устремленный, встающий — огромен и прост —
выше звезд: в человеческий рост!27
И потребовал убрать слово «пьющий». Бродский отказался, и стихотворение из подборки выкинули. А потом выкинули и всю подборку.
Если же стихи успешно проходили через редакционный фильтр, за них принимался цензор. Обычно после коллективных редакционных усилий цензору вообще нечего было делать. Но стихи Евгения Евтушенко потребовали его вмешательства. Эта тяжба с автором шла не напрямую, потому что цензуры как бы не существовало, а через ту же редакцию. Автор и отбивался и уступал, заранее определив, до какой черты он может отступить, не уничтожив стихотворение. Юрий Петрович Любимов точно так же решал, чем может пожертвовать, а чем нет, препираясь — после контрольного прогона спектакля — с приемной комиссией. Не добив автора окончательно, журнальный цензор бросается за подмогой к своему самому большому начальнику. Тот переадресовывает претензии секретарю писательского союза, секретарь давит на редакцию, редакция опять на автора. Журнал выходит в свет, и главный цензор хватается за голову. И, выгораживая себя и свое ведомство, в секретной депеше в адрес ЦК спешит заложить всех, кто допустил идеологическую диверсию: автора, редакцию журнала, руководство Союза писателей.
Сталкиваясь со сдвоенным редакционно-цензурным натиском постоянно, Евгений Евтушенко, по его словам, «выбрал сложную позиционную войну, где не раз отступал, уступал территорию, сдавал города, прятал зенитки под маскировочной сеткой, завязывал лошадям из орудийной упряжки их вздрагивающие от взрывов морды, чтобы они не выдали себя ржанием, и засылал свои некоторые стихи на работу в штаб противника, чтобы потом подорвать его изнутри»28 . Внешне это выглядело как «притирание» к цензуре29 . Не уверен, что Евгений Александрович с ходу согласился бы с этим приговором. Но и не слышал, чтобы он его прямо оспаривал. Как-то в разговоре с Евгением Поповым, одним из составителей самодеятельного альманаха «МетрОполь» (1978), которому так и не удалось обойти советскую цензуру вплоть до отмены самой цензуры, сказал: «Если бы меня взяли, то никакого “МетрОполя” не понадобилось бы, мы бы и так все вопросы решили»30 . — «Вот потому, наверное, и не взяли», — съязвил в ответ Евгений Попов31 .
Самый легкий способ обойти цензуру заключался в перемене заглавия. Так, стихотворение «Одиночество» (1959) переиздавалось под названием «Верность». Стихотворение «Карликовые березы» (1967) — «метафорический монолог русской интеллигенции»32 — удалось напечатать под отвлекающим названием «В Якутии» (и то не в Москве, а только в Иркутске). А «Монолог голубого песца» (1967), который явно прочитывался как метафорический монолог самого автора, — под камуфляжным названием «Монолог песца на аляскинской звероферме». Стихотворение «Гражданские сумерки» (1968–1970) прикинулось «Вахтой на закате». Стихотворение «Плач по брату» (1974), которое главный редактор журнала «Октябрь» Анатолий Ананьев снял из номера, заподозрив, что оно посвящено Александру Солженицыну, появилось в «Литературной России» под названием «Охотничья баллада».
А стихотворение «Ограда» (1960), посвященное Борису Пастернаку, печаталось с обманным посвящением Владимиру Луговскому. Его вдова, Елена Леонидовна Быкова, не возражала: «Володя не обидится. Он это поймет»33 .
А стихотворение о своей собственной заграничной любви Евгению Евтушенко пришлось печатать под унылым, но обеспечившем самозащиту названием «Сенегальская баллада, написанная от лица моего друга — поэта из Южно-Африканского союза, полюбившего на Сенегальском фестивале белую американскую девушку ирландского происхождения» (1966).
А для стихотворения «Прощание с Сирано» (1969) о запрете автору сыграть роль Сирано де Бержерака в фильме Эльдара Рязанова было придумано название «Монолог Юджина Шампа», со сноской: «Юджин Шамп — молодой американский актер, активно протестовавший против грязной войны во Вьетнаме. В связи с этим он был снят хозяевами с главной роли в готовившемся к постановке фильме по пьесе Ростана “Сирано де Бержерак”» (Евтушенко Евг. Утренний народ: новая книга стихов. М.: Мол. гвардия, 1978. С. 170). О том, откуда взялся Юджин Шамп, Евгений Александрович рассказал так: «“Юджин” — “английская транскрипция” моего имени Евгений, “Шамп” — сокращенное от “шампанского”, которое я очень люблю»34 .
Но, уступая частично, цензура, конечно, отыгрывалась сплошь и рядом. И автору оставалось только пополнять список своих стихотворений, попавших под запрет до лучших времен:
«“Письмо одному писателю” — о гражданской непоследовательности Симонова после того, как он признал напечатание романа В. Дудинцева “Не хлебом единым” ошибкой; “Опять прошедшее собрание”, “Вы, которые каетесь” — об осуждении Дудинцева писательским собранием — были написаны в 1957-м, а напечатаны лишь в 1988 году; “Мертвая рука” (1963) — о трупе сталинизма, который все еще может задушить мертвой рукой, “Самокрутки” (1963) — о том, как лживые газеты идут на раскурку, “Особая душа” (1963) — о бывшем охраннике лагерей, тешащемся тем, что он накрывает граненым стаканом на столе таракана, ждали напечатания 25 лет; “Вологодские колокола” (1964) — об издевательствах над фронтовой шинелкой Александра Яшина — 24 года; “Письмо Есенину” с прямой критикой диктатуры не только партии, но и комсомола, “Письмо в Париж” — о неразрывности эмигрантской культуры с русской землей, “В ста верстах” — об ужасе и абсурде коллективизации — написаны в 1965-м, напечатаны через 23 года; “Баллада о большой печати” (1966) — политический памфлет под видом озорной шуточки о скопцах — через 22 года; “Елабужский гвоздь” (1967) — о самоубийстве Марины Цветаевой — через 21 год; “Русское чудо” — о старушке, зашедшей в валютный магазин, “Танки идут по Праге” (1968) — через 21 год; “Возрождение” (1972) — о неминуемом развале имперских структур — через 17 лет; “Афганский муравей” (1983) — о бессмысленной гибели наших солдат в Афганистане — через 6 лет»35 .
Итак, эти 16 стихотворений дожидались своего часа от шести лет до тридцати одного года. И автору еще крепко повезло, что он все-таки дожил до публикации собственных запрещенных стихов. А, например, Александру Твардовскому не хватило шестнадцати лет, чтобы увидеть в печати свою последнюю поэму «По праву памяти» (1963–1969). И нет поэтов, кому такая вынужденная отсрочка пошла бы на пользу.
А еще были у Евгения Евтушенко стихи, которые, однажды проскользнув на газетно-журнальные страницы, не перепечатывались вплоть до перестроечной поры, как «Бабий Яр» (1959) и «Наследники Сталина» (1962)36 , или выныривали тоже через многие годы, но лишь в переработанном, приглаженном виде, как «Ты спрашивала шепотом…» (1959).
О всепобеждающей силе слов прекрасно сказал Маяковский:
Бывает, выбросят, не напечатав не издав.
Но слово мчится, подтянув подпруги,
звенит века, и подползают поезда
лизать поэзии мозолистые руки37 .
А ведь у самого Маяковского ни одно стихотворение не было запрещено советской цензурой. Может быть, поэтому нет у него ничего о том, каково поэту выброшенных, ненапечатанных, неизданных стихов. А Евгений Евтушенко мог бы щедро поделиться с ним своими горестями. И, даже рискуя нарваться на очередные проработки, покрывать цензуру себе не позволял.
Наш журналист-международник, работавший в Париже, Владимир Катин рассказывает об одном из появлений Евгения Александровича на французском телевидении: «Выглядел он на телеэкране импозантно, на расспросы отвечал бойко, порой, по тогдашним представлениям, даже довольно смело. Под конец телебеседы ведущий решил его, видимо, срезать и этак с улыбочкой задал специально припасенный вопросик:
— А есть ли в вашей стране цензура, месье Евтушенко?
— Да. Есть.
— Как! — изумился собеседник. — Вы говорите, что цензура в СССР есть? А вот недавно на этом же месте сидел советский писатель Всеволод Кочетов, и он сказал, да, на весь эфир сказал, что цензуры в Советском Союзе нет. Тогда кто же из вас… Ну, как бы это выразиться… Кто из вас искренней, кто прав?
— Оба! — отвечал Евтушенко. — Правы и искренни мы оба. Для Кочетова цензуры нет, для меня — есть»38 .
За сорок с лишним лет до смерти в стихотворении «Самонадгробная речь» (24 июля 1974 г.) Евгений Евтушенко с иронической ухмылкой, как мне кажется, уже прокомментировал мою нынешнюю статью:
Покойник был бабником,
пьюхой,
повесою,
покойник политику путал с поэзией.
Но вы не подумайте скоропалительно,
что был он совсем недоумок в политике,
и даже по части поэзии, собственно,
покойник имел кой-какие способности39 .
1 Чуковский Корней. Дневник. 1936— 1969 / сост., подгот. текста, коммент. Е. Чуковской. М.: ПРОЗАиК, 2011. С. 525.
2 Там же. С. 526.
3 Там же. С. 525.
4 Евтушенко Евгений. Первое собрание сочинений: в 8 т. Т. 3. 1965–1970 / сост., подгот. текста, монтаж докум. свидетельств и науч. редакция Юрия Нехорошева. М.: RA; NEVA group; лит.-худож. агентство «Лира», 2000. С. 277.
5 Маяковский В.В. Бруклинский мост // Владимир Маяковский. Полное собрание сочинений: в 13 т. Т. 7. Вторая половина 1925–1926 / подгот. текста и примеч. В.В. Кожинова, И.Л. Робина и В.В. Тимофеевой. М.: Гос. изд-во худож. лит., 1958. С. 86–87.
6 Теперь я знаю, что это строчки из припева к песне Вано Мурадели на слова Юрия Каменецкого «Есть у Революции начало» (1967).
7 Евтушенко Евг. Станция Зима // Октябрь. 1956. № 10. С. 44.
8 Бродский говорил поименно — только о Евтушенко и Вознесенском.
9 Волков Соломон. Диалоги с Иосифом Бродским / вступ. ст. Якова Гордина. М.: Изд-во Независимая Газета, 1998. С. 307.
10 Вознесенский Андрей. Оза: (Тетрадь, найденная в тумбочке дубненской гостиницы) // Молодая гвардия. 1964. № 10. С. 20.
11 Вознесенский А.А. «Я в Шушенском. В лесу слоняюсь…» // Андрей Вознесенский. Антимиры: избранная лирика. М.: Мол. гвардия, 1964. С. 162.
12 Вознесенский А.А. Параболическая баллада // Андрей Вознесенский. Мозаика: стихи и поэмы. Владимир: Владимирское книж. изд-во, 1960. С. 19.
13 Вознесенский А.А. Параболическая баллада // Андрей Вознесенский. Парабола: стихи. М.: Сов. писатель, 1960. С. 15.
14 Вознесенский Андрей. Стихотворения и поэмы: [в 2 т.]. / вступ. ст., сост., подгот. текста и примеч. Г.И. Трубникова. Т. 2. СПб.: Изд-во Пушкинского Дома; Вита Нова, 2015. С. 165.
15 Юность. 1981. № 3. С. 70. Этот же вариант повторен в альманахе «День поэзии. 1981» (М.: Сов. писатель, 1981. С. 106) и в авторском сборнике «Безотчетное» (М.: Сов. писатель, 1981. С. 12).
16 Пятый съезд писателей СССР. 29 июня — 2 июля 1971 года: стенографический отчет / сост. К.Н. Селихова, И.Г. Винокурова, Ю.А. Лопусова. М.: Сов. писатель, 1972. С. 121.
17 Литературная газета, 1971. 7 июля. № 28. С. 11.
18 Пятый съезд писателей СССР. 29 июня — 2 июля 1971 года: стенографический отчет. С. 123.
19 Литературная газета. 1971. 7 июля. № 28. С. 12.
20 Евтушенко Евгений. Шестидесантник: мемуарная проза. М.: Zebra Е, 2006. С. 191.
21 Юность. 1965. № 4. С. 34.
22 Евтушенко Евгений. Первое собрание сочинений: в 8 т. Т. 2. 1959–1964. М., 1998. С. 412–413.
23 Вознесенский А.А. «Я не знаю, как это сделать…» // Андрей Вознесенский. Стихотворения и поэмы: [в 2 т.]. Т. 2. С. 319.
24 Вознесенский Андрей. Антимиры: избранная лирика. С. 164; Вознесенский Андрей. Стихотворения и поэмы: [в 2 т.]. Т. 1. С. 496.
25 Записка начальника Главлита П.К. Романова в ЦК КПСС / вступ. заметка, примеч. и публ. Т. Горяевой // Вопросы литературы. 1998. № 5. С. 309–310.
26 Там же. С. 310.
27 Бродский Иосиф. Стихотворения и поэмы: [в 2 т.] / вступ. ст., подгот. текста и примеч. Л.В. Лосева Т. 2. СПб.: Изд-во Пушкинского Дома; Вита Нова, 2011. С. 244.
28 Евтушенко Е.А. Цензура — лучшая читательница // Евгений Евтушенко. Шестидесантник: мемуарная проза. С. 142.
29 Комин В.В., Прищепа В.П. Он пришел в XXI век: творческий путь Евгения Евтушенко. 3-е изд., доп. и доработ. Иркутск, 2009. С. 93.
30 Кабаков Александр, Попов Евгений. Аксенов. М.: Астрель, 2013. С. 164.
31 Там же.
32 Евтушенко Евгений. Первое собрание сочинений: в 8 т. Т. 3. С. 190.
33 Евтушенко Е.А. Цензура — лучшая читательница // Евгений Евтушенко. Шестидесантник: мемуарная проза. С. 144.
34 Комин В.В., Прищепа В.П. Он пришел в XX век: творческий путь Евгения Евтушенко. 3-е изд., доп. и доработ. Иркутск, 2009. С. 99–100.
35 Евтушенко Е. А. Цензура — лучшая читательница // Евгений Евтушенко. Шестидесантник: мемуарная проза. С. 145–146.
36 В научно-вспомогательный библиографический указатель «Евгений Евтушенко» Ю.С. Нехорошева и А. П. Шитова, изданный Челябинским пединститутом почти через 20 лет, в 1981 г., не разрешили включить даже название этого стихотворения — его озаглавили по началу первой строчки: «Безмолвствовал мрамор…» (с. 20, 105).
37 Маяковский В.В. «Я знаю силу слов, я знаю слов набат…» // Владимир Маяковский. Полное собрание сочинений: в 13 т. Т. 10. 1929–1930 / подгот. текста и примеч. С.А. Коваленко. М., 1958. С. 287.
38 Катин Владимир. Совписы и заграница: литературные встречи в мою бытность корреспондентом в Париже // Независимая газета. 1998. 4 сентября. № 163. С. 16.
39 Евтушенко Евг. Утренний народ: новая книга стихов. С. 192.
| 
