НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Через город и ночь

Николай Васильев. Выматывание бессмертной души. М., Стеклограф, 2017.

В знаменитой речи «О назначении поэта», произнесенной за полгода до собственной смерти на торжественном собрании, посвященном 84-й годовщине смерти Пушкина, Блок сказал: «Поэт — величина неизменная. Могут устареть его язык, его приемы; но сущность его дела не устареет». Ну, тогда уж сразу и о «сущности»: «Поэт — сын гармонии, и ему дана какая-то роль в мировой культуре. Три дела возложены на него: во-первых — освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых — привести эти звуки в гармонию, дать им форму; в-третьих — внести эту гармонию во внешний мир». И — чтобы закончить цитирование — о том, как Блок воспринимал эту пресловутую гармонию. По-платоновски он ее воспринимал: «Гармония есть согласие мировых сил, порядок мировой жизни».

На первый взгляд, каждое положение приведенного фрагмента не просто устарело, но отпало, что называется, силою вещей. К началу XXI столетия поэт оказался не только величиной «изменной», но и величину как евклидову идею измерения объекта утратил напрочь. «Три дела», обозначенные великим поэтом, поэт нынешний, исчезающе малый, отменил своей волей уже в пору произнесения блоковской речи. Более того: на просодическую «измену», на самодовлеющую акцентность стиха не кто иной, как Блок «подсел» в поэме «Двенадцать», и тактовики Маяковского шли ему вослед. «Пустынные воды» и «широкошумные дубровы» перестали укрывать поэта от дисгармонического скрежета, — поэт стал органической частью городской культуры, культуры инициативно-разрушительного индустриального и апатично-равнодушного постиндустриального «преобразования» природы. Уходящую из поэзии охранительную функцию оплакал Есенин и отпел Рубцов. С гибелью сословного, экономически структурированного общества и культуры с хотя бы пародийными элементами сакральности поэт лишился возможности «по прихоти своей скитаться здесь и там», — он вынужден просиживать ради пропитания в офисе или сутками «удаленно» барабанить по клавиатуре. «Тайная свобода» превратилась в фикцию. Какая тайна кроется в фестивальной и семинарско-обсуждательной форме существования, когда ты и твой «возвышающий обман» открыты, словно оконные фрамуги, всем сквознякам, а слушают и судят тебя отнюдь не Державины, а твои прямые конкуренты, такие же соискатели публикаций и дипломов с позолотой? Наконец, «порядок мировой жизни» очевидно тяготеет к «новому мировому порядку» и когда-нибудь, судя по всему, его достигнет, если Бог попустит. Не только поэт, — человек ничтожно мало — и все меньше — решает бытийные проблемы. Да, впрочем, и бытовые проблемы подмяты какими-то все набирающими полновесную жульническую силу «управляющими компаниями».

Но… Утрата поэзией общественной и эстетической роли, деструкция ее основных свойств, как и остальные виды разрухи, не смогли справиться с одной лишь мелочью — с внутренним побуждением к стихописанию. Эта великая тайна человеческого сознания оказалась неподвластной никаким «новым порядкам». Да, поэзия почти полностью сняла с себя функцию служения, просвещения и пробуждения «чувств добрых». Но само первичное желание поэтического высказывания не только не иссякло, — оно, казалось бы, утратившее космический вектор, в «одной отдельно взятой» приобрело поистине космические масштабы. «Самая читающая» превратилась в «самую пишущую».

Эти размышления и цитаты рождены поэтической книгой. Ее написал уроженец северстального Череповца и выпускник Литинститута Николай Васильев. Штрихи биографии здесь служат лишь подтверждением сказанного выше. Молодой человек, дитя моногорода, Васильев мечется в его тисках, которые не ослабевают при переселении на московские стогны, но, напротив, крепят хватку. «Так я шел через город и ночь», пожалуй, — наиболее точный эпиграф к книге «Выматывание бессмертной души».

Претенциозность (чтобы не сказать: лубочность) названия — далеко не единственная дань прекращению гармонического ряда в книге Васильева. Поэзия всегда была подвержена моде, — в этом проявляется ее женственная натура. Дисгармоничность, игнорирование любой, в том числе этической, «традиционности» в сегодняшних фестивальных джунглях — признак «своего», мета «одной крови», и каждый новый Маугли должен так или иначе соответствовать дресс-коду, чтобы попасть на карнавал и понравиться очередному Акеле. Если гармонии больше нет — все позволено, не так ли? Если никого не признаешь Учителем (да и полупризнанных по имени-отчеству помнишь через пень-колоду), то нет и никаких правил, и «жи-ши» пишутся через «ы» с чувством нерушимой правоты.

«Авангардность», «преодоление традиции» у Васильева, как и у большинства «преодоленцев», проявляются прежде всего в способе записи поэтического текста. Боже сохрани начинать новый стих с прописной буквы! Расставлять знаки препинания — важнейшие символы метра — только произвольно: тут пишем запятую, тут — избегаем, как контролера в электричке. А ведь платоновское учение о гармонии именно с метром и связано неразрывно: meros («мера»), metrios («умеренный»), emmetros («размеренный»), symmetria («соразмерность») и т.д. А уж отделить одно стихотворение от другого тремя звездочками — разве что под пыткой, и то — не тремя, а максимум одной! Нате, архаисты и рутинеры, выкусите! Все эти полудетские фокусы на полном серьезе теоретически обоснуются, если спросишь, и были бы по-своему трогательны, если бы текст не слипался в нерасчленимый нецитируемый ком и ком этот, нарастая, не давил бы на диафрагму читателя. Ну так мы того и добивались, разве нет? Один из лидеров громокипящего безостановочного Фестиваля заявляет: «Стихи силлабо-тонические я не пишу лет десять, а если пишу — то смеха ради…». Что характерно, систему стихосложения, оказавшуюся наиболее продуктивной для русской поэзии, мэтр пишет без дефиса.

Поэт, меж тем, состоит из современников больше поведенчески, а из предшественников — больше онтологически. Данте без Гвидо Кавальканти — одно, а без Брунетто Латини, может, и не Данте вовсе, хотя оба — персонажи «Божественной комедии». Современники — это влияния мнений, предшественники — стилей и образа мыслей. Говорить о неподверженности тому и другому может гордец, коими все поэты являются по определению, но мудрец, пусть потенциальный, в худшем случае промолчит, в лучшем — вспомнит и назовет «побежденного учителя» по имени, чем и обессмертит.

Николай Васильев — пожалуй, единственный наследник стихийной метафизики Ивана Жданова, что сам от себя, кажется, глубоко таит. Жданов, ошибочно поставленный не на ту полку, — едва ли не самый христианский поэт минувшей эпохи, по сравнению с чернобыльским распадом которой сегодняшние «кризисы» — легкая щекотка. Николай Васильев, скорее, пока путник на бесконечной дороге в Дамаск: «чтобы крест не болтался за кровью в ушах, я снимал ненадолго его». Трехдневная слепота перед окончательным прозрением его еще не поразила. Но стоит продраться сквозь полиграфические дебри ради понимания, что по интенции, по направлению Васильев — один из наиболее интересных авторов нового поколения:

               если счастье есть близость, но с тем, что идет далеко,

               если счастье лишь некая часть, к удивлению многих —

               соль земли, спичка солнца и звездного неба окоп

               и ночнушка черемух на взрытой до бездны дороге?

У Ивана Жданова слова «счастье» не найти, однако: «Словно ты повторяешь мой жест, обращенный к тебе…». Условные конструкции, «еслизм» — один из главных поэтических и философских приемов Жданова:

               если нет и намека земли под твоими ногами,

               если сердце, смещенное дважды, кривясь между нами,

               вырастает стеной, и ее невозможно пройти.

Наивно сравнивать: «похоже» — «непохоже». Преемственность — не близнечество и не расширенное воспроизводство, но бессознательное применение жеста. Васильев принципиально не отдает отчета в своих душевных движениях, — новое поколение вообще к рефлексии склонно опосредованно:

               о чем-то полусокровенном речь

               по нервному канату середины…

Столь же твердо поэт избегает завершенности — поэтического шедевра как проявления абсолютной соразмерности «подобного подобному», ограничиваясь необременительным сдерживанием «потока сознания». Работа над стихом не входит в программу Фестиваля. Сегодня демонстрация небрежности, «самозарождаемости» произведения, «бездемиуржность» и безначальственность творчества поощряются щедрее. Но «неподвижную музыку» времени Васильев слышит уже не как дитя распада, а как пусть не полнокровный сын, но законный пасынок гармонии, вопреки всему — и во многом вопреки себе:

               продолжается жизнь — столь прекрасная, видимо, кода

               и безумная, что —

               повторяй, музыкант, повторяй

И Блок прав. И «печальной музыкой четвертого пэона» (Георгий Иванов) мы еще упьемся, и всю душу она нам вымотает. И за «ночнушки черемух» — отдельное спасибо! Ведь всего-то в нашей задаче требуется:

               доказать, что в душе моей —

               чистое, светлое шило

               доказать, что могила моя

               для подземной травы неустанной —

               дом и вершина,

               и над тлеющей вечно землей ее листья — горят

Марина Кудимова