|
НАБЛЮДАТЕЛЬ
рецензии
И «верую» и «сев» пребудут в нем
Константин Кравцов. Арктический лен. Стихи разных лет. — М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2017. — (Поэтическая серия «Русского Гулливера»).
Священник-поэт Константин Кравцов родился в шестидесятых в Салехарде. Не потому ли в его поэзии, вопреки тьме, свободно рифмуются известь 501-й стройки и арктический лен?
С первых же строк книги, в которой собраны стихи разных периодов жизни поэта, он дает понять, что верить, любить и надеяться — возможно, что, обращаясь к Богу, даже в самых жестоких условиях мы сохраняем возможность сказать «да будет Воля Твоя».
Современная христианская поэзия — особый пласт текстов, который является попыткой осознания современной реальности. 80 лет безбожия не могли пройти бесследно ни для православия как такового, ни для поэзии. Сергей Круглов может описывать сделанный женщиной, не первый уже, аборт, Евгений Карасев — как урки заходят в хату, — Кравцов тоже видит и осознает все эти раны бытия — и тем не менее не перестает видеть в нашем мире «лучший из возможных миров» Лейбница и доказывать это ритмом, размером, рифмой.
Но что же коснулось этого заснеженного края так, что мощи выбитых шпал стали здесь памятником погибшим? Укрыл ли от нас все эти страдания салехардский снежный наст?
Речь в книге — не только о Салехарде, но об Архипелаге в целом:
…И как произнести
помилуй мя, где в извести часы
остановили стрелки на одних
и тех же цифрах в желтых коридорах…
Поскольку в книгу вошли стихи разных лет, можно проследить, что волновало автора на протяжении жизни, и, в частности, увидеть, что вопросы Кравцова — отчасти карамазовские, но ответы на них — скорее, Алешины, чем Ивановы. Пафос христианского учения в стихах Кравцова выражается не в цитировании Писания, а, скорее, в сомнениях, высказанных в духе старца Зосимы: превратимся ли мы в журавлей?
Говорят, будто стихи в привычном понимании уже изжили себя, в США, например, стихами называют в основном верлибры. Кравцов же добивается точности своих стихотворений именно с помощью ритма, размера, ударения, переходя от греческой силлабики к японскому хокку и возвращаясь к античной форме.
Иероглифы Дао — Дао любви — ивы, кривые березки,
Уточки-мандаринки сплылись в камышах,
Белого тигра прыжок
Снег осыпает с пихт.
Или греки: писал Геродот, что в полуночных землях
На север от скифов, бредут исполинские перья;
По этой причине нельзя ничего разглядеть
И проникнуть туда невозможно; представь:
Все кончается Гипербореей: козлиная кровь,
В киммерийский текущая ров, говорливые тени
Струятся над ямой, а дальше, на север — лишь перья...
Кравцов знает цену словам. Наверное, потому так точно выражены его наблюдения над суровым северным краем, в котором равнодушный глаз увидит лишь беспросветное белое полотно:
Север
При слове север сердце воскресает,
а почему — не знаю. Приглядись:
лишайник да топляк, грибная слизь,
и день так зримо гаснет, вымерзает
так явственно, и вот — одно лишь слово:
и верую и сев пребудут в нем,
и верба, развернувшаяся снова —
там, на ветру, во Царствии Твоем.
Неуничтожимое красное пятно на теле северной белизны — эпитет шаламовский, который как будто задает совершенно другое восприятие этого белоснежного покрова. Однако Кравцов и здесь находит слова для своей звучащей лейтмотивом, не утихающей теодицеи:
Звезды восьмидесятых
Обские звезды, остов колокольни
В степи глухой, где зона видит сны
Про берег Дона — Господи, на кой мне
Огни Ростова той еще страны?
В тираж, в расход мы пущены обоймой —
Могилой братской — блудные сыны
И дочери, горят над маслобойней
Преданием никчемной старины
Над трын-травой, над родиной отпетой
Звезда Полынь, планета Колыма
И ветры злые нас торопят в Лету.
Но вспомнишь беззаконную комету
Тебя, юнца, сводившую с ума
И лето на дворе — Господне лето
И темень той зимы — Господня тьма.
Размышления о конце света — традиционная тема русской философии. Для русской эсхатологической мысли характерно признание краха человека на Земле, его греховной природы. Мы несем камни человеческой глупости и сетуем на Бога, но ответ прост: «…гнилую, как сказано, рыбу и соль не исправит…».
Несмотря на то, что основная и неотступная мысль, объединяющая всю книгу, — вопрошание о том, как возможно жить в бесконечно страдающем мире, верить в Бога после ГУЛАГа, стихотворения наполнены смыслом, красотой творения, необходимостью слова, и среди Господней тьмы просвечивает звукописью лазурь в разрывах мерзлых позолот, вспыхивает на светлом северном небе берилловой мыслью:
Мысль возвращается к Полюсу вслед за ведущим —
Сапфир остановленных волн под звездою Арктур,
Сторожащей Медведицу в тусклой берилловой роще.
В часах песочных бьется струйка крови,
Поскольку время — время мерзлоты —
Иначе не измерить…
Развивающий русскую идею Кравцов продолжает и русскую поэтическую традицию, его стихи полны реминисценций. Здесь и Мандельштам, и Георгий Иванов, и Пушкин, и даже Ломоносов, помещенные в современный контекст:
И что с того, что гад морских ты слышишь
Подводный ход? Молчи. Тебе — сюда.
В стихах видна любовь к русской поэзии, к литературе, историю которой автор изучал в московском Литинституте. Книга в целом посвящена родине поэта, но и Москва здесь — хронотоп любви, она тоже — в белоснежном уборе.
И все-таки лейтмотив книги — вера. Мучительные вопросы о том, как возможно верить в мире, наполненном болью, которые тревожат думающего человека, снова и снова возвращают внимание читателя к стихам:
Научи же меня, согласиться позволь
стать жилищем Твоим, укачай, научи...
«Арктический лен» — книга, написанная с бесконечной любовью к своему краю и в поисках собственного, личного ответа на вопросы: откуда в мире берется зло? И насколько любовь способна затмить его?
Никита Данилин
|
