|
архив
Об авторе | Леонид Витальевич Шевченко родился в 1972 году в Волгограде, учился в Волгоградском университете, два года — в Литинституте. В 1993-м вышла первая книга — «История болезни». Работал сторожем, дворником, копал могилы, был библиотекарем в детской библиотеке, занимался журналистикой. Убит 25 апреля 2002 года. Предыдущая публикация в «Знамени» — № 5, 2016.
Леонид Шевченко
Стихи 1995 года
Гость
Тут было всё, а также книжный шкаф,
Многозначительные «Ася», «Ося», «Павел»,
Мохеровый чудаковатый шарф
Внушал незыблемость перемещений, правил.
Сначала чай, конфеты-ассорти,
Рисунки неизвестного голландца,
Московская художница почти,
Что влюблена в тебя, неандертальца.
Ты говоришь, что несколько Арбат
Тебя расстроил. Косточкой миндальной
Ты давишься. Но в чём ты виноват
Перед душой своей провинциальной?
Ни в чём. Ты всё забудешь. Не сбылось —
Не сбудется. Зачем ты появился?
Тут властвует Гоген, пирует Джойс,
А ты на Батюшкове лишь остановился.
Всё это грустно. Только всё равно,
Тем более, когда никто не спросит,
Тебя берёт последнее метро
И вежливо куда-нибудь уносит.
Выходишь: Маяковский — грубиян,
На голове монументальной льдинки,
И говоришь ему: «Но пасаран»,
И гладишь с нежностью чугунные ботинки.
* * *
Он прыгнул с парашютной вышки
В Сокольниках и посмотрел
На мир, оставленный внизу,
На плоскость, где располагались
Киоски с газовой водой.
И это год тридцать шестой.
Открыты театры и эстрады,
Республиканские пилотки
Мелькают всюду, и в кино
Идут счастливые картины.
И чем бы ни был тот мотив,
Умри, но оставайся жив.
И как бы ни была печаль
Опасна, оставайся тем же,
В той красной майке «Спартака»,
Ты обессмертил этот клуб.
Потом когда-то чёрный ствол
Тебе напомнит тот футбол
Своей законченностью, что ли,
И знаком — как же там — судьбы,
Свисток прощальный на вокзале
Судья какой-то подаёт,
И ветер путает причёску,
И форвард курит папироску.
Засим мы видим то, что видим,
Земля приблизилась. Киоски
Приблизились, и силомер
Атлет какой-то изучает.
Зачем над нами тьма повисла,
Когда в ней тоже нету смысла?
И парашютные ремни
Он скинул на газон, он скинул
Предчувствие и посмотрел
Вокруг: девица ухмылялась,
С портрета пялился Тиран
И говорил: «Но пасаран».
В конце какой-нибудь зимы
Она живёт всё там же в Банном,
Том переулке, где, дыша
Возвышенно и полупьяно,
Москвы безбедствует душа,
А та, которая живёт
В том переулке, лета ждёт.
Поскольку зим невыносимо
Теченье. Проезжает раф,
И кто-нибудь у магазина,
Конечно, кутается в шарф.
И этот самый магазин,
Бесспорно, мне невыносим.
Я вновь явлюсь, приеду, даже
Зайду в тулупчике сыром.
Приветствую тебя, продажа
И безразмерный гастроном.
Ну что ж, казённая столица,
Ты не могла не измениться.
Повсюду снег, а может, танки
Повсюду, переулок бел.
Я помотаюсь по Лубянке,
Зайду в игрушечный отдел,
Куплю медведя вон того,
Не знаю, правда, для кого.
Привет, Мария, слушай, слушай
Как много покупаем мы
Ненужного ни к чёрту плюша
В конце какой-нибудь зимы,
И курим маленькую трубку,
И смотрим на свою покупку.
* * *
В Москве такие были зимы,
Что жили мы, как эскимосы,
И мы ходили в магазины
И покупали папиросы.
Другое время, так же флаги —
Другие. Пиво и таранка.
И в нашей чёртовой общаге
Всё время продолжалась пьянка.
И Феликс был на постаменте,
Смотрел загадочно и страшно,
Я напечатался в газете,
В какой — не помню. Да неважно.
Безденежье моё при том-то,
И улица в снегу отвесном,
Всё дело, видимо, в каком-то
Бесславье нашем повсеместном.
Не время подводить итоги,
Но кто-нибудь с большой дороги
Уже готовит некрологи.
Что в эпилоге? Ноги! Ноги! —
Там кто-то закричит, и, может,
Он будет прав. А мне поможет
Бутылка небольшая — лично,
Что без сомнения логично.
Сойду на площади Восстанья
И попрошу на пропитанье.
С тобой, поди, не сваришь каши,
Прощай, не свидимся мы больше!
Иди куда-нибудь подальше
И спой чего-нибудь потоньше.
Четверо
И только бабочек угрюмых
Тут было вдоволь. Чай зелёный
Как средство от воображенья,
И репродукция, времён
Настолько давних, что у нас
Невольно набегали слёзы,
И мы искали выход из
Отчаянья, но только вниз
Мы продвигались, оставляя
Следы, шагов не убыстряя,
В рубахах длинных, платьях грубых.
И только бабочек угрюмых
Тут было вдоволь. Тьма вещей
Нас обволакивала, кроме
Фонарика немного дальше
Светились странные глаза
Стрекоз. И в твёрдой паутине
Мы шли впервые по картине
Своей же памяти, и тенью
Прошёлся дождь по сновиденью,
И в середине темноты
На нас поставили кресты.
Как страшен этот махаон,
Как та мелодия похожа
На жизнь. Однажды утром я
Тебя из вида потеряю,
Когда-нибудь я сам исчезну
Среди медлительной зимы.
Но это всё-таки не мы,
А наше повторенье в речи,
Такие же глаза и плечи
Дрожащие, и школьный вид,
И лет последних реквизит.
В его числе: автопортреты,
Свободы горькие пилюли,
Окрестность с дымом, ужин скудный,
И что-то в мягком переплёте,
Тщета зимы и слабость плоти,
И освещенье вполнакала,
Изображение канала
С чудаковатым фонарём.
Под ним гуляем вчетвером.
Эпиграф мой
В те года восьмидесятые,
В те мгновения зелёные
Всюду хиппи волосатые
И поэты несмышлёные.
Ветви жаркие, дрожащие,
Повсеместно — декламация,
И журнальчики свежайшие,
А в журнальчиках сенсации.
Мчится метрополитен с артистами,
И пьянит напиток розовый,
И согласен с пацифистами
Александр Сергеич бронзовый.
По Арбату по горбатому
Водят клячу безголовую.
Что мне делать виноватому
И такому бестолковому?
От Арбата полудикого
В парки тёплые — и тихо в них,
Мне всего-то там натикало
Восемнадцать недотиканных.
Это кущи населённые,
Где крылаты насекомые.
Как бы полуослеплённые
Эти люди незнакомые.
Запах импортного рислинга,
Нет ни жалости, ни робости.
…………………………
Что потом я вспомню искренно
С запоздалым чувством гордости.
Предсказание — 1
Какие будут дни и ночи
В том будущем? Возможно, так:
Темней, бессовестней, короче,
Разлады, пьянка, кавардак.
Возможно, кто-нибудь обидеть
Меня придёт и разлучить,
Я так хочу Москву увидеть
И что-нибудь насочинить.
Быть может, и в литературу
Войду и как-нибудь спою,
И в социальную структуру
Включат фамилию мою.
Вот комната моя большая,
А тот солидный — это я,
А вот ещё жена чужая,
Теперь любовница моя.
На коврике блестят кинжалы,
А я задумчивый брожу,
Я редактирую журналы
И в шляпе фетровой хожу.
Вон, кстати, бесподобный столик,
Коллекция картин, «видак»,
И я совсем не алкоголик,
А просто выпить не дурак.
Я что-то говорю устало,
А стих уверенно звучит,
Но это бесконечно мало,
Вернее, смысла не таит.
Куда б меня ни записали,
Какая б ни кусала вошь,
На Ярославском, на вокзале
Я буду самый первый бомж.
Не сладко! Всё-таки не кисло.
Кавычки! Всё же не кресты.
Но в этом тоже нету смысла,
Правдивости и правоты.
Предсказание — 2
Я стану, наверно, хорошим папашей,
Со вкусом отстрою себе кабинет,
Я так намотался по родине нашей,
Что знаю любой привокзальный буфет.
И так замыкается эта дорожка,
Того человека уже не сыскать,
Я буду по праздникам, только немножко
Какой-то несчастный стакан выпивать.
Я не промотаю, как раньше, получку,
Не стану подвыпивший песенки петь,
С моею женою мы будем под ручку
Гулять и полезные фильмы смотреть.
Я тоже продукт голубого прогресса,
Я телек включу, погружаясь в кровать.
Привыкну читать педантичного Гессе,
А русских поэтов не буду читать.
Устроюсь в ларьки, магазины, заводы,
А всё остальное — пустая трава,
Одни переводы, одни переводы,
Не надо мне жизни, она неправа.
Водчонки немного — стакан, минералки —
Стакан, и вон рюмочку эту одну.
В семейных трусах посреди коммуналки
Серёгу Есенина не помяну.
* * *
Я вышел из своей конторы,
Стоят по кругу фонари.
Начальники — всё те же воры,
А сослуживцы — дикари.
Стоят задумчивы таксисты
На площади и курят всласть,
И скоро, кажется, фашисты
Захватят родину и власть.
И гангстеры сидят в подъезде,
Ночная улица страшна.
А всё ж поэзия в отъезде,
Она ничем не смущена.
Тут позы нет, и нету знака
Отчаянья, лишь то да сё,
Но всё ж не хочется, однако,
Попасть, как белка в колесо,
И грызть презренные орешки,
И кончить, накрутившись, дни,
Одни военные тельняшки,
И автоматные ремни.
Я безнадёжно в этой сфере
Отстал, чудовищно отстал,
Железные не строю двери,
И за границей не бывал.
Богемский я разбил хрустальный
Бокал и завершаю век.
Как относительно нормальный
И совестливый человек.
Классика
Город, пахнущий карболкой,
Пьяный человек с двустволкой,
Заводские фонари
С электричеством внутри.
Контуры родного дома,
Телефон, тахта, комод.
Год младенчества тупого,
Самый високосный год.
Как у Чехова гуляли
Два часа и даже три,
Мясо твёрдое жевали.
С электричеством внутри,
В нас смотрели фонари,
Губы тонкие дрожали.
Эта ль птица, та ли птица,
Там больница, здесь больница,
И цирюльня, и лото,
В мелких слониках пальто.
То, что было чем-то свыше,
Стало чем-то вроде крыши
И доступно сапогам.
Обитаешь где-то сзади,
Ждёшь, как проклятый, в засаде,
Чешешь по своим следам.
Нет привета, нет ответа,
Слева Лета, справа Лета,
Или время года лето,
Или время жизни — нетто,
Или брутто, или баста.
Это хлам и даже каста,
Нету входа, нет пароля,
Только нелюди и тролли.
Год младенчества тупого,
Контуры родного дома,
Самый високосный год.
Что-то движется обратно,
Проецируя невнятно
Телефон, тахту, комод.
Длинное застолье
Ну здравствуй, трупный городок,
А также плавленый сырок,
Вино в пластмассовом конверте,
Селёдки вечный пессимизм,
Обыкновенный, как фашизм,
Глоток присутствия и смерти.
Тут разговорчива шпана,
И даль пустая смущена
Обилием своих картинок
В мозгу хозяев и гуляк.
И вырывается коньяк
На волю с криком из бутылок.
Строенье номер три. Пора
Забыться, что ли, до утра
И не способствовать веселью,
Тот, крайний, чем-то удручён,
А этот кем-то увлечён,
И, в общем, кончится постелью
Всё это. И закрыв глаза,
Я вижу то же, стрекоза
Садится на фоно и пляшет.
И если кто-то без жены
Почувствует, как мы смешны –
То засмеётся. Но не скажет.
Такое время. В шесть утра
Я слышу, как визжит пила
На улице. Пройдёт минута –
Поднимется чужой сосед.
Но сколько зим и сколько лет
Прошло впустую почему-то.
Ну что ж, вещички соберём,
Пойдём в ближайший гастроном,
Где тьма казённая утробна,
И больше нету ни гроша,
Как привередлива душа,
Но исключительно свободна.
Вот и объяснились
Тот, кто жизни меня учил,
Тот, кто матом меня крыл,
Что-то главное не учёл,
И секретика не открыл.
Глянул косо и убежал,
Потому что не знал, за что.
Сотня версий и полный ноль
На счету у меня пока.
Что ж, встречайте, я ваша голь,
Перекатные облака.
Поднимают флаг на плацу,
Отдают задарма честь,
Тот, кто бьёт меня по лицу,
Тут же мне предлагает сесть.
Вот последний пропел петух,
Я закинул мешок за плечо,
Нет у времени, кроме двух-
Трёх параметров ничего,
Только выдох и полный вдох,
Только воля или в тюрьму,
Обещаю, что кроме трёх-
Двух параметров не возьму.
Жизнь, я выпью тебя до дна,
Обнаружу в тебе — своих,
Только ты не решай одна,
Что мне делать за нас двоих.
Публикация Елены Ластовиной
| 
