ПУБЛИЦИСТИКА

Об авторе | Григорий Валерьянович Никифорович — биофизик, кандидат физико-математических и доктор биологических наук. Главный научный сотрудник компании MolLife Design LLC. Работал в научных институтах и университетах Минска, Риги и Тусона (США, Аризона). Профессор Университета Вашингтона в Сент-Луисе (США, Миссури). Автор ряда научных и научно-популярных книг, в том числе «Открытие Горенштейна» (М.: Время, 2013), а также детективного романа, изданного под псевдонимом Ник Грегори. Имеет более ста пятидесяти публикаций в российской и зарубежной научной и литературной прессе. Автор «Знамени» с 2011 года. Предыдущая публикация в нашем журнале — «Фридрих Горенштейн: слон, не попавший в историю» (2015, № 7). Живет в Сент-Луисе, США.

Григорий Никифорович

Призрак предпринимательства

В начале XX века президент США Теодор Рузвельт, большой любитель природы (при его поддержке возникли многие национальные парки и заповедники), официально провозгласил волка «зверем опустошения и разрушения» и призвал к его истреблению. Поставленная задача была выполнена даже слишком успешно: из более чем миллиона волков, живших когда-то на просторах Соединенных Штатов, к шестидесятым годам осталось лишь около трехсот — голодных, больных и мало способных к размножению.

В Советской России на роль волков назначили частных предпринимателей. Сначала прикрыли НЭП — «новую экономическую политику» — искоренив тем самым сословие городских торговцев и ремесленников. Затем ликвидации «как класс» подверглись кулаки и подкулачники, то есть наиболее производительные элементы кресть­янства. А когда коммунистическая империя расширилась, частное предпринимательство было практически уничтожено и в странах «социалистического лагеря»; лишь кое-где еще уцелело индивидуальное землевладение. Немногие всплески послевоенной инициативы — будь то спекуляция или подпольное производство ширпотреба — подавлялись решительным образом. В результате к моменту развала на отдельные государства Советский Союз не мог ни прокормить, ни одеть своих граждан самостоятельно, без закупок за рубежом.

И чуть ли не первой мерой новых властей стала отмена запрета на частное предпринимательство, от которого ожидалось немедленное повышение уровня жизни. Предполагалось, что индивидуальная инициатива возродится незамедлительно. В самом деле, множество мелких торговцев выстроились вдоль московских улиц уже на следующий день после опубликования Указа о свободе торговли. Егор Гайдар, один из отцов экономических реформ в бывшем СССР, с удовлетворением вспоминал:

«Если у меня и были сомнения, выжил ли после семидесяти лет коммунизма дух предпринимательства в российском народе, то с этого дня они исчезли».

С тех пор прошла четверть века — наступила пора более или менее объективно оценить, оправдались ли надежды энтузиастов-реформаторов. «Объективно» здесь значит — по данным государственной статистики. Хотя такая статистика ничего не говорит о неофициальной теневой экономике — по размерам временами сопоставимой с официальной, — она все же более надежна, чем отдельные впечатления того или иного журналиста или политика. Конечно, «дух предпринимательства», который разглядел было Егор Гайдар из окна служебного лимузина, — понятие  нематериальное, но и его можно измерить. Для этого нужно взглянуть на статистические сведения о так называемых микропредприятиях (МКП) или, что почти то же самое, об индивидуальных предпринимателях (ИП).

По определению, принятому в европейской статистике, МКП — это магазины, мастерские, ресторанчики, ремонтные, компьютерные и прочие организации, где работает не свыше десяти человек; статистика РФ устанавливает верхний предел в пятнадцать человек. На таких предприятиях люди работают непосредственно на себя, а не на безличное государство или крупную корпорацию. Микробизнес — дело намного более прибыльное, чем работа по найму, но и гораздо более рискованное: шансы прогореть в первый же год существенно превышают пятьдесят процентов. Естественно, что идут в него лишь люди смелые и инициативные — те, в ком сохранился этот самый дух предпринимательства.

В странах Европейского союза МКП составляют девяносто процентов всех нефинансовых экономических организаций. Они обеспечивают примерно одну пятую объема товарооборота ЕС; в них занято около трети общего количества работающих. Разветвленная сеть микропредпринимательства, будучи сама по себе динамичной — предприятия возникают и исчезают, — придает экономике стабильность, поскольку меньше зависит от какого-то одного фактора, например, от цен на нефть. Поэтому государства, ориентирующие свою экономику по европейской рыночной модели, всегда заинтересованы в развитии малого бизнеса и частной инициативы.

Во всех посткоммунистических странах, вступивших в ЕС, статистические данные о МКП в наши дни вплотную приблизились к среднеевропейским показателям. Но в Российской Федерации те же цифры в три-четыре раза ниже, что очевидным образом свидетельствует: дух предпринимательства в России если и возрождается, то лишь с огромным трудом и крайне медленно. Воодушевление Егора Гайдара оказалось преждевременным.

Причины того, почему экономика России не пошла по европейскому пути, активно обсуждаются. Одно из популярных объяснений — особая славянская ментальность: дескать, широкую и неуемную русскую душу нельзя втиснуть в искусст­венные рамки западного бюргерского распорядка. При этом о других родственных славянских душах — о поляках или болгарах — упоминать не принято, хотя и Польша, и Болгария неплохо вписались в экономику ЕС, в том числе и по уровню развития МКП. С другой стороны, статистика МКП в славянских Украине и Беларуси демонстрирует такое же отставание от ЕС, как и российская.

Во времена перестройки основным тормозом на пути прогресса советской экономики считалась бюрократия. Начальства в России всегда было немало; но статистика говорит, что государственных чиновников — в процентах от общего количества работающих — в РФ сейчас примерно столько же, как и в Украине, или в Беларуси, или в Польше, или в Болгарии. Следовательно, размер бюрократического аппарата сам по себе может и не быть препятствием для проявления духа предпринимательства. Тем более что во всех пяти странах создана довольно эффективная юридическая база, позволяющая при необходимости зарегистрировать ИП в течение нескольких дней.

Другое предположение — коррупция. Официальные статистические управления данных о коррупции, разумеется, не предоставляют, но некоторые авторитетные международные организации, такие, как World Democracy Audit, ежегодно публикуют списки государств в порядке от наименее до наиболее коррумпированных. В список 2016 года вошли 154 страны; Польша занимала в нем двадцать четвертое место, Болгария — пятьдесят восьмое, Беларусь — шестьдесят второе, а Россия делила сто десятое место с Украиной. Казалось бы, именно коррупция не дает проявиться духу предпринимательства, — сравните Россию и Украину с Польшей, — но этот вывод ставится под сомнение близкими уровнями коррупции в Болгарии, где МКП уверенно вошли в экономику, и в Беларуси, где они в загоне.

Особенности политического устройства также вряд ли играют существенную роль — доля микропредприятий в экономике одинаково незначительна и в самодержавной лукашенковской Беларуси, и в непрерывно бунтующей Украине. Кстати говоря, World Democracy Audit составляет также перечень стран по «индексу демократии»: в 2017 году Польша была признана более демократической (тридцать третье место), чем Болгария (сорок восьмое) или Украина (шестьдесят восьмое), а Беларусь и Россия стояли на сто девятнадцатом и сто тридцать втором местах соответственно.

Делались попытки объяснить темп развития массовой экономической инициативы в тех или иных посткоммунистических странах их давним историческим прош­лым. Свободная Польша, скажем, в течение многих веков была независимой и вовлеченной в экономику Западной Европы — а отсталая Россия за то же время претерпела триста лет татаро-монгольского ига и двести с лишним лет крепостного права. Однако и это рассуждение выглядит неубедительным: Болгария пять столетий находилась под властью Османской империи (болгары говорят: «турецкое рабст­во»), что не помешало ей сегодня стать успешным членом Европейского союза.

Тем не менее Россия, Украина и Беларусь отличаются от осколков коммунистической империи, присоединившихся к ЕС, как раз историей — но не далекой, а событиями последнего, XX века. Народам этих трех стран еще до Второй мировой на долю выпала страшная гражданская война, варварский «военный коммунизм» — санкционированное государством грабительство, голод 1921 года, коллективизация и высылка в Сибирь, голодомор начала 1930-х годов, аресты и расстрелы «большого террора», ГУЛАГ… Те, кто уцелел, навсегда запомнили: чтобы выжить, надо стать незаметным — гнуться, а не ломаться. Государство — твой враг, верить ему нельзя ни в каком случае, оно только и ждет, чтобы обмануть и ограбить тебя, а захочет — и отобрать твою жизнь. Законы — ловушка для дураков, и ты бессилен перед любым власть имущим.

Вот какой жизненный опыт передали наследникам наивные поначалу «комсомольцы двадцатого года» — и все то, с чем столкнулись следующие поколения, подтверждало его. Любая индивидуальная инициатива — а тем более экономиче­ская — неизменно оказывалась наказуемой, вплоть до смертных приговоров подпольным валютчикам. Несанкционированные зарубежные контакты пресекались; диссиденты отдавались под суд либо упрятывались в психбольницы; советские солдаты погибали в новых войнах — во Вьетнаме, Анголе, Афганистане… Вновь и вновь оправдывалась правота главной заповеди советского человека: сиди и не рыпайся.

И когда Советский Союз рухнул — к удивлению его населения, никак этого не ожидавшего, — в России, Украине и Беларуси не оставалось уже почти никого, кто помнил бы, как можно жить по-другому. В странах Восточной Европы или Прибалтики, где коммунисты пришли к власти лишь в сороковых годах, еще было кому рассказать, что такое настоящая рыночная экономика. России, Украине и Беларуси пришлось начинать с нуля.

К тому же самое обширное из новых государств, Российская Федерация, со временем стало все больше напоминать старое — с той разницей, что вместо КПСС во власти укрепились спецслужбы. И хотя эпоха массовых убийств вроде бы прошла, наследственная советская психология — не высовывайся, с начальством не судись, плетью обуха не перешибешь — опять пригодилась. Получать скромную зарплату из бюджета или работать на местного олигарха куда спокойней, чем отправляться в опасное плавание самому. Какой там еще дух предпринимательства, блин, — хватило с нас призрака коммунизма! Нам и так неплохо.

Это ощущение — «неплохо» — тоже вполне подтверждается данными статистики. Человеку надо не так уж много: чтобы семья, не голодая, поменьше тратила на еду и побольше на все прочее, чтобы у нее была крыша над головой; и чтобы быть по возможности здоровым и к старости ожидать долгих лет жизни. Во всех этих отношениях жизнь россиян значительно улучшилась. Доля расходов средней семьи на домашнее питание теперь почти на десять процентов меньше, чем в лучшие совет­ские времена; на каждого члена семьи добавилось около десяти квадратных метров жилья; и ожидаемая продолжительность жизни увеличилась на три года.

Так что экономические реформы все-таки пошли на благо простому человеку — никогда в России не жилось так хорошо. Разумеется, жизнь за МКАДом по-прежнему сильно отличается от внутримосковской, но отправляться в экспедиции в Москву за колбасой уже нет смысла. А естественное желание отобрать у появившихся богачей их миллиарды и разделить поровну — но чтобы мне досталось побольше — умеряется воспоминанием о том, что это мы уже проходили: только что отметили столетний юбилей.

Невозможно предсказать, долго ли продлится нынешнее скромное благоденствие населения России. Однако если даже мировые цены на нефть и газ упадут, а давление послекрымских экономических санкций почувствует на себе каждая семья, память голодавших и униженных — но выживших — дедов и прадедов поможет потомкам пережить и эту беду. Но почти наверняка та же память по-прежнему будет противодействовать призраку российского предпринимательства, возродившемуся совсем недавно — ведь за четверть века могло смениться всего лишь одно поколение.

А с волками в конце концов получилось так: на специальных фермах вырастили несколько десятков молодых и здоровых животных и выпустили их на свободу в штатах Аризона, Нью-Мексико, Вайоминг, Теннеси и Северная Каролина. Через двадцать лет волки прижились и размножились, но не везде — из Теннеси они сбежали в Северную Каролину. Что тут скажешь: волки — ни патриотизма, ни исторической памяти…