Об авторе | Георгий Панкратов родился в Санкт-Петербурге в 1984 году. Автор двух книг прозы. Лауреат премии журнала «Урал» за лучшую публикацию 2016 года. В «Знамени» опубликован рассказ «Ассасин и абиссинка» (№ 2 за 2017 год). Живет в Москве и Севастополе.

Георгий Панкратов

Время позднее

рассказы

Юбилей

Когда пришел черед говорить отцу семейства, он, уже расчувствовавшись и захмелев от водки, встал и, поправив пиджак, коротко сказал:

— Всем спасибо! Не ожидал такого! Столько внимания у меня за всю жизнь не было! — он засмеялся: было, и, конечно, было еще и больше, но было когда-то. А теперь… Давно уже не было.

— Ты наш родной, — говорила жена. — Все тебя любят и уважают.

— Не, это правда, Виталик, — подтвердила зачем-то молодая женщина, подруга семьи Наташа. — Было очень здорово, что наконец тебя увидела. Но надо бежать, а то малой там дома распереживается.

Время близилось к десяти вечера, имениннику не хотелось, чтобы все расходились, но прощаться нужно было неминуемо. У всех дела, а день рождения, даже такой — пятьдесят пять лет — это лишь короткий миг в череде походов на работу, в магазин, каких-то еще бытовых дел, которых никогда не бывает мало. Ему и самому предстояло, прожив завтрашний редкий выходной в борьбе с головной болью, снова выезжать на маршруты, «в поля», как говорили у них на работе — глава семейства трудился экспедитором.

Расцеловавшись, умчалась Наташа. Она отметилась поздравлением, которое зачитала с открытки, куда редактор компании «Невероятная вселенная открыток», получающий тридцать пять тысяч рублей в месяц, скопипастил поздравление с сайта «Невероятная вселенная поздравлений»:

        Пусть каждый день твой
                Будет светлым,
                Пусть твое сердце
                Будет щедрым,
                От всей души
                Желаем счастья,
                В работе радостных побед,
                Пусть обойдут
                Тебя ненастья,
                Как будто их в природе нет!

Слова-то хорошие, а то, что не свои, так и бог с ним, думал, наверное, именинник: все-таки труднее всего придумать что-то искреннее именно тем людям, которые для тебя важнее других.

Напротив опустевшего Наташиного места засобиралась тетя Люба — впрочем, тетей она была только для одного человека из всех собравшихся — повзрослевшего сына именинника. Да и то, скорее по старой памяти, из детства. Но и родители называли ее — по той же, видимо, причине, а может, по привычке — тетей.

Она рассказывала полюбившуюся всей родне историю о том, что она и Виталий, то есть юбиляр, не просто друзья со времен молодости, но и еще — как оказалось — дальние родственники. Выяснилось это лет пятнадцать назад, при сомнительных и непонятных обстоятельствах, но в таких историях, передаваемых из тоста в тост, из посиделки в посиделку, очарование заключалось вовсе не в достоверности. С тетей Любой не виделись долго, а сын, приехавший из Москвы, уже и не помнил ее — как много пролетело лет. И тем очаровательней и ярче прозвучала теплая история про родственников.

Юбиляр грустно кивал головой, слушая ее виноватые, но твердые оправдания: дочь сейчас подъедет на машине, а у дочери все время расписано по минутам, и хоть ты тресни — она ждать не станет: и да, подъедет к самым дверям, но внутрь не зайдет. И на минуточку тоже.

— Ну, все, целую, пока-пока! — попрощалась тетя Люба. — Рада была всех видеть.

Теперь в небольшом банкетном зале, снятом по бюджетному тарифу, оставалось только семейство юбиляра: жена, да теща, да его отец. Ну и сын еще, он тоже редко приезжал, вот и сейчас куда-то вышел. Со своим отцом юбиляр не ладил, и виделись они разве только по праздникам. С тещей не ладили тоже, но жили с ней вместе, с женой… Ну с женой — все понятно. Жизнь — штука такая сложная, на все не хватает денег. А когда не хватает денег, из развлечений остаются только ссоры и тягучие, как смола, взаимные обвинения. Но сегодня, конечно, был не тот случай. Сегодня был юбилей.

— Я желаю вам всем… — улыбаясь, заговорил захмелевший Николай Сергеевич, дед. Таковым он приходился сыну юбиляра, ну и по возрасту был им, правда, чувствовал себя бодро и выглядел вполне спортивно, хоть и никогда не занимался спортом. Ему было семьдесят с лишним (а в этом возрасте каждый год лишний), он был на пенсии, отдыхал: — Так вот, я желаю вам всем, чтобы вы не трепали друг другу нервы. Время у нас такое, конечно, сложное. Тяжелое выдалось время. Ну, а с другой стороны, когда оно было легким? — он развел руками. — Остается только жить.

Дед протянул имениннику конверт с несколькими тысячами. Пожали друг другу руки.

— Спасибо! — радостно сказал Виталий. — Спасибо.

Дед поздравлял по привычной и, в общем, бесхитростной формуле: зная, что люди живут не в достатке, что часто ссорятся, пожелать им не делать этого, а затем уточнить, что в его-то время все было иначе, и что он, конечно, не осуждает, понимает их. Сам он любил другие поздравления: когда праздновали его день рождения, Виталий с женой приехал прямо с работы, катался по «экспедициям» без выходных три недели и сидел за столом ни живой ни мертвый. Давление, спазмы, сосуды — объясняла мать, но дед напился и совсем разгорячился: на день рождения нужно быть радостным, кричал он, а не то выметайся, пошел вон отсюда! Памятуя о том случае, уже на своем празднике юбиляр пытался подчеркнуть, что он очень весел, слушая тост, что все хорошо.

Впрочем, когда человек выпьет, от него ведь можно ожидать всякого. Об этом помнил и сын, а потому не особо налегал на коньяк. У него были странные отношения с отцом: в разные годы они ссорились, не общались, подолгу не виделись. Самые яркие воспоминания об отце у него были связаны с детством, когда, в общем-то, все люди бывают счастливы.

— И, наверное, это главное дело родителя — сделать так, чтобы ребенок был счастлив, — торжественно сказал он. — И ты с этим делом справился!

С тех пор, как сын повзрослел, жизнь перестала ему нравиться. Но ведь отец и не обещал, что так будет всегда, и это уже — совсем не его забота.

Жена, Наталия Викторовна, поздравляла долго, ее речь была как салют — завершением праздника, кульминацией, тем, ради чего «все здесь сегодня собрались».

— Дорогой мой, родной ненаглядный супруг! — начинала она, подняв бокал.

— Вы можете пока присесть, это надолго, — шутил юбиляр, но видно было: ему приятно.

— Мы живем с тобой уже столько лет… У нас, конечно, всякое бывало… Но мы с тобой во все, даже самые трудные времена… Вместе… — доносилось до рассеянного сознания окружающих. Мало кому из собравшихся было под силу сказать столько добрых слов. Но и воспринять такое количество информации — тоже. — Умный, справедливый, замечательный человек… Пусть хранит тебя Бог… Пусть невзгоды и горести — все обходят тебя стороной… Болячки всякие… Здоровья тебе крепкого, сил тебе, терпения, мужественности! Стойко­сти! Счастья, самое главное! На работе все уважают… любят… Заслужил, значит… своим отношением, авторитетом… Вырастили такого замечательного сына… А скоро внуков нянчить будем. Или внученьку… Это уж как постарается кое-кто.

Сын вытирал рот салфеткой.

— Сына, сфотографируй нас! — женщина протянула фотоаппарат и показала, на какую нажать кнопку. — Самые счастливые дни — это когда вся семья вместе, все в сборе. Да, бабушка? Ты у нас что скажешь? Тебе все нравится? Дорогие мои, ненаглядные — я старалась, поверьте, очень, и место, вот, это вы­брали, повезло, я считаю, и еда неплохая, и алкоголь можно свой. Главное — чтобы каждому все понравилось, чтобы никто не ушел недовольным. Ну что ты не говоришь ничего, хорошо ведь? — она опять обратилась к бабушке, молчаливо сидевшей на краю стола.

Бабушка за все торжество не проронила ни слова — слишком много их было сказано дома, да что там — говорилось каждый день в адрес нынешнего юбиляра. Вот только для праздника все они не годились. Ну а других не подбиралось. Наслушалась тоже, чего уж греха таить — так что праздник пусть тем и будет праздник, что помолчат. Перемирие.

Засобирался и Николай Сергеевич:

— Я, ребят, пойду кино смотреть. Интересную киноху сегодня показывают, — дед любил кино и оживленно начал рассказывать, к просмотру какого фильма торопится со дня рождения своего сына.

Заканчивалась в бутылке водка, и так же неумолимо подходило к концу время банкета. Хотелось продолжить, но дополнительный час стоил почти что как сам банкет. Да и смысла не видели: вчетвером можно было продолжить дома.

Решили вызвать такси. Приехал маленький автомобиль, в который уместились кое-как: жена на первое сиденье, а назад — юбиляр, сын, да теща, Нина Георгиевна. Под ноги поставили пакеты, куда сложили остатки еды из ресторана. Был обычный петербургский вечер, станция метро «Черная речка», если хотите знать.

— Не, ну хорошо посидели, ребята, правда, — Наталия Викторовна предавалась приятным воспоминаниям. — Наташа тебе такую классную речь сказала! Сын, вон, приехал. Сына, ты как?

— Сына у вас молодец, — сказала Нина Георгиевна. — Из самой Москвы приехал.

Внука, в отличие от зятя, она любила. Он приезжал пару раз в год, на несколько часов, день — максимум. Сейчас он вез в сумке бутылку коньяка и думал, что, наконец, без лишних гостей и бабушки, которой он хоть и рад, но ведь отца-то она не любит, посидит с родителями, пообщается, может, чего-то вспомнит. Ценность встреч с родителями с каждым годом возрастает, вот и у отца такой серьезный юбилей, а совсем недавно он видел его молодым, полным сил, возвращающимся из рейса.

Да, Виталий когда-то был моряком, повидал чуть ли не все страны мира, которые имеют выход к морю. Мужики уважали его, уважал и сын. Но ни мужиков, ни сына давно не было рядом. Были только постылая новая работа, в которой Наташа желала ему «новых побед», хлам в квартире и ссоры с утра до вечера с тещей. Раз в год он позволял себе выпить — на день рождения.

— Ну, вот и приехали, — сказала Нина Георгиевна. Сын вышел из машины, осматривая полузабытый двор, в котором в юности убил немало бесцельных дней. Бабушка отправилась в квартиру, а родители решили покурить перед тем, как заходить в подъезд.

— Хорошо здесь, — сказал сын. Юбиляр стоял рядом, покачиваясь, и улыбался. Он не сразу заметил, как изменилась в лице жена.

— А пакет-то вы взяли? — спросила, почти крикнула Наталия Викторовна.

— Какой пакет?

— Пакет! Пакет! — закричала она, удивившись их непониманию.

— Так бабушка же, вроде… — мягко произнес юбиляр, покачнувшись. Хотелось домой, к столу, продолжить добрую встречу. Но было уже понятно: случилось что-то непоправимое.

— У бабушки другой! Я давала вам пакет! Белый такой, маленький. Там была сложена кофта и проездной на трамвай!

— Господи, ерунда-то какая, — улыбнулся юбиляр.

— Ты, бестолочь! Алкаш чертов, ничего тебе доверить нельзя!

Она опустилась на скамейку и раздраженно достала сигарету.

— Дайте хоть прикурить, идиоты!

Сын пожал плечами: он не курил.

— Ну, дай же зажигалку, мудак! — крикнула она юбиляру. — Ты глухой, что ли?! Господи, что ж за люди, что ж за люди! — ее охватывала паника.

— Давай мы проводим тебя домой, — предложил сын. — А сами поедем.

— Проклятый дебил посеял пакет! — закричала Наталия Викторовна, как только они вошли в квартиру. Нина Георгиевна осуждающе качала головой. — Я ж говорила: не человек, а черт знает что! Ну, ничего доверить нельзя! И этот, этот такой же!

— А еще из Москвы, — покачала головой Нина Георгиевна. — Ну, ты не ори так только, не ори.

Через минуту юбиляр с сыном уже ехали обратно в ресторан — на сей раз, правда, в автобусе. Отец качался, ему нужно было посидеть в тепле, может быть, выпить чаю. Сын, как в давно забытые времена, распечатал бутылку прямо в автобусе и хорошо приложился к ней. Позвонил в такси, там пообещали связаться с водителем, но добавили:

— Вы же понимаете.

— Ты не представляешь, как все достало! — нервно говорил отец. — Как все, просто вот совершенно все в этой жизни достало. Я живу, тупо работаю и прихожу домой, из комнаты не высовываюсь, но я виноват во всем. Вот просто во всем! Что живу на этом свете, виноват. А что бы они без меня? Вот что?

— Ну да, — отрешенно проговорил сын. — Ну да.

— Одна радость — смотаться на пару дней в какой-нибудь Псков по работе. Как же все достало! Достало! — он говорил тихо, но при этом вопил, и становилось страшно.

Постепенно юбиляр переключился на другие, темы, стал забывать, что ему хреново. Вспомнил, когда выходили из автобуса — чуть не упал. Парни и их девушки, спешившие в центр прожигать ночную жизнь, молодые, ухоженные, смотрели на них презрительно. «Ну да, русское быдло же, — вспомнил сын москов­скую повестку дня. — Да ну и черт с вами со всеми». А отец даже шутил в их сторону, но шутил несмешно, отчаянно.

Администратор кафе, открывшая дверь, была совсем не такой приветливой, как во время банкета.

— Чего вам? — хмуро спросила она.

— Да вот… — сын начал объяснять ситуацию.

— Внутрь не пущу! — грубо оборвала она и захлопнула дверь.

— Ну чего, — пробормотал отец, — поехали?

— Вообще, — возле остановки сын снова достал коньяк, и они приложились оба, — нормальная русская традиция предполагает более… спокойное, что ли, отношение к таким вещам. Наоборот, это показатель праздника — что все хорошо прошло. Чего-то потеряли, кто-то по щщам получил, попели песни…

— Видишь, — тихо сказал отец, — у нас она почему-то не работает, традиция эта. Не работает… — горько повторил он.

— Ну ладно тебе, — сочувственно говорил сын, хотя понимал: чего ладно-то? Но надо было что-то сказать. Ему завтра в Москву, а там ждет его спутница жизни, а спутница жизни хочет ребенка. Но зарплата сына ведь совсем невелика, и что та Москва? Сын представил свой, такой же, юбилей когда-нибудь, и, зажмурившись, приложился к бутылке.

— Нам жопа! — повторял юбиляр. — Жопа.

Они стояли, как два нашкодивших школьника, или вовсе, того мельче, котенка, и смотрели расписание автобуса, сверяли с часами: придет, не придет. Потом у сына зазвонил мобильник. Он отошел, поговорил, отчаянно жестикулируя, и вернулся к отцу.

— Нашелся! — радостно сказал он. — Сейчас таксист подъедет.

Отец кивнул и вздохнул очень устало.

— Скоро будем дома, — ответил сын.

В такси он проверил пакет: там была и кофта, и проездной на трамвай тоже был. Пакет был найден на заднем, где сидел он, а вовсе не на переднем сиденье, где ехал юбиляр. Выходит, это все из-за него — такая догадка вконец испортила настроение. Ну неужели нельзя быть внимательней, и вправду? Ведь он же не в первый раз на семейных праздниках.

— Держите, — он протянул водителю тысячу рублей.

— Что вы, что вы, это очень много, — испугался петербургский водитель.

— Здоровье дороже, — сказал сын. — А душевное здоровье — так вообще бесценно.

Наталия Викторовна встретила их сурово.

— Ну что, не нашли? — торжествующе произнесла она.

— И не надейся! — иронически бросил отец и прошагал в комнату.

— Ой, вы молодцы! — запричитала женщина. — Какие умнички! Бабушка! Бабушка! — она позвала Нину Георгиевну, чтобы поделится радостью, и радость эта была неподдельной.

— Я же тебе говорила: найдут, — наседала она на бабушку. — А ты панику поднимала!

— Я поднимала?! — ахнула бабушка. — Нет, вы посмотрите: это я поднимала!

— Ну а кто говорил, что если не найдет — «домой не пущу твоего Виталия»?

— Ну говорила, было дело… Говорила всякое.

Через минуту они сидели в комнате, поставив на стол начатый в автобусе коньяк. Сын рассказывал, что и как в столице, отец вспоминал истории из прош­лого, вокруг ходили коты, и каждый норовил их погладить. Ведь коты — это уют в доме, такие ласковые, пушистые, красивые коты!

— Дорогие мои люди, — умилялась Наталия Викторовна. — Ненаглядные вы мои!

Ресурсосбережение

1

Едва они оказались за забором, как принялись размахивать руками, громко кричать. Их было пятеро, но сторож, дед в футболке цвета хаки, с толстыми очками на мясистом красном лице и подпоясанный ремнем с гигантской бляхой, выглядел грозно. Он двигался в их сторону не то что без оружия в руке — без мало-мальской палки, а они отступали.

— Пошли вон отсюда, — ворчал сторож. — Давайте, давайте.

— Мы просто хотели послушать музыку! Погулять, посмотреть, чего вы тут строите.

— Не для таких, как вы, строим. Все, проваливайте.

— А для каких? Разве не для молодежи будущее? Разве не за нами?

Они были совсем молоды — неряшливые, длинноволосые парни в синих джинсах и черных куртках, с дырявыми перчатками на руках и большим магнитофоном, из которого не играла — хрипела — музыка. С ними была девушка — стройная, в красном платьице и легкой красной шляпке. У нее были тонкий носик, алые губы и очень внимательные глаза, которыми она глядела на сторожа — казалось, не с вызовом, а с недоумением.

Недоумевала и Зинаида — молодая женщина в клетчатой юбке и бежевой блузке с цветами. Она стояла неподалеку и дергала за поводок собаку, пристроившуюся у столба.

— Мы хотели ее пощелкать, — не унимались парни, показывая на свою красавицу. — Мужик, ты просто завидуешь нам! Скажи, ты сам бы ее пощелкал!

— Ха! А то и не пощелкал бы, — хохотнул кто-то из компании.

И вправду, один из них крутил в руке маленький незаметный фотоаппарат. «Горел асфальт От солнца и от звезд. Горел асфальт Под стук колес», — надрывался магнитофон.

— Нашли место, — сплюнул сторож. — Здесь вам стройка, а не фотоателье.

Поняв, что ловить нечего, компания ушла. Девушка в красном так и не проронила ни слова.

«Красивая», — отметила Зинаида. Ей отчего-то казалось, что у красавицы, в отличие от взъерошенных друзей, было какое-то будущее. Она словно выглядела иначе и непонятно как оказалась в такой странной компании. «Но когда-нибудь она от них уйдет, а они останутся» — думала случайная прохожая. Были у Зинаиды и другие мысли: «Вот мне, например, не стать такой. Но и уходить никуда не надо».

Собака потянула поводок, и Зинаида вздрогнула. Кажется, к ней обращался сторож.

— Раньше они были другие, а теперь ничего не поделаешь! Поганая молодежь, — старик махнул рукой и скрылся за воротами.

Зинаида шла и думала. О том, что и она сама — вроде такого же возраста, ну, может быть, чуть старше, чем каждый из этой компании, а как все по-разному — у них и у нее! Она всегда осознавала, что некрасива — круглолицая, низкая, ноги кривые, очки толстые. Что она неинтересна. Обыкновенна.

— Время наступает другое, фиговое, — донесся до нее голос сторожа: то ли дед продолжал говорить за забором, то ли эти слова просто всплыли в памяти.

Она гуляла здесь с собакой каждый день. Выходила из дома и шла на ВДНХ — потому что жила рядом. Заходила через Хованский вход, прогуливалась по парку, выходила через Южный — а потом домой. Возле Южного-то и начали строить новый павильон выставки.

— Ресурсосбережение, — сказал ей Виктор, мужчина чуть старше нее, с короткой стрижкой и в неизменной футболке с надписью «PUMA», которую она однажды прочитала как «РИТА». Он долго смеялся, этот мужчина — ее мужчина.

— Чего?

Они сидели на кухне. На клеенке были расставлены чашки, тарелки. Выгуляв собаку, она приготовила ужин для гостя. Но ужин подошел к концу, и тарелки были пусты. А чашки — напротив, наполнились чаем, от них шел пар.

— «Ресурсосбережение» называется павильон. Будут демонстрировать достижения нашего Союза в сбережении ресурсов.

— Да какие достижения, — отмахнулась Зинаида. — Ты посмотри, что за жизнь вокруг. Кажется, скоро достижением будет одно то, что прожил день и жив остался. А эти — гремят только! Вот и все достижение.

— Ничего, — продолжал мужчина. — На ВДНХ не строили с самого пятьдесят четвертого года, представляешь! Ну кроме одного здания, или парочки. А этот павильон — он будет оригинальный, светлый. Напоминает арку ВСХВ, которая до войны была главной. Только с огромными окнами. Архитектор Боков строит.

— Вот! Сейчас все Боковы строят — то-то и глядишь: выходит боком.

— Думаю, в следующем году закончат. Бодрая стройка, бодрая как перестройка, — он рассмеялся, но Зинаида смолчала. — Боков, Андрей Владимирович — светлая голова. В Моспроекте работал, а сейчас, кажется замдиректора НИИ архитектуры. Я думаю, у него большое будущее. Как у нас с тобой!

— Вить, зачем тебе все это знать? — поразилась женщина. — Ты не архитектор, не строитель, с ВДНХ никак не связан.

— Как зачем? — он дернул руками, слегка задел чашку и пролил несколько капель. Она принялась протирать. — Наступает время знаний. И что интереснее всего — порой понятия не имеешь, какие знания могут принести пользу!

Она молчала, выжимая тряпку, а потом присела и вздохнула.

— Мне одно только знание приносит пользу. Знание — что вот мой дом, вот я. А вот моя жизнь. И что бы там ни строили… Я думаю так: все, что нужно, уже построено.

— Жарко у тебя, — только и ответил Виктор.

— Конечно, июнь-месяц. Открыл бы окно.

— Мамки-то нет дома? Или спит?

— Она в вечернюю сегодня, — Зинаида достала зеркальце, посмотрела. Поправила короткую прическу.

— Жаль, она меня бы поддержала, — сказал мужчина.

— В чем?

— Твоя мамка все понимает. Она и мне говорила не раз: ну окажи ты на нее влияние, Витюша, окажи! Я и сам думаю: чего ты такая? Ты молодая, мы молодые с тобой. Чего ты киснешь? Слушай, я мотаюсь туда-сюда по стране, я вижу, что время наступает другое. Новое! Надо оседлать его. У меня и там дела, и сям, мне и то интересно, и пятое, и десятое! Сейчас я в Свердловск поеду, потом в Киров, в Куйбышев!

— И зачем?

— Салоны! — воскликнул он.

— Все те же салоны? — вяло спросила Зинаида.

— Не те же, — Виктор замотал головой. — Новые, лучшие! Закупаем видики, фильмы, находим помещения, арендуем. Крутимся! У нас много народу — все больше и больше. А как? Надо двигаться! Где-то открываем, где-то закрываем. Переезжаем. Но главное — это все наше! Мое и ребят. У меня друзей, знаешь — во! В каждом городе.

— Я рада за тебя, — она натужно улыбнулась.

— А ты хоть знаешь, что недавно был великий день? Двадцать шестое мая! Знаешь, что в этот день случилось, нет? Приняли закон «О кооперации». Нет, много хорошего, много сейчас — вон, наши из Афгана вышли. Тоже не слыхала? Теперь каждый день великий! Но это, это, Ида, кое-что особенное. Двадцать шесть — ноль шесть — восемьдесят восемь, запомни эти цифры! Это цифры свободы. Нам разрешили частное предпринимательство!

— Это же уголовщина, — Зинаида посмотрела с недоверием. — А ты радуешься. Чему?

Виктор воодушевился. Он встал, прошелся по кухне, остановился у окна. И, кажется, совсем не слышал ее слов.

— Посмотри вокруг! Там жизнь. Оно и раньше было так — всех ведь не пересажаешь. Этот закон привел советских людей в бизнес. Самых разных, самых обычных: студенты, спортсмены идут, все идут… просто они хотят. Люди понимают, что могут что-то сделать. Открывают магазины, салоны красоты, машинами торгуют, рестораны, дискотеки, да мало ли, — он смеялся заливисто, словно счастливый ребенок. — А когда-нибудь нам разрешат все! Свои предприятия, свой завод — ты только представь, Ид. И это все будет скоро! Реформа цен впереди, демократизация на производстве: раньше думали «что делать» — теперь «как делать». Это качественно новый разворот!

Зинаида подула на чай, сделала осторожный глоток.

— Ты что же, веришь в коммунизм? — он даже как-то сник.

— Нет, конечно, — она пожала плечами.

— А во что веришь?

— В нас. В тебя и себя. Не знаю… Но ты странный.

— Это я странный? — искренне удивился Виктор.

— Ты беспокойный, — твердо ответила Зинаида. — Мне вот это и не нравится, что ты по стране мотаешься… И ночами тебя нет дома, и, не предупреждая, пропадаешь на недели. Что с какими-то все время странными людьми. С нуворишами.

— Эти-то нувориши? — мужчина рассмеялся. — Да не, это не серьезный уровень. Мы лишь иногда выходим на нуворишей. Точнее, они на нас. Все больше с мелкотой имеем дело. Так потому, что сами мелкота. Ну а чего скрывать? Пока что сами мелкота. Но мы работаем. Здесь, в Москве, жестко. Все поделено, не пробьешься. Сунуться куда — огромный риск. А там завязки, подвязки. Мы там окрепнем, а оттуда придем в Москву. Где-то получается, где-то нет. Точки на карте загораются, мигают, гаснут, мигают еще яснее. Это жизнь.

Он так отчаянно жестикулировал, что не заметил в углу подоконника журнал. Зацепил его, и журнал упал. Виктор поднял, посмотрел обложку: «Новый мир». Принялся листать.

— Да, это как человеческая жизнь, — неожиданно согласилась Зинаида. — Загораются, мигают, гаснут. Жил бы ты здесь себе спокойно. Работал, как прежде, в «Водоканале». Или где ты там был. Образования серьезного у тебя все равно нет.

— Мое образование — здесь, — Виктор постучал пальцем по лбу. — Жизнь — вот мое образование. А не «слава КПСС». Посмотрим, куда вообще заведет наше образование через сколько-то там лет… Кем я работал, говоришь? Бумажки перекладывал. Теперь все по-другому. Я буду перекладывать деньги. Ровные стопки денег.

Она посмотрела в потолок, шмыгнула носом.

— Ты же видишь — их стало больше, — не унимался мужчина. — Я машину купил, подарки тебе дарю. А буду дарить еще больше! Я мечтал о таком. Я прямо сейчас готов тебя забрать. Бросай все это! Оно ни минуты не стоит, чтобы за него держаться. А мамке твоей помогать будем. Обеспечим ее. Так надо, понимаешь? Значит, надо. Мотайся со мной, будем вместе мотаться, значит. Мы вместе… я хочу, чтобы мы были вместе. Может, в Польшу поедем. Мне за аппаратурой надо, шмотья прикупим заодно. А там, того и гляди, в Америку.

— Кому ты там нужен, в Америке? — не выдержала Зинаида.

— А вот и нет, — он полушутя пригрозил ей пальцем. — Мы с ними сближаемся. Рейган интервью давал недавно: говорит, добились значительного прогресса. Я запомнил. Ни одна страна, говорит, не может успешно соперничать на мировом рынке, если не позволяет людям стремиться к собственным целям. Да, думаю, тысячу раз ты прав, Дональд!

— Рональд, — поправила женщина. — Президента Америки зовут Рональд.

— Да хоть Макдональд! Главное, что дело говорит! Я на всю жизнь запомнил.

— Куда мне ехать? Я родилась в Москве, рядом с ВДНХ. Куда мне еще ехать и зачем? Я живу в лучшем месте на Земле.

Виктор оторвался от журнала, пристально посмотрел на женщину и принялся вновь разглядывать страницы.

— И как ты живешь? Работаешь швеей, шьешь чего-то…

— Вот уж как умею, так и живу, — фыркнула Зинаида.

— Я тоже в какой-то степени шью, — задумчиво проговорил мужчина. — Перекраиваю сознание людей. Да, я буду перекраивать общественное сознание, — ему явно понравилась мысль, он смаковал ее. — У меня вообще мечта в политику пойти. Менять сознание! Объяснять людям, чего они могут, зачем это все нужно. Создавать им новые законы, освобождать пространство для лучшего!

— А в космос ты не хочешь полететь?

— В космос, — передразнил Виктор. — Ты почитай вот, что в твоем журнале пишут! В «Новом мире». Который ты читаешь.

— Я не читаю.

— А зачем тогда выписываешь? — изумился мужчина.

— Я и не выписываю. Соседи оставляют. В том шкафу у входа в подъезд. А я и беру иногда. Книжки, газеты…

— А зачем берешь, если не читаешь?

— Вдруг захочется.

— Ну ты его хоть открывала? — его голос стал бодрее, энергичней. — Ты смотри, смотри! «Публика услышала правду, которой заждалась — о застойных явлениях в экономике, опасном загрязнении общественной атмосферы ложью, пустой парадной словесностью и еще о многом из того же ряда, о чем было принято знать да помалкивать. Жажда правдивого слова так долго не получала утоления, что теперь ее стали утолять залпом». Жажда правдивого слова! — он потряс журналом перед лицом Зинаиды. — Вот чего теперь хотят люди!

Она встала и приглушила свет. Задумалась.

— Ты что же, своими видиками им правдивое слово несешь? Прости, не поверю.

— Я несу правдивое дело, — рьяно ответил Виктор. — Меняется все вокруг! Ну, не читаешь ты журналы, так хоть телек смотришь! Хотя кто в наше время сидит и просто так смотрит телек? По нему показывают только малую часть жизни, горсточку!

— А по твоему видику? Что вы там показываете людям? Так ты собираешься им перекраивать сознание?

— Да, так, — Виктор затряс головой. — Так. Люди видят другой мир, видят, что можно заниматься делом. Жить иначе. Но это не все. Не получится с этим — буду пробовать другое. Из-за рубежа перевозить товары для рыбалки. Знаешь, сколько там всего! Закачаешься.

— Я не люблю рыбалку.

— Там ой-ой-ой! — распалялся мужчина. — Можно открыть свои магазины, перекупать, научиться производить, договориться с нашими! У нас народ так любит рыбалку, а ничего о ней толком не знает! Культуры нет. Потом, всякие электронно-вычислительные машины появляются из-за рубежа. Они очень дорогие… можно перепродавать, да и помогут вести бизнес! Я только с алкоголем вряд ли стану связываться — там все так мрачно, что ну их к черту…

— Понятно, — женщина зевнула. — А я уже спать хочу. Время позднее.

— А ты в институте вон не доучилась, — ответил Виктор, будто не слышал ее слов. — Может, давай, пока это… не поздно. Договоримся с нашей профессурой.

— Мне было неинтересно. Я скучала там.

Он махнул рукой:

— Когда ты не скучаешь?

— Когда ты рядом, — тихо сказала Зинаида. — Мне хорошо, мне спокойно тогда. Но этого давно нет.

На кухню пришла собака, лениво тявкнула.

— Ты даже собаке имя не придумаешь, — сказал Виктор.

— Зачем собаке имя? У нее что, есть паспорт?

— Ты боишься что-то сделать, лишнее движение, как-то потратить себя. Почему? Зачем нужна такая статичная жизнь?

— Я люблю, когда изо дня в день одно и то же. Меня это успокаивает.

— Знаешь, что ты мне напомнила? — он придвинулся к ней, заглянул в глаза. — Мяречение. Так называется феномен у северных народов. Научно это не объяснено. Человек как будто перестает быть собой и впадает в транс. Он уже ничего не хочет и не понимает, а просто копирует, что делают вокруг него, говорят. Повторяет их. В таком состоянии он может подчиниться любому приказу, потому что ничего не соображает. Это такое якутское слово — мяречить. Да, кажется, якутское.

Зинаида вздохнула.

— Ты нахватался всякого — отсюда немного, оттуда…

— Время наступает таких, нахватанных! А вот такие, как ты, так и останутся — мяречить.

Женщина сжала в руке салфетку, снизила голос:

— Ты можешь хотя бы попытаться понять, что это можно любить? Не все такие, как ты. Не все.

— Вот смотри, — перебил ее Виктор, бросив на стол журнал. — Еще, еще, смотри: «В жизни страны бывают разные периоды, которые можно сравнить с боевыми действиями во время войны: затишье, отступление, бои местного значения, наступление. Сейчас идет наступление по всему фронту. А какое наступление без атаки?» Это журнал твой, «Новый мир» печатает. Новый, понимаешь, новый!

Зинаида вдруг рассмеялась — громко, прерывисто, глубоко, будто кашляя или храпя. Это было так неожиданно, что Виктор даже испугался.

— Ты чего?

— Понимаешь… Это журнал «Октябрь». «Октябрь», а не «Новый мир»!

— Какой «Октябрь»? — он закрыл журнал и недоуменно уставился на обложку.

— В ней-то все и дело. Там не было обложки, точнее, была, но… В общем, они их рваными выкидывают. Старье потому что. И обложку оторвали. Я гляжу — она рядом лежит. И приклеила. А она от «Нового мира».

Виктор смотрел на нее как на сумасшедшую.

— Ну ничего, случается, — Зинаида снова тихо посмеялась, будто несколько раз икнула. — Кажется, что «Новый мир», а открываешь — все тот же «Октябрь».

— Зачем же ты это сделала?

— Я сшиваю. Не люблю, когда что-то порвано, — женщина вновь стала строгой, серьезной. — Все должно быть аккуратно.

— Да уж, такое чудище сшила, — он покачал головой.

— А ты чего делаешь? Разве не то же?

— Не понял!

— Ты и живешь, как этот журнал читаешь. Отсюда кусок, оттуда кусок! Такой мир — будь он и сто раз новый, но долго не простоит.

Виктор отбросил журнал, встал со своей табуретки и тут же присел на пол, возле нее, схватил за плечи — совсем как в фильмах про крепких мужиков и современных женщин: сильных, но со слабыми сердцами. Зинаида в такое не верила, и лишь, не удержавшись, ухмыльнулась сходству ситуаций.

— А ты меня вообще любишь? — спросил он.

— Не знаю.

— Что значит не знаю! Пойми! Время такое, что так, как ты хочешь, не будет. Я не могу разорваться. У меня голова пухнет, столько идей, столько всего нужно сделать. И так постоянно! Но я и тебя люблю. Как разорваться? Я не могу разорваться.

— А и не надо разрываться, — она выскользнула из его объятий и принялась убирать со стола. — Пухни без меня. А я себя поберегу.

— Для чего побережешь-то? — насмешливо спросил Виктор.

— Да мало ли! Одной много чего потребуется.

— То есть как это одной? Как одной-то?

— Я не хочу тратить нервы, — твердо сказала она. — Не хочу пухнуть.

— Да ты подумай…

— Я ничего не буду думать. Не хочу ничего менять. Буду жить так, как жила и живу. Ты Виктор, твое имя означает — победитель. Вот и побеждай.

Она взяла его за руку и повела к двери.

— А ты Зинаида, значит — в роду у Зевса. Помнишь?

— Такой, значит, род у Зевса.

Когда она стояла в двери, а Виктор вызывал лифт, ей очень захотелось зевнуть. Зинаида прикрыла рот рукой и наблюдала, как он топчется на месте, тычет в кнопку. Но лифт все не ехал, и она, не став дожидаться, захлопнула дверь.

2

Ей почему-то нравилось приходить сюда и смотреть. За годы жизни в этих местах прогулочный маршрут совсем не изменился, разве что иногда заходила на Южке, выходила на Хованке — так называли местные Южный и Хованский входы на ВДНХ. Собака без имени давно умерла, но не умерла ее странная любовь к собакам. Она завела другую, потом постарела другая, тогда завела третью, и третья уже постарела — собачий век, он ведь недолог.

Казалось, вчера было двадцать пять, а сегодня — уже «за полтинник». Но жизнь все та же, те же ощущения: проблем со здоровьем нет, и хорошо. Она гуляла каждый день по выставке и даже поработала на ней. Успела. ВДНХ держалась долго — даже в восьмидесятые на этой территории был порядок, до самого конца. Работали садовники, уборщики, строители — прежний уклад жизни здесь умер много позднее, чем по всей остальной стране. Но потом все резко рухнуло, обвалилось.

Она нашла другую работу, как нашла другую собаку. На ВДНХ теперь все было новым, непонятным, удивительным. И молодежь вокруг была совсем не той, что лазала по стройкам с магнитофоном и фотоаппаратом. И это для них — вся новизна ВДНХ, вся очередная неостановимая новь жизни. А для нее что?

— Не сложилась судьба у павильона, — раздался голос в метре от нее. Энтузиаст лет тридцати махал руками, еще несколько человек стояли спокойно, слушали, вглядываясь за спину энтузиасту. Прислушалась и она.

— В восемьдесят седьмом начали строить… Девяностые… Кризис… Но так и стоял.

— А я думал, это арена какая-то, — нерешительно вставил слушатель. — Типа, с одной стороны построили половину, и должны были с другой такую же.

— Не самое, надо сказать, удачное архитектурное решение, — откликнулся еще кто-то.

— Да, мало кто жалеет о сносе этого павильона, — подтвердил энтузиаст. — Теперь здесь будет колесо обозрения и парк аттракционов. Уже к девятнадцатому обещают.

— На следующий год? — недоверчиво переспросила низенькая девушка в очках.

— Да, сейчас быстро строят — кивнул энтузиаст. — Такое время. Ну что, куда двинем дальше?

Зинаида посмотрела за забор — там орудовали две машины ярко-оранжевого цвета. Они были не строительными, а, скорее, разрушительными. Теперь здания сносили не так, как прежде, — огромной, как говорили в народе, «шар-бабой». Длинные и гибкие металлические «пальцы» машин цеплялись за павиль­он и рвали, словно хищники, отхватывали куски павильона и бросали их оземь.

Собака, примостившись у красочного плаката с надписью: «Сегодня стройка — завтра история», доделывала свои собачьи дела.

— Пойдем, — сказала ей Зинаида и в последний раз взглянула на павильон. Зевнула, прикрыв рот рукой.

— Вы извините, — рядом с ней вдруг возник мужчина — крупный, небритый, с клоками седых волос. — Мне бы хотелось спросить вас, у вас есть минутка?

Она не остановилась. Лишь посмотрела на мужчину — в старом пальто, с пакетом, нездоровый цвет лица — и что ему понадобилось от нее? Так и спросила:

— Что вам нужно?

— Как вы относитесь к тому, что здесь нужно огородить улицу, поставить шлагбаум? Вот с этой стороны — и с той.

— А вам-то что от моего мнения?

— Вы ведь живете здесь, а этот вопрос — он очень актуален для всех жильцов. Дело в том, что парковаться негде — раз, разъехаться невозможно — два, как какой-нибудь праздник на ВДНХ…

— Откуда вам знать, где я живу? — огрызнулась она.

— Я знаю, — ответил мужчина. Мягко, но настойчиво, так, что она поняла: знает. Ну, знает, и что же?

— От меня-то вы что хотите?

— Собираем подписи, чтобы поставить шлагбаум! Видите ли, ездят все туда-сюда, туда-сюда. А так будут только наши, местные.

— Ставьте что хотите, — отмахнулась Зинаида.

— Так для того чтобы поставили шлагбаум, нам надо сначала поставить подписи! — настаивал мужчина. — Собрать, представить в управу… Это не быстро. Но мы попробуем. Вроде, много жильцов не против.

Она пожала плечами. На повороте резко завернула машина, и женщина инстинктивно отшатнулась, потянула на себя поводок. Их окатило из лужи.

— Вы что же, не смотрите, куда едете? — в сердцах воскликнула Зинаида. Она лишь успела увидеть, пока поднималось боковое стекло, что за рулем — женщина. Лет за пятьдесят, в красивой красной шляпе. Но водительница не проронила ни слова, а через мгновение машина скрылась из виду.

— Раньше надо было собирать подписи, — вздохнула Зинаида.

— Когда же это раньше? — удивился он.

— А мне откуда знать? Вам виднее.

— Странная вы!

— Я же вам сказала: ставьте что хотите.

Виктор проводил ее взглядом. Какая ему теперь разница— шлагбаумы, не шлагбаумы. Он давно не автомобилист. Когда-то машина была, так ведь много еще чего было — но на заре новых времен вписался не в тот поворот. И столько было планов, замыслов, задумок. Он пытался еще — раз за разом: сначала взлететь, позже — стабильно плыть, ну а затем — просто выплыть. И вправду, занялся рыбалкой, потом возился с лекарствами, мебелью, текстилем, оптоволокном — проще сказать, на чем он не пытался сделать бизнес. Приходилось даже поступиться принципами: алкоголь приносил прибыль, и Виктор ухватился за алкоголь. Он не берег себя, не искал отдыха, и даже вернувшись в свой район после двух кризисов, разменяв нажитую трудами и кредитами богатую квартиру на скромное жилище в том районе, где когда-то вырос — казалось бы, самое время сдаваться! Но он не сдавался.

Теперь он живет у ВДНХ, часто встречает ее — и хорошо. Свою новую жизнь воспринимает как эпизод битвы: ничего, мол, еще повоюем. Вновь мотаться по стране — это, конечно, вряд ли, но… Он не знает пока, что придумать, но уверен: что-нибудь да придумает. Он живет.

Виктор помнил, как году в девяносто третьем прекратилась стройка послед­него павильона той, советской еще ВДНХ. И скелет, так и не обросший мясом, на долгие годы остался стоять, обнесенный забором — памятник самому себе. Но что ему было до этих ресурсов, до сбережений…

«А для тебя, Зинаида, словно не было всех этих лет, словно ничего не происходило. Для тебя всегда ничего не было», — думал он.

Был аномально холодный апрель — такой редко бывала весна. Природа менялась, как менялся и весь стремительный мир. Ему казалось, что настал октябрь, что впереди зима. Он стоял и смотрел, как хищные машины рушат павиль­он. Да, жизнь могла бы сложиться и лучше, но он старался, он пробовал. Не победил, но сражался. И может, еще победит. Но кое-что сделает точно. Когда-нибудь он ей признается:

— Зин, это же я, Виктор! Не узнала? Ну, ничего…

Что она скажет в ответ, что сделает? Пожмет плечами, зевнет?

Он перенес два микроинсульта, не пьет, не курит. Изучает разные книги: «Оставь свой след», «Атлант расправил плечи», Эрика Берна, «Подсознание может все». На досуге — «Притчи Ходжи Насреддина». Занимается спортом в меру возможностей, сил и здоровья, совершает прогулки. Он даже хотел купить самокат или что-то еще, что так модно у этих новых молодых; а то как же: столько всего проносится рядом, а он идет мимо пешком. Но пока не купил; может быть, скоро купит.

На днях к нему пристали активисты: девушка и парень, местные жильцы. «Вот снесут павильон, построят здесь крытый центр, и поедут со всей Москвы гости, — убеждали они. — Негде будет яблоку упасть». Подумав, поставил подпись. Чего ж не вписаться, когда дело правильное? Вот только зачем он теперь их вспомнил — подписи эти, шлагбаумы? Да просто хотелось поболтать с Зинаидой. А о чем? Темы не находилось.

Хотелось поддержать с ней разговор, услышать голос. И вправду: она еще говорит. Думает. Она живет.

Живет здесь рядом. У ВДНХ.

Река снов

Я помню вечер, когда все они прыгали с крыш домов. Это было страшно. Эти люди были безумны. Потом я узнал, что был какой-то праздник в их секте, в честь него и затевалась эта кошмарная акция. Узнал я кое-что и о самом безумстве. Они называли его словом «Выход».

Потом я пришел к ним, и был с ними.

Сегодня я узнал из газет следующее: Альберт Владимирович Грушев, 1948 года рождения, уроженец города ***, приговорен к пожизненному заключению. Понял главное: Великий Мастер оставил своих последователей. И Братства Злобы больше нет.

Что нам осталось? Река снов. Или это мы ей остались?

* * *

Блок первый.

Члены Братства Злобы собирались в недостроенном пятиэтажном здании на окраине города. Как правило, на верхних этажах. Сидели парами, соприкасаясь спинами, прямо на полу. Учитель Грушев также сидел в паре с произвольно выбранным человеком, на общих основаниях. Одевались по-разному — непременным требованием был только черный цвет. Черным же фломастером все рисовали друг другу треугольники на лбу. Во время конденсации все держали в руках черные свечи. Встречались любители резать вены, перед встречей с Мастером хвастались порезами. Я же не пробовал — никогда не любил кровь.

Вначале Великий Мастер говорил для новичков, желавших вступить в братство. Это называлось Приобщение. Он объяснял суть: братство существует давно, мол, с конца восьмидесятых, и за все это время в нем никогда не было подчинения, не было обязательств, взносов, не применялся гипноз.

— Я человек простой, работал сантехником, — объяснял Мастер. — Я не бог и не пророк.

Было просто Учение, даже не Учение, а «недоразвитая мысль», как называл ее Грушев, и мысль эту каждый понимает как хочет. Но я думаю, гипнотическими способностями он все же обладал. Впрочем, это только мое мнение.

— Мир вокруг основан на Злобе, — говорил Великий Мастер. Отчего-то он не говорил просто «мир» или, как плохие поэты из числа тех же братьев: «этот мир». Он всегда говорил «мир вокруг», очевидно, внушая братьям простую и милую им идею: есть грань, отделяющая «мир вокруг» от «мира внутри». Грушев призывал ко второму и отвергал первый. Правда, допущение, что испытывавший такую ненависть к одному миру Грушев любил бы какой-то другой, мне всегда казалось глупым.

— В каждом из нас есть злоба на мир вокруг, — продолжал Великий Мастер. — Он жесток, он мерзок, он полон бессмысленных вещей. Лично во мне столько злобы, что хватит на всю вселенную, — говорил он, и я отмечал про себя, как схоже это состояние с моим. Наверное, такая ненависть находится на пике именно в девятнадцать — а мне было столько — и потом, на протяжении жизни, будет только спадать, вязнуть в бытовой трясине. Но ведь как вовремя я попал в «объятия» Грушева!

— Я ненавижу все! — продолжал он. — Но не в отдельности. Не кого-то конкретно. Я все время общаюсь с людьми, и нет ни одного, которого я ненавидел бы. А ведь я ненавижу людей вообще, человечество в целом. А больше всего я ненавижу себя.

— Все злое и мерзкое, что накопилось в вашей душе, — наставлял Грушев, — переносите на себя, на саму душу. Я не побуждаю вас ни к чему, для себя вы решаете все сами. Ведь каждый смотрит на все по-разному. Вас объединяет одно — вы все неудачники, отбросы жизни. И не нужно этого стыдиться, нужно просто это признать. Как я признал когда-то, испытав страшную потерю… — и он надолго умолкал.

Я признал это очень скоро. Что и позволило мне уверенно держаться в Братстве — все были свои, подобные мне же. Я посещал все конденсации. Для своих лет, помимо того, что отлично выглядел, Грушев довольно неплохо владел Интернетом. Он никогда не объявлял нам о дате и времени конденсаций заранее. Только в тот же день, еще до рассвета — всегда, в 4.20 строго, нам приходило письмо. Полное странных рисунков и непонятных символов, псевдоарабской вязи, но мы понимали главное: значит, пришла пора. Очень скоро мы все стали просто чувствовать, ощущать приближение конденсаций еще задолго до письма — и приходили точно к началу, иногда на час раньше. Я не усматривал в этом ничего странного, вообще, во мне очень скоро прижилось чувство, что все происходящее со мной является должным — то есть что так и должно быть. В теории Грушева понятием должное именовалась человеческая жизнь.

Кстати, он никогда ничего не записывал, его учение было устным. Казалось, он составлял его на ходу и часто сам себе противоречил. Прощаясь, он произносил непременно, печально закрыв глаза:

— Ступай. Плыви по Реке снов.

Все, что происходило вне Братства, не интересовало Грушева — он считал, что человек спит большую часть жизни и пробуждается лишь на короткие мгновенья, чтобы снова уснуть, или — решиться. Своей задачей Мастер считал пробудить, протянуть руку, помочь выбраться из холодной и мертвой Реки снов на берег.

Конденсаций было тридцать. На них, по замыслу Учителя, мы вбирали в себя всю злобу, и, что важнее всего, задавали ей направление на самих себя. Во время конденсаций можно было пить, есть, курить, но нельзя было говорить и смотреть друг другу в глаза. Одна такая конденсация могла длиться до пяти часов. Конденсации являлись первой ступенью нашего… не знаю уж чего, не назовешь же это совершенствованием. Они требовали перехода на вторую стадию (приобщение не являлось стадией или считалось за нулевую).

Вторая стадия была отторжение.

Отторжением являлся наш уход глубоко в себя.

— Вы проникаете внутрь себя и видите свою злобу изнутри, — говорил Грушев. — Ну, как она, растет?

К жизни, то есть к должному, нужно было перестать относиться всерьез. Перестать интересоваться ею. Это и являлось отторжением. «Наверное, должное — это и есть Река снов?» — осмелился я спросить Мастера. «Нет, Река снов — это то, что вне Братства, — терпеливо пояснял он мне, неразумному. — Должное — это вообще все».

Наступили дни, когда Злоба стала требовать выхода. Выход был в Безумии. Мы должны были стать безумными, потому что отторгли должное, а значит, должны перестать мыслить по-человечески. Так, по замыслу Грушева, мы теряли последнюю нить, соединявшую нас с внешним миром. Мы становились свободными, развивали и аккумулировали в себе Свободную Злобу. Проходил где-то год.

Однажды Учитель сказал:

— Вы уже ушли внутрь себя. Там Злоба. Свободная Злоба. Она есть чистая энергия, и этой энергией питается мир вокруг. Понимаете, он умрет, если не получит нашей подпитки. Целые государства сгинут с лица Земли, континенты зачахнут!

Мы все уже плохо понимали и его слова, и то, что происходит в целом. И даже странная забота Грушева о ненавидимом им мире, помню, не вызвала тогда удивления. Сказывался год непрерывного развития Безумия в себе. Река снов текла теперь где-то рядом, а мы шли вдоль берега, иссушенные жаром нового знания, и не ведали, куда идем. Мы верили Грушеву, но он не шел впереди нас. Порой мне казалось, что он на другом берегу Реки снов. Порой, что его гигант­ский мерцающий силуэт сияет где-то вдали. И мне думалось, что и Река снов, и оба ее берега — все приходит в одну точку, все приводит к одному. Важно ли было, плывем мы по ней или бредем, шатаясь, под солнцем? Грушев не отвечал на этот вопрос, а задать его было уже некому.

Что нужно сделать теперь, мы решали сами. И большинство из нас избирали Путь Избавления. Вот слова Грушева: «Как помочь вашей Злобе избавиться от вас? Это ваш выбор. Вы уже не нужны ей, да и вас-то нет, есть только Она».

Затем назначался День Избавления, и многие прыгали с крыш, вешались, а оставшиеся наши братья продолжали совершенствоваться во Злобе. Никто не покидал Братство. Нас было около трехсот человек, после первого Избавления — где-то сто семьдесят. Но пришли новички и приобщились… И так было несколько раз.

Об Избавлении Великого Мастера оповещали: мы все были повязаны сетями — не только общего Знания, Злобы, но и сетями низшего порядка: социальными. Великий Мастер создал группу «Река снов», закрытую — ведь всем известно, что из мира вокруг охотно выпускают лишь тех, кому в нем нравится, кто из него не желает на выход… А остальных загонят, затолкают, уговорят, убедят вернуться обратно… В общем, найдут способ. И это тоже множило Злобу.

Грушев выходил из Реки своих снов в 4.20. Он смотрел запросы. Их отправляли лишь те, кто готов — только они принимались в группу.

Отправил запрос и я. Но оказалось поздно.

Грушева арестовали. Как-то так внезапно, что мы даже не поверили. На вопрос, почему же он сам не свел счеты с жизнью, заставляя делать это других, Великий Мастер отвечал:

— Я не заставлял… Я не хотел, чтобы бесцельно. Хотел открыть глаза людям, заставить их задуматься, прозреть. И ведь действительно многим помог! Среди наших братьев были психологи, они работали тайно, адресно… Да и сам я работал. Есть переписка: я возвращал их к жизни! Смертей было бы больше, сильно больше, если бы не мы… Нам нужно было их доверие. Прозрение — вот была высшая стадия. Просто не все до нее доходили…

Правда, что́ означает «прозреть» в устах того, кто учил нас Безумию? Опять его вечные противоречия! Но он был человек, хоть и Великий Мастер. А человек весь состоит из них, противоречий.

* * *

Блок второй.

Так почему же я, отправив запрос и выразив тем самым свою готовность к Избавлению, сижу теперь и пишу эти строки?

Собственно, сейчас и начнется история моего Прозрения. Итак…

Моя история.

Я все время знал, на что иду. Философия Грушева мне была близка. Правда, поначалу не на сто процентов, но здесь еще и сыграл свою роль фактор «Нечем заняться». Не в институт же ходить — сессия была не скоро.

Злой на весь мир, я действительно ждал часа, когда Злоба разорвет меня изнутри. Я был одинок душой и страдал от этого — ведь есть же люди, стремящиеся к одиночеству, которым в кайф быть одним. Но я не был таким, и мое одиночество меня убивало. Чем больше я плыл по Реке снов, тем сильней убеждался: она — Река одиночества. Но когда я вышел наконец на берег, то ощутил все то же самое. Лишь краткий миг выхода из реки, когда тебе кто-то протягивает руку, и ты видишь его лицо — он настоящий. А все, что потом…

Я не вышел на Грушева, это он вышел на меня. Он сам заговорил со мной в Интернете и пригласил взглянуть на Приобщение. Ну, я пошел — делать, опять же, было нечего. И втянулся во все это. Грушев оказался прав: он не учил меня своим взглядам, он просто заставил меня осознать собственные и, осознав, довести до болезненного абсурда, до Безумства, то есть Выхода.

Когда прошло чуть больше года, я уже чувствовал себя готовым к Избавлению. Но оно могло произойти не в любой момент, когда кто пожелает, а в определенные Дни Избавления Братства Злобы. Перед моим Днем я должен подать запрос в группу «Река снов». В знак Готовности.

И двадцать четвертого числа я принял это решение. Выполнить его должен был двадцать пятого. Днем Избавления было назначено двадцать девятое.

Вечером двадцать четвертого я отправил запрос. В группу меня не добавили — я проверял и тогда, и позже. Но спустя каких-то пару минут после того, как я, затаив дыхание, нажал на кнопку мыши, в «личку» ко мне постучался один странный тип. Я зашел на его страницу и первым делом открыл плей-лист. Услышал спокойную музыку, кажется, что-то из классики. На аватарке был незнакомый мне человек, запечатленный во весь рост, странно одетый — в красный плащ, красную шляпу, скрывавшую лицо, и красные же туфли.

Вместо имени собеседника я видел лишь странные цифры, прямые и волнистые линии, жирные круги, полые треугольники, разнообразные кресты. В Интернете многие скрывали настоящие имена, что и говорить о нас, братьях, но такое обилие странных символов придавало нашему общению не только таинственности, но и тревожности.

Дальше он написал:

— Ты удивлен?

— Да пока что нечему удивляться.

— Настанет 4.20 — и тогда будет чему?

— Откуда ты знаешь?!!

— ☺

— И???

— Ты, наверное, не понимаешь, зачем незнакомый человек что-то пишет, просто так заводит с тобой разговор. А?

— Дурак, что ли?

— Дурак… А может, я извращенец какой? Педофил? Маньяк? Как ты относишься, кстати, к маньякам?

— Я к ним не отношусь (((

— ☺

— Дальше что?

— Ничего. Вот скажи мне, как собираешься Новый год праздновать?

— А что? Ты точно не извращенец?

— Ты все же задумайся над моим вопросом. Очень задумайся)))

— Такой сложный и философский вопрос.

— Сам по себе нет. Но для тебя, я вижу, это действительно сложный и философский вопрос.

— А ты кто, Дед Мороз?

— Это не смешно. И не умно.

— Ну, куплю елку.

— Не придуривайся. Ты же отлично знаешь, о чем я. И как ты себе представляешь все это? Думаешь, ТАМ нет Нового года?

— Где ТАМ? Меня напрягают твои загадки.

— Ошибаешься! И тебе придется его праздновать. Но — с кем, где, как? Вот я и спрашиваю… А ты сразу…

— Я не понимаю.

— Взгляни-ка сюда.

Тут он прислал мне удивительную картинку. На черном фоне был изображен тонкий белый круг со вписанными в него симметричными лучами. Поверх белого круга, образуя ромб, располагались две жирные буквы V, одна из которых была перевернута. По краям ромба красовались два одинаковых маленьких красных круга, а в сам ромб был вписан символ, похожий на букву Н. Таким образом, в центре изображения явственно читалось слово ОНО.

— Зачем это мне? — написал я.

— А зачем это мне?

— Мне это надоело.

— Смотри. Ты многое увидишь.

— Ну да. Я так и понял.

— И остерегайся Грушева!

Меня словно пронзило током. Я приник к экрану — единственному источнику света в моей черной ночной комнате.

— Но я ведь уже… Ведь Братство!

— Что такое братство? Братство — это единство. А тебе сам Грушев внушал, что единство невозможно на Земле, так как не является элементом должного. Вспомнил?

— Верно. Но он часто противоречил.

— И как можно верить противоречивому учению?

— Я верю сам себе. Только этому учил Мастер.

— Ну и шут с тобой. Давай, пока.

Мне сделалось вдруг страшно. Я буквально физически испугался, что этот человек внезапно выйдет из сети, вдруг станет недоступен. И я не узнаю чего-то важного. Внезапно оборвалась музыка, и я застрочил, как бешеный, по клавиатуре:

— Стой! Кто ты?

И он ответил.

— Кто-кто? Сам знаешь кто в пальто. Запомни, чт я говорил.

— Но зачем?! Что будет? Почему мне не надо этого делать? Смысл?!

— Дурень! Я не раз тебе говорил: не ищи смысла. Нет его.

— Когда это — не раз?

— Перед конденсациями. На выходах. На беседах.

Внутри меня что-то, или нет — кто-то, живой, трепещущий — сорвался в пропасть. Но это был не я. Не я сделал это.

— Грушев??????

— Он самый. Мы не увидимся. Не добавляйся в группу.

Он тут же исчез. Я заскочил на его страницу и долго смотрел, ошарашенный на то, что осталось от его таинственного посещения.

«Заходил в сеть в 4.20.»

Я подозреваю, что за ним следили, к моменту нашего ночного разговора он уже был «в кольце» и об этом знал. Но не обманывал ли он? Был ли искренен, или всего лишь выгораживал себя? Здесь у меня нет сомнений: был.

Просматривая переписку, внизу загадочного рисунка я нашел маленькую подпись: «Твоя душа (в разрезе)». Готов поклясться, ее не было, когда я открывал рисунок впервые.

Грушев не отменил Дня Избавления двадцать девятого декабря. Я не общался с братьями и не знаю об их решении. Изо всех сетей я удалился, а двадцать пятого никуда не пошел. Избавление мне теперь не светит. Трудно сказать, жалею я или нет. Скорее, злюсь.

* * *

Запись от 30 декабря.

Вчера был День избавления. Никто не стал.

Была последняя встреча братьев. Как я узнал, единственным, кто был принят в группу в тот день, двадцать пятого, стал человек с невозможным именем из цифр, кругов и крестов, в странном красном костюме на аватарке, со шляпой, скрывавшей лицо. Он открыл группу для всех пользователей. Но группа оказалась пуста: ноль постов и один подписчик — он же администратор.

* * *

Запись от 31 декабря

Я плыву по Реке снов, и мне больше никто не подаст руку. Но я еще помню, что там, на берегу. Пусть же мне будет холодно.