Об авторе | Евгений Владимирович Витковский — поэт, переводчик, литературовед, романист. Родился 18 июня 1950 года в Москве, учился на искусствоведческом отделении МГУ. Переводил Мильтона, Китса, Уайльда, Киплинга, Камоэнса, Пессоа, Рильке, Рембо, Валери и др. Подготовил собрания сочинений Георгия Иванова, Ивана Елагина. Основатель портала «Век перевода» (2003) и одноименной антологии. Лауреат премии «Серебряный век» за 2014 год, эксперт Союза переводчиков России, главный редактор издательства «Водолей». Предыдущая публикация в «Знамени» — № 1, 2016. Живет в Москве.

Евгений Витковский

Град безначальный

Bellum omnium contra omnes¹. 1918

Ядовитые газы германской войны.
Дирижабли, прививки, котлы, суррогаты.
Как мы были в те годы бездарно бедны!
Как мы были в те годы бездарно богаты!

То цилиндр, то берет, то картуз, то чалма,
и ходили б часы, только сломаны стрелки.
Эту кашу Европа варила сама,
и она же в итоге оближет тарелки.

Если жалко алмаза — сойдёт и корунд.
Если жалко ведра — так сойдёт и бутылка.
Первой скрипкою будет какой-нибудь «Бунд»,
и дуэтом подхватит какая-то «Спилка».

То ли хлор, то ли, может, уже и зарин.
Миномёт на земле, а в руке парабеллум.
Аспирин, сахарин, маргарин, стеарин
и пространства, где чёрное видится белым.

А ещё есть Верден, а ещё Осовец,
и плевать на эстонца, чухонца, бретонца,
а ещё есть начало и, значит, конец —
все двенадцать сражений за речку Изонцо.

А ещё ледяное дыханье чумы,
а помимо того — начинает казаться,
что на свете и нет ничего, кроме тьмы,
комбижира, кирзы и другого эрзаца.

И ефрейтор орёт то «ложись!», то «огонь!»,
и желает командовать каждая шавка,
и повсюду Лувен, и повсюду Сморгонь,
и не жизнь, а одна пищевая добавка.

И кончается год, а за ним и второй,
а на третий и вовсе отчаянно плохо,
а Россия обходится чёрной махрой,
а Германия жрёт колбасу из гороха.

И события снова дают кругаля,
потому как нигде не отыщешь в конторах
ни селитры, ни серы, ни даже угля,
и никто не заметил, что кончился порох.

Полумесяц на знамени бел и рогат,
окровавлены тучи, и длится регата,
и по Шпенглеру мчится Европа в закат,
незаметно пройдя через пункт невозврата.

Лирика двух столиц

Тянется пятидесятый псалом,
еле мерцает лампада.
Перекрестились под острым углом
два Александровских сада.

Кружатся призраки двух городов,
кружатся в мыслях и датах
вальс петербургских двадцатых годов,
вальс москворецких тридцатых.

Ветер колеблет листву и траву,
и проступает ложбинка,
та, по которой неспешно в Неву
перетекает Неглинка.

Тени и света немая игра,
приоткрывается взору
то, как по Яузе ботик Петра
переплывает в Ижору.

Это два вечных небесных ковша,
это земная туманность,
это не то, чего просит душа,
это бессмертная данность.

Можно стремиться вперёд или вспять,
можно застынуть угрюмо,
можно столицы местами менять —
 не изменяется сумма.

Вот и рассвет, просыпаться невмочь,
и наблюдаешь воочью,
как завершилась московская ночь
питерской белою ночью.

Память неверная, стёршийся след,
временность и запоздалость —
то, чего не было, то, чего нет,
что между строчек осталось.

Белая ночь обошла пустыри,
небо курится нагое.
Две повстречавшихся в небе зари
движутся на Бологое.

Аркадий Кошко. Следствие идёт. 1926

Как много странных тайн унесено в века.
Что может знать о них подросток-однолеток?
Нижегородская шампанская река
и миллионщиков несла, и мидинеток.

Всё, прежде бывшее, преобразилось в тлен,
все яйца Фаберже разбиты для омлета,
тот, кто для сыска был вполне известный член,
известен стал как член верховного совета.

Пренебрегла страна основами основ,
свои же принципы отбросила фортуна,
притом что средь моих надёжных топтунов
имелся Иванов на каждого Гриншпуна.

Сей православнейший еврей-головорез
по сотне раз сидел на съезжей под арестом,
а нынче во главе какой-то эр-ве-эс
грозит Атлантике своим причинным местом.

Преступник следаков бывало что дурил,
хотел бодаться он, да пыжился комоло.
Тогда казалось мне, что я ловлю горилл,
а нынче все они — орлята комсомола.

Где прежде был огонь — осталась горсть золы.
В кровавый пепел флаг зловеще перекрашен,
и целы только те двуглавые орлы,
что на разбойников глядят с кремлёвских башен.

Всё надо бы начать с очередной главы,
но жаль, проблема тут отнюдь не трёхрублёва:
московский голова уехал из Москвы,
зато приехал нос майора Ковалёва.

Страна, где с жаждою прославиться в веках,
ведром воды запив настойку мухомора,
идёт к курьерскому пахать на рысаках
кривое зеркало российского раздора.

Живые призраки притонов и малин
на сценах дёргались и подбивали клинья,
а тот, кто вздрагивал при слове «Сахалин»,
стал нынче депутат от Красносахалинья.

Князь нынешний стоит, усами шевеля,
спокойствуют под ним что воры, что воровки.
Кто прежде убивал вдову за три рубля,
спокойно тискает сегодня сторублёвки.

В Париже снова ночь, она темным-темна,
просвета не найду, куда ни отступи я.
Заучит Запад пусть, что для Руси нужна
не дипломатия, а дактилоскопия.

Что пользы жалостно умасливать содом,
что пользы обсуждать решение любое?
...Мне снится по ночам, что рухнул мёртвый дом
и следствие идёт по делу о разбое.

Иван Старостин. Груманлан² . 1826

Снова падера, снова стоят холода.
Побережник приходит на малую воду,
и к последней черте подползают года,
 и уже бесполезно пенять на погоду.

Слишком холодно в нынешнем зяблом году,
век тяжёл, как медведь: бесполезно бороться.
И глядят на незримую в небе звезду
голубые глаза старика-новгородца.

Этот западный ветер ему не указ:
воздух всё-таки полон весеннего хмеля
в день короткий, который в пятнадцатый раз
наступил, как всегда, в середине апреля.

В ледниках отражается солнечный свет,
прорываясь в короткое здешнее лето,
ничего-то в котором обычно и нет,
кроме чёрного цвета и белого цвета.

За свинцовой водой — ледяная гряда,
а под нею у моря видны сиротливо
земляные бугры, да оленьи стада,
да китовые похрусты возле залива.

Ненадолго оденется в зелень земля,
и никто до зимы не помрёт с голодухи,
и, богатый приплод зверобоям суля,
на воде матерой заиграют белухи.

Если ты здесь один — то не важен ущерб,
знай бери сколько есть на угодьях свободных
лысунов, голованей и кольчатых нерп,
или даже тяжёлых моржей зубоходных.

В этот мир ни одна не доносится весть,
и сюда доноситься ей просто не надо.
Время года отсутствует здесь, ибо есть
только день, только ночь — и пора снегопада.

И молитва Христова всегда коротка,
и в забвение падают речи псалтыри.
Он на крест-голубец подобрал плавника,
и поставил, тому уже года четыре.

У нетающей кромки солёного льда
он поставил его, уповая на чудо.
Кто единожды выбрал дорогу сюда —
 тот уже и не спросит дорогу отсюда.

Он роптать не желает на этот удел,
и приемлет его, как великое благо:
— Величаю Тя, Господи, яко призрел
Ты меня у холодного архипелага.

Василий Кандинский в Одессе. 1901

На дальнем Севере, в стране гиперборейской,
есть дом двенадцатый на улице Еврейской,
где до сих пор звучит мотивчик аргентинский
и где бывал Василь Васильевич Кандинский.

К мамаше здесь он приходил дорожкой узкой,
в душе советуясь с прабабушкой тунгусской,
и как-то раз, испив совсем не лимонада.
решил, что живопись — то самое, что надо.

В Одессе Рубенса не ящики, однако
в цене картины Леонида Пастернака,
у ксёндза каждого найдётся по гармони
и Клод Моне висит в кладовке дяди Мони.

А что б такое утешительное сбацать?
Он размышлял на Дерибасовской, семнадцать,
в том самом доме, где, нахально рассупонясь,
войну соседям объявил фотограф Ронес.

В том доме публика была достопочтенна,
вставляли зубы у дантиста Константена
и меховщик, и ювелир, и парикмахер,
и знаменитейший рояльщик Оффенбахер. —

Кипучий мир контрабандистов и матросов,
пекарня Либмана, кондитер Абрикосов,
гефилте фиш, бычки и скумбрия в томате,
Диамантиди, Синадино, Калафати.

Кто рисовать учился в том краю впервые —
тот помнит низкие холмы береговые,
и Карантинную, где хочется повсюду
собрать с любой волны по синему этюду.

Он рисовать умел не кое-как, но как-то,
ещё не думая о вывертах абстракта,
и солнце южное, как жёлтая медуза,
к ученику ползло Егудиила Глуза.

Получше всмотришься в подобную картину —
забудешь всякую дорогу в Аргентину,
а если думаешь, что тут сплошная лажа —
так не достоин ты одесского пейзажа.

Теперь абстракция в Одессе, и недаром
спуск Деволановский мешается с кошмаром,
кто с ними свидится, тот отшвырнёт гитарку
и мигом ринется в ближайшую винарку.

За два столетия сложился легендарий
бандитов, пекарей, купцов и государей,
ты только вдумайся, какая панорама:
Василий, Сашенька и тридцать три Абрама.

Камалетдин, Богдан, Джованни и Манолис
на общий жребий ненароком напоролись,
не отличила жизнь Исайчиков от Васек,
лишь время выяснит — кто был маляр, кто классик.

То одного, а то другого виртуоза
таскают власти на Еврейскую с Привоза,
но наш художник — он особенного вида,
согласно мнению кирпичника Давида.

Пройдя под тысячей над морем вставших радуг,
эпоха гавкнулась и выпала в осадок,
поймала мутную слезу на подбородке
и вглубь картины уплыла на старой лодке.

Простор смыкается, всё гуще голубея,
светило рушится в лиманы Хаджибея,
и чаша горечи уже до дна испита,
и в небесах грохочут синие копыта.

1 Bellum omnium contra omnes (лат.) — война всех против всех.

2  Груманлан (от древнего русского названия Шпицбергена: Грумант или Груланд) у поморов — промысловик-охотник. И. С. — единственный человек, проживший на Шпицбергене тридцать девять лет.