НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Время Ярославы

Ярослава Пулинович. Победила я. Избранные пьесы. М. — Екатеринбург: Кабинетный ученый, 2017.

Человек — 1) шершавое животное, 2) запрограммирован на боль, — странно, когда об этом знает довольно юная девушка-драматург, и не просто знает, но осознанно работает с самым что ни на есть кровоточащим материалом, погружаясь в глубины психологии и выуживая оттуда болевые комплексы и установки. То ли школа Коляды и в целом «новодрамовская» среда так воспитывает (хотя попробуй воспитай интерес к «перфомансам насилия», если нет изначального природного любопытства), то ли таков у драматурга жизненный опыт, но опыт, что бы ни говорили, — не мерило художественности и не определяет талантливости пишущего, да и нет у Ярославы Пулинович экстраординарного опыта, а талант есть. В общем, загадка.

Разумеется, ныне Пулинович не юна — она хоть и молодой, но успешный драматург и сценарист. Ее знают в России и за рубежом, ее пьесы охотно ставят театры, о постановках немало говорят и, как правило, в положительном ключе. Поэтому удивительно, что избранное Пулинович вышло только сейчас, впрочем, обозначив определенный рубеж, связанный с изменениями в личной жизни драматурга, — сборник составил ее муж, писатель Роман Сенчин. Показателен и выбор Сенчина (заодно обращу внимание на другой издательский проект писателя, запущенный на Ridero и носящий название «Выбор Сенчина»): книгу открывает «Наташина мечта» — не самая первая пьеса из написанных Пулинович, однако самая «дебютовская», принесшая ей в 2008 году звание лауреата. Становится понятен принцип отбора пьес для избранного: здесь — лучшее.

Вошедшее в сборник, конечно, публиковалось и ранее: та же «Наташина мечта» увидела свет в июньском номере «Урала» за 2008 год, пьеса «Тот самый день» — в июньском же «Урале», но за 2017 год, и т. д. Однако отдельная публикация пьесы (то есть текста, априорно предназначенного для постановки в театре) — не всегда факт литературы, в то время как книга — уже полноценное литературное явление, дающее представление о творчестве драматурга в целом, как бы совершающее перекодировку с языка театра на язык читателя, которого не обманешь блеском софитов — он самый пристальный и суровый оценщик. Зримая проблема современной драматургии, как мне представляется, заключается в том, что ее не всегда воспринимают как часть литературы. Где они, престижные и именно литературные премии, которые присуждались бы за драматургию? Уже не существующий «Дебют» считать не будем. Где известные литературные, а не театральные критики, пристально отслеживающие новые публикации и выявляющие тенденции? Где, наконец, широкий читатель и почитатель, а не зритель, пусть даже массовый? Что вообще происходит сейчас с «новой драмой», когда Кирилл Серебренников находится известно где и известно за что? Книга Пулинович, конечно, на эти вопросы не ответит, но, по крайней мере, заставит в очередной раз их обозначить.

С другой стороны, уральская школа современной драматургии, связанная с именем Николая Коляды, основательно вписана в литературный процесс, особенно региональный. Для Коляды всегда было важно публиковать созданное не только им самим, но и его учениками — отсюда все эти екатеринбургские коллективные сборники, вроде «Нулевого километра» и «Театра в бойлерной», ставшие для почитателей «новой драмы» воистину объектами культа. Отсюда периодические и нехарактерные для «толстяков» публикации пьес в журнале «Урал», — да и сама редакция — обратите внимание — включает аж двух драматургов из обоймы учеников Коляды: это Олег Богаев, главный редактор, и Надежда Колтышева, зам. главного редактора. Именно под эгидой «Урала» выходили книги избранного Олега Богаева, Василия Сигарева, Александра Архипова, солидные, толстые, в твердом переплете. И теперь наступило время Ярославы…

Книга, которой можно только радоваться, укрупненно обозначает как минимум два момента. Во-первых, да, перед нами «новая драма», со всей ее спецификой: с маргинальными пространствами (детдом в «Наташиной мечте», опасная стройка и больница в «Сомнамбулизме») и маргинальными или воспринимающимися как таковые героями (спившаяся актриса в «Как я стал», проститутки, женящиеся геи, православные активисты в пьесе «Тот самый день»), с ее жесткостью конфликтов и тотальной нелюбовью (кинорежиссер Звягинцев здесь — отнюдь не первопроходец), со множественными деконструкциями и повсеместным насилием над человеком, с гипернатурализмом и гиперпсихологизмом, с черным юмором и прочее. Ярослава в этом плане — не самая радикальная «новодрамовка», — тот же Василий Сигарев намного более жесток в отношении своих персонажей, да и читателя, вообще-то не привыкшего к нежности, а кое-кто — тот же ранний Коляда — и более пронзителен. Однако Пулинович вовсе не ставит перед собой задачу создания театра насилия и боли. Ей важно проверить человека на прочность, провести его через испытания, понять что-то о его истинной природе.

Ее герои — будь это юные Наташи из «Наташиной мечты» и «Победила я» или взрослая и состоявшаяся Жанна из пьесы, названной именем героини, — находятся в поисках самих себя, ничего про себя толком не зная и, похоже, так и не узнавая к финалу. Как бы ни била жизнь героев, а уж она щедра на побои, это непонимание — что же со мной происходит и почему? — тотально. Как будто у героев отключается (или даже никогда не включается) способность к рациональному и самокритичному осмыслению ситуации. Шестнадцатилетняя успешная Наташа просто размазывает по всем фронтам свою неудачливую соперницу, зеркальную Наташу, но удовлетворенности почему-то нет. Иначе зачем в финале пьесы повторять трижды: «Победила я»? В том-то и дело, что не победила — себя не победишь. Пятидесятилетняя Жанна Георгиевна, сделавшая успешную карьеру, добивается того, чтобы ее молодой любовник все-таки вернулся к ней, попросился обратно, пусть и с новой семьей, с младенцем, но именно младенца она теперь хочет забрать себе, начать все с нуля, обрести родную душу, которую никак не удавалось обрести в течение такой долгой жизни, полной драматизма и осознаваемой как никчемная. Но разве проблема в людях, которые не остаются рядом, а не в самой Жанне?

Герои Пулинович пытаются бороться с жизнью, но именно жизнь направляет их своей железной рукой. Ярослава — певец многообразия и разнообразия проявлений жизни. Что ж удивляться, что пьесы так востребованы на сцене?

Во-вторых, пьесы Пулинович вполне себе литературны и вписываются в русскую гуманистическую традицию: от Чехова до Вампилова и далее. «Маленький человек» Ярославы — самый простой, обыкновенный и чрезвычайно ей близкий. Драматург как будто периодически оглядывается вокруг, удивляется, берет фотоаппарат, а потом, тщательно сортируя фотографии, разглядывая лица, пишет истории. И это при том, что Ярослава заведомо все знает про своих героев: их недостатки, слабости и прочее. Знает и прощает. Не прощает и наказывает сама жизнь — вот уж кого ничем не удивишь.

А еще несложно заметить, что на Ярославиных «фотографиях» часто оказываются женские лица. Кажется, что Пулинович на досуге может составить справочник-каталог женских проблем и несчастий, которые, правда, в итоге все равно сведутся к самому болезненному: тотальному одиночеству. И этим в литературе тоже никого не удивишь — кто про одинокую женскую долю только не писал: от уже воспринимающейся как живой классик Людмилы Петрушевской до модных и молодых Анны Козловой и Ольги Брейнингер.

Пулинович — мастер острых конфликтов, запутанных психологических раскладов, достоевских надрывов. Иногда кажется, что ее героям несколько мешает обыденная и узнаваемая современная российская действительность. Она заземляет их личные драмы, а иногда удивительно контрастирует с происходящим. Так, к примеру, банален центр провинциального города со сценой, около которой сталкивает судьба героев пьесы «Как я стал». «Был день города. Рабочие построили в центре большую сцену, чтобы на ней толстые девочки “Калинку-малинку” плясали и хор пенсионерок “Катюшу” пел. День города прошел. А сцена осталась. Забыли разобрать. Я попросил у бабушки денег, купил пива и два пакета еды. Еще чипсов всяких». Сцена, конечно, потом станет символом, ибо Саша окажется великолепным игроком, сумевшим разыграть замужнюю Машу и ее мать Арину Аркадьевну, актрису без театра — убедить в том, что он их единственная опора в жизни, а убедив, позорно слиться, ибо жизнь — не игра, а жестокий процесс, и желания человека подчас иррациональны. Саша победит в этом процессе, Арина Аркадьевна умрет, а Маша, ушедшая от мужа и отдавшая любимому Саше все свои деньги, продаст квартиру и уедет в другой город. Конфликт острый и болезненный, но до чего банален Саша, делающий просто никакие записи в дневник (см. про день города). Тогда почему же он победил двух доверившихся ему умных женщин? Почему он? Побеждает всегда банальность?

Другое дело, что победа у Пулинович — не победа вовсе, а временное достижение, шаг на пути к поражению. Человек обречен на поражение. Человек человеку — боль.

В этом смысле пьесы Ярославы иногда убийственно страшны, как, например, «Хор Харона», где младшая сестра доводит до суицида старшую, воспитавшую ее. Чего стоит один финал: «И вот хор смыкается вокруг Настеньки, и она становится невидимой и неслышимой частичкой Хора». Хор или хоррор? Иногда действительность болезненна, но не мрачна, как в пьесе «Тот самый день», наполненной черным юмором и жгуче актуальными коллизиями. Маша, которой дан только день, чтобы забеременеть, никак не может найти подходящего мужчину, попадая то в бар, где все озабочены политикой, то на гей-свадьбу, то к обдолбанным гопникам. Иногда пьесы не лишены лиризма и сентиментальности, как «Земля Эльзы», — о любви двух очень немолодых людей, которой противятся их семьи. Но поражения избежать практически невозможно. Даже счастливый финал «Того самого дня» подозрительно похож на сон, уж больно условный, и автор осознанно подчеркивает его условность, предлагая песенку про дорогу добра.

В «Сомнамбулизме» — тоже вроде бы хороший финал: герой уходит от мучивших его проблем на работе и в семейной жизни — есть «ход через крышу», который показывает ему любимая Рената. Только, чтобы встретить Ренату, ему приходится попасть в больницу и умереть.

Мрачно? Но характерно для Ярославы.

Мне кажется, Роман Сенчин правильно сделал, что отказался от хронологического принципа составления избранного, начав с болезненных «Наташиной мечты» и «Победила я», добавив депрессии пьесами «Как я стал» и «Хор Харона», а потом в качестве разрядки поместив довольно светлый, при всем его черном юморе, «Тот самый день» — как бы антракт перед вторым действием, тоже страшным, но не до такой степени, как первое: после «Сомнамбулизма» и «Жанны» идет печальная, но не депрессивная «Земля Эльзы». В финале этой пьесы Василий увозит Эльзу на мотоцикле: «В Париж. На южное море!» Разумеется, никто никого не увозит на самом деле, перед нами все та же иллюзия, ибо Василий Игнатьевич накануне умер, да и Эльза, похоже, тоже. Наконец обрела свою землю. Но пусть лучше после смерти будет нелепое мотопутешествие на южное парижское море, чем хор Харона или страшное молчание жизни, которая неизменно побеждает всякого живущего или жившего.

«Я не хотела ее в кому, я никому ничего такого не хотела, я просто хотела, чтобы с фатой и с конфетами… И чтобы все наши девки шли и завидовали… Просто такая мечта. Разве у вас нет мечты? Разве это честно, разрушать мечты человека? Если он на самом деле любит, разве это правильно? Разве это справедливо?»

Юлия Подлубнова