Неравнодушие. Лиана Алавердова
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 10, 2024

№ 9, 2024

№ 8, 2024
№ 7, 2024

№ 6, 2024

№ 5, 2024
№ 4, 2024

№ 3, 2024

№ 2, 2024
№ 1, 2024

№ 12, 2023

№ 11, 2023

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


ПУБЛИЦИСТИКА



Об авторе | Лиана Алавердова — поэт, прозаик, эссеист, переводчик. Живет в Нью-Йорке, работает в Бруклинской публичной библиотеке. Постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация — «Долгое ожидание диалога» (№12, 2017).



Лиана Алавердова

Неравнодушие


              — Неужели он (социализм) был? И барабанил в окна град: свобода, равенство,    

                   братство?

               — О, да! И еще скольких этот град побил!!!

               — Удивительно. Странное явление. Не верится. Где бы о его истории почитать?


                                                                                                                                    В.В. Розанов

От агронома до историка


Одна из прелестей жизни — в ее непредсказуемости, особенно если она дарует встречи с удивительными людьми. Еще недавно я ничего не знала о Николае Сергеевиче Фролове, а вчера побывала у него, познакомилась с ним и его книгами.

Николай Сергеевич живет в высотном доме, неподалеку от знаменитого русского Брайтона. Ему 77 лет, он полностью ослеп, но в памяти хранит многое, а того, что сделал по сию пору, хватило бы на несколько жизней. Родился Николай Серге­евич 10 мая 1940 года в деревне Ивановка Пестречинского района Татарской АССР в многодетной семье колхозников. Двое из десятерых детей умерли, Николай был восьмым. Работал агрономом, потом директором совхоза. В 1974 году Н.С. Фролов переехал в Черемшанский район как старший научный сотрудник проводить полевые опыты с гибридом ржи и пшеницы, да так и застрял в этом районе. Агроном — директор совхозов — старший научный сотрудник — ответственный секретарь общества «Знание» — зав. кабинетом политпросвещения райкома партии... Казалось бы, стандартная советская карьера. Но есть нечто большее, что стоит за намозолившим глаза советским «табелем о рангах». Довольно сложно проследить по цепочке, когда именно у Николая Сергеевича проснулся интерес к местной истории. Но так произошло, что вначале он занялся историей местных революционеров, написав книгу «Мы из Черемшан», а затем его заинтересовали судьбы тех, кто пострадал за годы советской власти: Гражданская война (в Черемшанах советская власть устанавливалась четыре раза!), голод, репрессии, Великая Отечественная.



Куда девались люди?


Из Черемшан до казанских архивов КГБ — 300 верст, или 321 км. Именно такое расстояние приходилось преодолевать два года — с 1993-го до 1994-го — Николаю Сергеевичу, чтобы заниматься исследованиями по собственной инициативе. Больными, неудержимо слепнущими глазами всматривался он в бумаги, за которыми маячили трагические тени безвременно ушедших земляков. Архивы Казани, Самары, Москвы... Материалы, накопленные Николаем Фроловым, легли в основу музея, Мемориального Центра, который позднее стал филиалом Государственного музея Республики Татарстан. День за днем, год за годом сложились в двадцать пять лет подвижнического труда. Николаю Сергеевичу удалось собрать сведения о тысячах пропавших на войне, репрессированных и расстрелянных, сведения о более чем 12 тысячах черемшанцев. Имена 8,5 тысяч черемшанцев, не вернувшихся с войны, были высечены в камне. «Похоронки», однако, пришли только на 2,5 тысяч из них. А остальные? Без вести пропавшие, не удостоившись даже статуса «Участника Великой Отечественной войны». В глазах властей они оставались под подозрением: а вдруг в плен сдались? На них до 1989 года в архивах КГБ продолжали храниться папки компромата. Неизвестно, что сейчас стало с ними... Там же оказались и сведения о военнопленных, когда-то заведенные немцами, а затем попавшие в руки КГБ. Остальные карточки немцы, отступая, увезли с собой. Где-то в Южной Германии, в архиве, пылятся в мешках сваленные в кучу сведения о черемшанах, попавших в плен. Когда-то дойдет до них черед? В 1965 году поставили первый памятник погибшим в селе Кулаево. По настоянию Николая Сергеевича — всем, кто не вернулся с войны, без различия.

Считается, что сведения о погибших нужны ныне живущим. Смотря кому. Люди настолько пропитаны страхом, что и по сию пору некоторые не хотят узнавать о своих предках, а узнав, скрывают. Вот, к примеру, узнал Николай Сергеевич о судьбе одного из военнопленных. Немцы сформировали военное подразделение из пленных татар, а потом все «завербованные» разбежались. Один из них сражался во французском Сопротивлении, был награжден орденом как французский партизан. Сын его, узнав об этом от Николая Сергеевича, гордится подвигом отца, а внуки опасаются: как бы чего не вышло, и не хотят обнародовать сведения о деде. Николай Сергеевич неоднократно натыкался на такое препятствие со стороны современников...

В районе, по словам Николая Сергеевича, проживало 40 тысяч человек в 1930 году, в начале войны — 42 тысячи, в 1961 году — 20 тысяч, когда он уезжал, перед отъездом — 21 тысяча. Белочехи и колчаковцы, красные и белые, восстание против продразверстки, так называемое «вилочное» (орудиями крестьянского бунта служили топоры, вилы, что под руку попадет), жестоко подавленное большевиками, голод 1921 года, вызванный не столько засухой, сколько продразверсткой. Только от голода погибло 7600 человек, вымирали целые села. Крестьян обобрали до последнего зернышка, и начался такой голод, что дошло до массового людоедства. Признаться, некоторые страницы из книги Николая Фролова «Трагедия народа» (Казань: Память, 1999) я не смогла читать. Тысяча человек погибли в результате Гражданской войны, 1200 человек репрессированы, 8,5 тысяч пали на фронтах Великой Отечественной.

В авторском предисловии к книге Фролов пишет: «Вот почему своей книгой говорю: читайте и убеждайтесь — до чего доводит некритичное отношение к тому, кто и что тобой «володеет». 20 тысяч человеческих жизней за 70 лет — вот цена социального эксперимента в одном только сельском (Первомайском) районе. По два человека в среднем на одну семью. Может ли быть более убедительный аргумент?

Путь к свободе сложен и долог. Но для меня несомненно то, что он должен пролегать и через познание правды. Правды о настоящем, правды о прошлом».

Книга «Трагедия народа» раскрывает свое название через трагедии простых людей, попавших под колеса безжалостного тоталитарного режима. Фролов иллюстрирует многочисленными примерами, как гэпэушники арестовывали и ссылали разоренных продразверсткой и Гражданской войной крестьян, или обвиняя их в кулачестве, или «вспоминая» их прошлую зажиточность, или за то, что те не смогли справиться с выполнением индивидуального налога. В отместку за невыполнение налога власти конфисковывали имущество и выгоняли людей на улицу. Так, Иван Яковлевич Симаков служил в Красной армии, а в 1931 году 46-летнего Симакова власть выгоняет из дому за недоуплату налога. У 12-летнего Дмитрия Юрьина из села Малое Афонькино, сироты (отец погиб в Красной армии, мать умерла от голода в 1922 году), отняли единственную его кормилицу, корову, в счет погашения налога.

«В районе перед коллективизацией было 9 православных церквей и 38 мечетей. К 1932 году все священнослужители были арестованы. Богослужение в церквах и мечетях прекращено 15 мая 1932 года по декрету правительства за подписью Сталина. Была объявлена “безбожная пятилетка”, поставившая цель: к 1 мая 1937 года имя Божье должно быть забыто».

Невольно вспоминается анекдот: «“Бог умер!” — Ницше. “Ницше умер!” — Бог».

В книге подробно описываются гонения на черемшанских христиан-евангелистов. Вот, например, Федора Павловна Анисимова, мать четверых детей, была осуждена на десять лет за свои религиозные убеждения. Ей дали десять лет лагерей. Пережив лагеря, женщина стала инвалидом. Сын отказался сопровождать мать в ссылку. (Это 1951 год). Ее направили в Дом инвалидов под надзор МВД, где она вскоре скончалась. Власть считала ее преступницей и из своих цепких лап не выпускала.

Вот рассказ одной из «раскулаченных», Ольги Ивановны Плехановой, дочери высланного кулака из Черемшана. В семье было девять человек, дед с бабушкой, отец с матерью и пятеро детей: три брата, две сестры. Имели корову, лошадь, другой мелкий скот. Имели масленку, небольшой пресс для выдавливания из семян масла, который власти назвали «маслозаводом». «С голоду не умирали, но концы с концами сводили с трудом.

Налоги же были огромные, особенно ближе к 30-м годам. Такие, что расплачиваться по ним полностью не удавалось. Тогда в счет их погашения отбирался хлеб, скот. А весною 1930 г. вообще все отняли и вышвырнули из дома — раскулачили. Мне тогда было 9 лет, я уже училась, так после раскулачивания и меня выгнали из школы как лишенку. Учиться мне хотелось. Приду, бывало, в школу, сяду за парту, а меня — за шиворот и вон из класса. Слез пролила сколько... Когда выгоняли из дома, меньший мой брат Иван спрятался в доме, не хотел уходить, да и милиционера испугался. А тот нашел его в доме и как щенка выкинул на улицу. С перепугу мальчонка много лет потом заикался. В 1942 г. его призвали в армию, немного проучился в Москве в зенитно-артиллерийском училище, отправили на фронт. Погиб в Калининградской области. А другой, старший брат, всю войну прошел, закончил ее в Чехо­словакии...».

Деда и отца арестовали и увезли, а затем и всю семью отправили в лагерь, недалеко от Перми. Везли в скотских вагонах, без еды и питья. Поселили в бараках, по нескольку человек в комнатушках. «Теснота, клопы, вши. Вскоре начался тиф. Отец с дедом работали на лесоповале. Хлеб выдавали по карточкам: работающему — по фунту в день, иждивенцу — по пол-фунта. Жили голодно.... От тифа умирали по 30–40 человек в день. Трупы забирали, хоронить родственникам не разрешали, сжигали в братской могиле. Лекарства тоже не было, хотя медсестры и ходили по бараку, поили нас, ребятишек, клюквенным соком. Умирали в основном взрослые. Так и у нас умер дед и отец, и трупы их сожгли в братской могиле, облив предварительно керосином. После смерти отца и дедушки нас отпустили домой.»

И что потом происходит с этой несчастной семьей? Ни своего дома, ни своих вещей они не увидели. Мать устраивается уборщицей, а девочка побирается вместе со слепой нищенкой. Потом ее пустили обратно в школу, и она окончила десятилетку, а затем началась война. Заканчивается эта печальная исповедь словами: «А дом наш стоит и поныне в Черемшане»...

И как после этого язык поворачивается у некоторых с умилением вспоминать советскую власть и сталинские «справедливые времена»?

В заключение книги — статья Михаила Валерьевича Черепанова, руководителя существовавшей тогда рабочей группы редакции Книги Памяти Республики Татарстан, а ныне заведующего Музеем-мемориалом Великой Отечественной войны в Казанском кремле. «Одно дело — упоминание обезличенных миллионов жертв. Их действительно можно подвергнуть сомнению. Другое — документально зафиксированное самой властью плановое уничтожение конкретных людей за то, что они имели лишнюю корову, сепаратор, хотели верить в бога или не хотели бесплатно отдавать кровью и потом нажитое добро.»



«Все они хотели жить»


Так называется одна из книг Н.С. Фролова, с подзаголовком: «Фронтовые письма погибших солдат, воспоминания ветеранов войны». Здесь — не только письма, но и стихи, а также записанные Николаем Сергеевичем рассказы ветеранов. Некоторые строки врезаются в душу:


               «Мы повсюду. Из наших костей

               Сплетена арматура земли,

               Мы не знаем, что стало из наших детей,

               А им неизвестно, где мы полегли.»


               «О том, что сотни тысяч в окруженье,

               Изведав горечь и позор,

               В плен попадали с полным снаряженьем,

               Кому, скажите, высказать укор?»


               «Сочится из-под кочек не болотная вода,

               Кровь солдатская наполнила воронки,

               Стал тот день тогда днем страшного суда,

               Здесь рвались от грохота ушные перепонки.»


               «Когда у генералов животы и груди

               Я вижу под кольчугами наград,

               Мне чудятся в предсмертных муках люди,

               Ползущие оттуда на парад.»


Автор — Федор Куприянович Арзамасов, ветеран войны. Умер в 2001 году.

Они пошли на фронт и сражались за Родину, натерпевшись от советской власти. Ветеран войны Касым Исмагилович Исмагилов рассказывал: «Я пацаном еще в 30-х видел эту жуткую картину в деревне. У нас в хозяйстве было две кладовых с хлебом, но и их советская власть опечатала и семье не давали ни грамма. Две моих сестры умерли от голода».

Рассказ другого ветерана войны, Ш.Х. Мингулова. Отца его посчитали кулаком, хотя он был всего-навсего тем, кого до революции принято было называть культурным хозяином. Убоявшись ареста, отец Мингулова «снес раздражавшую власть железную крышу, покрыл дом соломой, разломал часть дома. Скотину пораспродал. Сад же, оставшийся бесхозным, зарос бурьяном, потом и плодовые деревья повырубили.

Рухнула и семья, а она была огромная, только детей девять человек. Отец с матерью разделились, причем “разделили” и детей: я и еще один брат были “приписаны” к отцу.

Наверное, все это было непросто, наверное, это была трагедия, которую мы по малости лет до конца не понимали. Я вот, к примеру, не мог быть без матери, тосковал. Решил вернуться к ней, но не тут-то было, мать говорит: “Иди к отцу, ты записан за ним, у меня и так семеро...”.

Из девятерых моих братьев и сестер учиться удалось только мне одному».

И это еще благополучный исход событий, когда никто не умер от голода, не был «раскулачен»!

Еще один рассказ ветерана, М.Ф. Серова. У «раскулаченных», у него и матери, все отняли и выгнали из дома. Мать арестовали (отец умер раньше), а мальчика хотели отдать в приют. Полгода сидел он с матерью в тюрьме, а потом их выпустили. В их доме устроили колхозный телятник, и бывшие хозяева, мальчик с матерью, жили вместе с телятами. Брата его в тюрьму посадили, где он и пропал.

Как справедливо заметил ветеран: «Мы многие беды потом сваливали на войну. Слов нет, война разрушила страну. Только ведь и сама власть разрушала жизнь нашу, я все время говорю, что деревенские активисты принесли бед мужику не меньше, чем немец». Да и на войне потерь могло быть намного меньше. По мнению одного из ветеранов, 60% потерь наших солдат было по вине командиров.

Вдумайтесь в эти цифры: «в каждой из 104 семей в районе не вернулись с войны от 3 до 5 ее членов»!

Могилы черемшанцев покрыли всю Европу. Николай Сергеевич сделал карту во всю стену и нанес на нее красными точками места захоронений земляков. Карта, сфотографированная для книги, так и пестрит точками...

Виктор Николаевич Кабанов, ветеран войны, умер в 2001 году. «Говорят: человек может и должен выбирать свою судьбу. Не знаю, может, это и так, но моему поколению не удалось это сделать. Нашу жизнь определяла вдасть, случай, все, что угодно, но только не мы сами. А тем более на войне.»

Журналист Михаил Черепанов, друг Николая Сергеевича, собирал сведения о погибших на войне и о репрессированных по всему Татарстану, каждое лето отправлялся на поиски останков погибших, чтобы перезахоронить. Солдатам, идущим на войну, выдавались жетончики, чтобы они держали там персональные сведения. Многие эти жетончики выбрасывали: из суеверия. Так и погибли безымянными... Двадцать два года Михаил Черепанов ездил и копал там, где шли бои. То каску увидит на дереве: как там она очутилась? А дерево проросло, и поднялась каска вместе с ним... Под руководством Черепанова вышло 30 томов с именами тех, кто не вернулся с войны, 16 томов — с именами тех, кто был репрессирован. Тома складывались в «Книгу памяти». Поиск не окончен, но приостановлен. Пришли другие времена. В церкви святой великомученицы Параскевы Пятницы стали делать ремонт и обнаружили, что весь подвал забит костями. Это был «расстрельный» подвал НКВД. И что же? Приказано было закатать кости под асфальт, чтобы все было шито-крыто.

Вот так и получается: одни бьются, разыскивают имена, высекают их в камне, перезахоранивают останки, а другие: прошлое — под асфальт...

Ценность книг Фролова «Трагедия народа» и «Все они хотели жить» — в том, что они основаны не на отвлеченных рассуждениях (хотя никто не отрицает важности теории), а на «живом мясе истории», на судьбах конкретных людей, записанных либо с их слов — устные рассказы, протоколы допросов, письма с фронта, — либо по отчетам властей.

Многое, слишком многое еще не раскрыто, недоизучено. Не обнародованы места захоронений, много неясности в отношении числа жертв террора. Как-то, роясь в архивах, Николай Сергеевич наткнулся на акт о списании патронов. 77 списанных патронов: надо ли понимать это как 77 загубленных жизней?

В статье «Шок, который лечит» Михаил Черепанов пишет о предъявлении иска государственной системе, «ее идейным вдохновителям и рьяным исполнителям», о необходимости вылечиться от гипноза идеологических догм».



«Совок» или нет?


Николай Сергеевич, живущий в США с 2009 года, называет себя «советским человеком». Что это, фантомная боль по прошлому или…? Я поинтересовалась, что Фролов вкладывает в это понятие. Получила еще более затуманенный ответ, что, дескать, он жил в Советском Союзе, никуда от этого не деться. Кто ж спорит, и я жила, и мы все жили. Остались ли мы советскими людьми, или «совками», как, не стыдясь, именует себя Николай Сергеевич?

Смотря что мы вкладываем в это понятие. Для начала попытаемся разобраться, что такое «совок». «Совок», по моему разумению, это — окарикатуренный, сгущенный вариант черт личности, выработанных под прессом тоталитаризма. Мы все переболели социализмом и поэтому, признаемся мы себе или нет, характеры, взросшие на нашей родине, не могут не отличаться от западных. Смягченный вариант «совка» может вполне цивильно сосуществовать с западным человеком. Ведь при благоприятных условиях страх становится осторожностью, нетерпимость к иному мнению — убежденностью, жадность и хапужничество — стремлением к постоянной поддержке со стороны городских властей или государства (кстати, многие американцы готовы в лепешку расшибиться, но не зависеть от государственной помощи, чего нашим, естественно, не понять. Ведь мы выросли на максиме: «Дают — бери!»). Двоемыслие, принятое при социализме, превращается в замалчивание своего мнения, если оно не совпадает с мнением большинства. В демократическом Нью-Йорке не каждый решится открыто продемонстрировать свою лояльность нынешнему президенту. За красную кепочку с проамериканским лозунгом может не поздоровиться.

И все же я не решилась бы назвать Фролова типичным «совком». «Совок» не будет рыться в архивах, чтобы восстановить историческую несправедливость и помочь людям узнать о судьбах их предков, оклеветанных или пропавших без вести. Типичный «совок» — циничный прагматик либо фанатик. Николай Сергеевич — настоящий российский патриот, любящий свой народ. В его душе «шумит, не умолкая, память-дождь», и, повинуясь своей внутренней потребности в правде, а не чьему-либо социальному заказу, он написал несколько книг, раскрывающих правду о бедах и несправедливостях, обрушившихся на людей родного края. Черемшанский район Татарстана — всего одна из областей огромной России, жизнь которой могла бы быть совершенно иной, если бы не страшный социальный эксперимент, навязанный ей 70 лет назад кучкой авторитетов.



Мифотворчество и мифоборчество


Мы выросли при социализме, тоталитарном строе, построенном на вранье. Советские историки безудержно врали, вдалбливая в головы советских граждан догмы, навязанные сверху. Нам положено было верить, что Коммунистическая партия была партией всего народа, оставаясь партией рабочего класса, что уничтожение кулачества как класса не предполагало их физическое истребление, что Ленин был добрый человеколюбец, а Сталин «исказил» ленинские нормы, хотя верный ученик только продолжил террор, начатый его предшественником, доведя его до физиче­ского и логического предела. В первой же главе своей книги «Трагедия народа» Фролов напоминает о некоторых мифах: «Миф о социалистической революции в октябре 1917 г., миф о штурме Зимнего дворца; мифическое объяснение причин гражданской войны; миф о причинах голода 1921–1922 гг.; миф о добровольности вхождения крестьян в колхозы; миф о построении социализма к 1936 гг.; миф о причинах неудач в первый период войны с Германией, миф о счастливой жизни советского человека; миф об исключительности, коммунистической сознательности совет­ского человека, его особенности; мифы о коммунистическом труде; мифы об исключительности (“ум, честь, совесть нашей эпохи”) КПСС, миф о единении партии и народа... И т.д. и т.п.». Вольно или невольно советский человек Николай Сергеевич Фролов выступил в роли мифоборца. Я уже писала об Оксане Дворниченко, отважно сразившейся с мифами о Великой Отечественной в своей книге «Клеймо». Труды Николая Сергеевича, отражающие трагедию народа в локальном масштабе, можно охарактеризовать как поиски правдолюбца, желающего узнать правду в интересах исторической справедливости и ныне живущих соотечественников. По его собственному признанию, работа в архивах была нелегка, особенно в моральном смысле. Было невыносимо тяжело читать о страданиях людей на фоне бездушного отношения так называемой «народной» власти.

К сожалению, сегодня идет идеологический «откат», возврат к старым догмам и схемам, в которых уродливо сливаются представления об уважении к безбожному Ленину с почитанием церковных святынь, мнение о Сталине как «эффективном менеджере» — с широко известной статистикой о десятках миллионов замученных и погибших в результате его «эффективности», желание, чтоб весь мир боялся России, а потом — детская обида: «Почему нас не любят?».

История движется вперед усилиями неравнодушных, пусть и теми, у кого проблемы со зрением. А то, что слепые видят лучше зрячих, так это сказано не мной.




Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru