Об авторе | Алексей Анатольевич Кубрик родился 10 сентября 1959 года в Москве. Учился в МВТУ им. Н.Э. Баумана, служил в армии, был связистом, дворником-сторожем, замдиректора городского ПКиО, грузчиком. По окончании Литературного института (семинар Евгения Винокурова) работал лаборантом на кафедре современной литературы и учился в аспирантуре, специализация — поэзия русского зарубежья. Преподает литературу в лицее и ведет различные спецкурсы и семинары. Автор трех книг стихотворений. Живет в Подмосковье. Предыдущая публикация в «Знамени» — № 8, 2012.

Алексей Кубрик

поминальных свечей
                              по цыганские души

* * *

Посмотрите, мы здесь лежим.
Посмотрели — валите дале,
вот вам тапочки, вот режим,
вот колодники, вот медали.

Дом надёжнее муравью,
потому что им же изъеден.
Жили-ныли, сладили кутью,
пили-пели назло соседям.

Вот вам кладбище для живых.
Ну и что, что до горизонта.
Здесь свои добивают своих
по отказу от всякого понта.

Город, стёртый с лица земли,
чтоб построить замок Грааля.
Вот парады, вот костыли,
вот протезы вкупе с медалью.

Нас послали, а мы пошли.
А потом нас опять послали
превращать убитых вдали
в доблесть ненависти и стали.

Вот ты где уже с этим мы.
Вот мы где... говорите тише.
Крысы-трюмы-атланты-сны.
Капители. Фронтоны. Ниши.

* * *

Тело осиротело.
Душа ещё не скулит.
Нудное это дело:
выбор надгробных плит.

Листья — то медь, то охра.
Небо — то синь, то медь.
Друг, замерев на вдохе,
вдруг начинает петь.

Я бы и сам на вздохе,
только не дотянусь.
Что не гниёт, то сохнет,
как неуместная грусть.

На фотографиях лица.
Одно из них — на гранит.
В смерти ещё не снится
в жизни уже не звонит.

В скорбных конторах чувство,
будто залез в такси
с мысленным волком искусства,
так... пиджак доносить.

Нет чтобы просто поохать.
Медленная дыра.
Листья летят и глохнут,
сметаются со двора.

И на аллеях парка,
чтобы маячить вслед,
из тени наша собака
всё выбегает на свет.

* * *

Старик в забродах с пышным носом,
 свисающим над бормотаньем
 о том, что вот поймаешь много,
 продашь и выпьешь, неизбежно
 захочешь дать по брылям, будешь
 избит и в дом войдёшь, хромая.
 Оно мне надо! — вдруг на крик.
 И эхо — эхо над Окою,
 рекой стоокой, долгошумной,
 водоворотливой местами.
 Вот удочка, сачок, подставка
 под ту же удочку, допустим.
 И что? Где бденье Мельпомены
 и всех сестёр её плачевных?
 Где созерцание без сомненья —
 над поплавком едва заметным,
 над облаком в воде плывущим,
 над тишиной с размытым часом,
 над стариком почти бесшумным,

поймавшим всё, что только можно
 (ведь не клевало, ты же видел!).
 Где взял он, гад, так много рыбы,
 что в гору побредёт, сутулясь
 и усмехаясь мощным носом
 над каждой килькой в длинной сетке,
 куда леща ведра четыре
 вошло б спокойно?..

* * *

Муха! Муха! — кричит пастух,
а кого зовёт? Корову… собаку?
Так всегда, хотел выбирать из двух —
одного не видно, другой поедает злаки,
третий вообще способен заснуть в кустах,
не найдя ни Мухи, ни своего подпаска.
Вечер плывёт на маленьких белых плотах.
Краска местами облезла, но это хорошая краска.
И пора крутить педали отсюда в лес,
в гору, в деревню за этим лесом.
Муха оказалась собакой, но пёс исчез,
как и хозяин… за своим интересом.

* * *

…потом сломалась, как игольное ушко.
А что без нити? Только что язвить.
Москва — Касимов, через лес пешком,
и здрасьте всем старухам говорить.

Ходил-бродил за рыжиками в лес,
за паутиной в августовский дым.
Сидел-глазел туда, где слышен плеск
и поплавок всё дольше невидим.

Но уходя от терпеливых мест,
как будто нёс за пазухой котёнка.
 А свет дрожал сквозь разнолистный лес
и паутин засвеченную плёнку.

* * *

снег на поле венчики проса
поднебесная голытьба
винтовое небо морозное
а не вкрутишь не та резьба
тот карабкался задыхаясь
тот легко неизвестно как
эка невидаль эка малость
тьму ночную нарезать так
чтобы воздуха ясные звёзды
говорили друг другу одно
и сияли им люди из прозы
выходящие как из кино
тот карабкался задыхаясь
тот легко неизвестно как

беспробудная и родная
беспощадная просто так
положив блокнот на колено
перепутав рассвет закат
 снег на поле одновременно
пенье пули и гордый мрак

* * *

ты хотя бы попробовал что ли
как бы там мимоходом тебя ни звали
в коридорах снулых в очередях невольных
с коммунальным слухом в окошках редкой печали
с карнавальным бродилом в кастрюлях штрипках плафонах
скрипом двери в парадном скрежетом чёрного хода
с обувною морокой как будто ты сам из картона
 в том тире которое среднего рода
тень без тени во френче рябого чорта
лабиринт без центра маячит в крысином мозгу
 принесите мне ветер поднимите уставные морды
посадите на поезд с чуланным билетом в москву
в телефонной трубке шуршанье зёрен графита
добродушный отрок крутит и крутит шум
будете живы захаживайте к убитым
наобум говорят всё во всём наобум

я приеду забуду что ты меня только не любишь
и будильник на восемь и вечер похоже на семь
поминальных свечей по цыганские души не купишь
назовите мне ветер обнять одиноких друзей

подползает зима очевидные лужи всё уже
порошащим снежком приглашается радость тишком
за водой на родник за судьбой по владимирке в ужас
вот шарманка вот пёс вот таксатор с заплечным мешком

на бетонку возили грибы собирать всем отделом
и тебя прихватили и ты заблудился в лесу

поминальных свечей удлинённое осенью тело
 принесите мне ветер я тоже его понесу