|
Об авторе | Дмитрий Владимирович Псурцев (1960, Подмосковье), поэт, переводчик, профессор кафедры переводоведения и практики перевода английского языка Московского государственного лингвистического университета, доктор филологических наук. Публикации в «Знамени»: № 2, 1999, «Привиденья великанов»; № 12, 2014, «Перед собраньем звёзд в февральском небе»; № 4, 2016, «Поход охотников». Книги стихотворений «Ex RomaTertia» и «Тенгизская тетрадь» вышли в 2001 году.
Дмитрий Псурцев
Стихи для романа
Вчера сказал мужчина от погоды
«Вчера сказал мужчина от погоды,
Что норма вся превышена по снегу.
Смотри, пошёл вновь меленький, да бойкий.
Шарф не забудь. Да не болтайся долго
После уроков, сразу же домой.
Суп нужно будет чем-то забелить…
Иди сюда, Василий, кыська, кыська,
Сперва коту дать блин, потом уж людям,
Так не напрасно мать меня учила.
Смотри-ка, хвост поотрастил куницын,
А одно время был совсем неважный…
А что, у нас кот чистый. Он у нас
И по кроватям ходит как по полу».
…
«Учительницей я была в Сухуше,
И ездила туда я по просёлкам,
Всё по полям гречишным и ржаным,
Был у меня велосипед отличный,
Закрыты сеткой цепь и колесо,
Чтоб не попала юбка или платье.
Над полем — только небо, облака.
Туда, обратно. Я ребят учила
Письму и арифметике, ещё
Французскому: я помню до сих пор —
«Лё кок», «ла пуль», петух да курочка,
Стихи про ёлку, «Лярбр де ноэль»,
«Ла смэн дю парассо», «Неделя лени»…
А Герман в школу в Веденьё ходил,
К Виталию Аквсентьевичу, позже…
Меня отдали маленькою в няньки,
В господский дом, тяжёлая работа,
До ночи — как у Берта на заводе…»
Кто этот Берт? Какой такой завод
Вблизи Трайни, иль просто выраженье,
Так, обиходное?.. Я силюсь разыскать
Его следы в всемирной паутине.
Паук свил паутину между красных
Еловых стоек в той одной коморе,
Которую отделывать не стал я,
Где за стенами горницы моей
Теперешней висели прежде травы
У бабушки пучками: зверобой,
Тысячелистник, подорожник, мята,
Полынь и пижма, хвощ и череда.
Тут жар печной царил под чёрной жестью,
Царит и ныне. Дохлых мух тут склад,
И всяких мне полезных деревяшек.
Зимой же — хлад, как уличный, без ветра
Лишь внешнего. Но ветер, сильный ветер
Минут, часов и суток, непробудных
Снов наяву, здесь бьётся в перепонки,
На том безвестном облаке, где я —
Не я, и он — не он, где нет ни ночи,
Ни дня, и даже тать ночной дневного
Не вычерпает дна у сундуков,
Наполненных всё тем же
вещим снегом…
Я сам
Я сам на фотографии старинной
Неясной чёрно-белой, в жёлтых пятнах
От проявителя: в пальто, ушанке детской,
Завязан шарф, в руке поводья санок.
Лип нет ещё, дом только старый создан,
Вернее, собран финский сей конструктор,
Пока без штукатурки. (Нет пристройки
И верхней нету по-над ней светлицы,
В которой летом я живу и еду,
Под тонкое трясенье пола, чашек.)
И снег на фото фоном. Снег в округе,
Всё тот же снег, что был всегда, что ныне.
Но почему-то вековечен так же
И запах пирожков с яйцом и рисом,
Как бабушка замесит с ночи тесто,
А утром просыпаешься и слышишь.
Пирог открытый с яблочным повидлом,
Он ёлочками-лапками украшен
Румяными. Всё незамысловато.
Но полно тайны, будущим повито.
Взгляд оторву от фото и в окошко
Гляжу на местность. Что же в ней теперь
Проявлено (раз в прошлое открылась
Какая-то неведомая шторка)?
Есть неподвижность страшная (хоть дует,
Лип развевая ветви, ветви туи,
Осенний ветер, снежный мокрый чичер) —
В заборе с домом, вечность изваянья.
Я словно в фотографию вернулся
Обратно. Кто же на неё глядит
Из настоящего, моргая над усами
Подслепыми глазами?
Непонятно.
Последний поклон
«Клавдия Георгиевна, приехал Дима.
Георгиевна, слышите, приехал!»
— «А, хорошо. Скажи, как там дела
У нас на хуторе? Там бабки ещё живы?
Им бы поклон». — «Какие бабки? Я ж из дома еду.
Твой хутор, он исчез до моего
Ещё рожденья». — «Правда? А, ну ладно.
Я слышала, ребята говорили,
тебя убили?»
Герман
Г. Валикову*
«Дай, матушка, я покошу!..» — так молвит Герман,
Поэт российский сорока трёх лет, воспевший
Седую старину, деревню, Русь, встаёт с дивана,
Где он прилёг, с решительностью тушит
Об рыбу-пепельницу (глянцево-индиговую
И в золотых прожилках чешуи, с немного
Отбитым хвостиком) окурок. «Ну, пойдём.
Сынок, а ты умеешь ли?» — «Как, мама, не уметь…»
— «Так, так, давай, давай. Ты прижимай-ка пяточку.
Эй, слышишь, пятку прижимай! Тут, слышь-ка, кочка…
Ну, что такое? Вот непрокий! Косовьё сломал!..
Отец что скажет? Лучше мы молчок
Про это дело…»
…
«…Здесь бы я устроил
Гостиную с камином, вверх, пожалуй,
Винтом пустил бы лестницу, как в сказке!
Как терем заиграла бы пристройка…
Ты б, батя, отдал мне её». — «Вложи-ка
Сперва, сынок, деньжат из гонорара,
Тогда и отпишу тебе. Боролся
Всю жизнь я с дикими племёнами, людями
Малоразумными… В степной Монгольи
Я строил и, конечно, между прочим,
С монголами ходил я на ножах…
Потом на дальнем севере прорабом
Отчаянного, глупого народу
Я много видел… Ты умён, не спорю,
Разумен ли, однако?.. Так когда же
Начнёшь достройку? Прежде всех фантазий
Тут надо рамы вставить, штукатурить
Кирпич с сторон обеих. Коли вложишь,
Так отпишу». — «Девчонкам на шубейки,
Увы, весь, батя, гонорар истрачен».
— «Ну так пускай годов ещё с десяток
Белеет этот чёрт середь болота!
А вот когда уж дубаря я врежу,
На Братовщину вы меня свезёте,
Тогда и делайте домоуправство…»
…Ах, Герман, Герман, золотой мой Герман!
Отец ведь пережил тебя изрядно.
Досталась мне болотная левада,
По ней брожу я с дедовской косою.
Досталась мне дырявая пристройка,
И до сих пор её я конопачу.
О Герман, золотой мой «дядя Герман»
И «Германок» для матери с сестрою!
Ты лучшим был поэтом, чем племянник,
Работал слово ты мастеровито,
Как канделябры из сучков-развилок,
Ошкуренные, трогал их морилкой
И лаком, чтобы маленькие свечки
В них теплились по нашему желанью;
Как умную коробку для пластинок
Из оргалита и дощечек, чтоб дремали
Шаляпин в ней с Вертинским Александром,
Которых мать купила в подражанье
Тебе, во всём завидному примеру;
Как дом, где доктор умирал Живаго,
Который маслом ты изобразил
На оргалите ж; как мозаику из битых
Тарелок, чашек, блюдец разноцветных,
Явив нам петуха в его величьи.
…Ты для стиха черпал материал
На правильных глубинах подсознанья,
Чтоб не было заумно слишком, чтобы
Сияло людям многим. Спи же, Герман,
Под радонежской дивною берёзой,
Пустившей корни в вал славянский древний…
В том урочище дольнем, болотном
В том урочище дольнем, болотном,
Снежно погребённом, снежно запечатлённом,
В час полночный, неразличный и бесконечный,
Встав на малом, глухом перекрёстке, звуков
Не услышишь: ни смеха, ни плача, ни причитаний,
Ни унылого пенья, ни колокольчика, ни стука
Топора. Это всё уже было, осуществилось.
Что же будет, как верно узнать, догадаться,
К чему лучше приставить глазное ухо?
Снег опять начинается, пуще и гуще,
Такой крупный, словно кусками он валится с крыши,
Но, однако ж, его ветер крутит, сбивает
В мутный шар, в середине которого что-то брезжит.
Медная моя сестра, давай всмотримся в него поскорее,
Что такое оттуда к нам медленно поспешает?
Это снова зима с её ветром да стужей, снова
Весна с капаньем с крыши, срыванием льдин со свесов.
В стенах старые трещины приоткроются (словно
Оттого, что здесь не живали дружно), однако
Их замажем и станем жить дальше, на новом
Подоконнике гладить, лелеять новую кошку,
Чьих шершаво-гагатовых глаз лучи зелены, чудесны.
Золотая сестра, ну-ка, всмотримся дальше, сильнее,
За привычную смену погод, нарядов природы,
В грязновато-белёсую-жёлтую хлябь страницы,
Где из буквенных волн на миг выстают нерезко
Смыслы разные, розные: «хлопья»… «холоп»… «холоп я»?..
«Ело»… «пело»… «горело»… «тлело»… «тело»?..
Или «тло»?.. Это «путь» или «тупь», или «топь» лихая?
Головы моей сон, он всё длится, иль стал он явью?..
Сказ наверно окончен мой странный… но почему же —
Хоть стою в снежном прахе и мглою завеян,
И не тает снег от лица моего, не тает! —
Почему ж, о сестра серебряная, вдруг слышу
Набегающий с севера колокольчик?..
Дикая незабудка в леваде моей
Дикая незабудка в леваде моей,
Узнаешь ли ты меня?
В час, как задрожит роса под ногой моей,
Узнаешь ли, милая?
Дикая незабудка в леваде моей,
Простишь ли ты меня?
В час, как зазвенит коса под рукой моей,
Простишь ли, милая?
Дикая незабудка в леваде моей,
Не забудешь ли ты меня?
В час, как завянет твой цветок на жале косы моей,
Не забудешь ли, милая?
Дикая незабудка в леваде моей,
Вспомянешь ли ты меня?
В час, как запоёт жало косы над главой моей,
Вспомянешь ли, милая?
Я снеговик себе воздвиг
Я снеговик себе воздвиг чудесный вечный,
Главой вознёсся он превыше потолка,
Конька превыше в правде бесконечной,
Трудна она, легка.
Не знаю, буду ли кому-то тем любезен,
Что я охотно только прошлому служил,
А будущему мало был полезен,
Хотя на снеге ворожил.
Пусть кто-то скажет, что не стих написан мною,
А только прозы я бока зарифмовал,
Напрасно мучился с словесною ордою…
Идите все, идите за Урал!
И если песнь моя хоть что-нибудь да значит
И средь метелей я на что-нибудь гожусь,
То корень этот здесь, под этой кровлей начат,
О всех её жильцах я помню и молюсь.
20 ноября 2017 — 28 января 2018 г.
* Герман Георгиевич Валиков — поэт, родился 10 февраля 1927 года в деревне Трайня Тверской области; после Архитектурного техникума закончил Литературный институт им. А.М. Горького. Много лет был редактором в издательстве «Советский писатель». Книги стихов: «Цветы и звёзды» (1959), «Переславская элегия» (1963), «Апрельская колея» (1974), «Обыкновение» (1978), «Дорога на Радонеж» (1982), «Другая природа» (1984), «Стихи разных лет» (1989). Смерть свою предугадал заранее: «...И, жить не помышляя дважды, / Поняв, что был уже счастлив, / Скончаться в сентябре однажды, / Когда редеют кроны ив...». Умер 23 сентября 1981 года, похоронен, согласно завещанию, в Радонеже.
|
