Грустные фантомы Бориса Хазанова
Борис Хазанов. Пока с безмолвной девой. Рассказы // Октябрь. 1998. № 6; Далёкое зрелище лесов. Роман. // Октябрь, 1998. № 8.
А собственно говоря, что такое художественный образ, как не фантом? Пожалуй, в девятнадцатом веке еще можно было себя тешить мыслью, что литература представляет некий слепок с реальной действительности, изображая “типического героя в типических обстоятельствах” (впрочем, и тогда уже были скептики вроде Смердякова, шамкавшие с ухмылкой: “Про неправду все написано”). В конце же двадцатого века подобных иллюзий не строит даже самый наивный читатель. Литература давно сама себя разоблачила.
Мир Бориса Хазанова насквозь литературен. Писатель живет в нем легко и свободно — вопреки всем законам физики, химии и биологии, произвольно перемещаясь в пространстве и времени, редактируя события по своему настроению. Показательный в этом смысле рассказ “Дорога”, открывающий подборку в июньской книжке “Октября”, с первых же строк обозначает границы условности всей последующей истории: “Среди ночи, в кромешной тьме, я проснулся от паровозного свистка, выскочил на перрон, бежал рядом с грохочущими вагонами, протянув руки к поручням, сбил с ног кого-то, мне казалось, перрон с киосками и провожающими едет назад, мне казалось, что я бегу на одном месте; я вскарабкался на тормозную площадку и лишь тогда заметил, что это не тот поезд. Пришлось спрыгнуть, и я кубарем покатился с насыпи. Я смотрел вслед последнему вагону, а оттуда на меня смотрел человек в стеганом бушлате и солдатской шапке-ушанке. В ужасе я понял, что это был тот поезд, что поезд ушел и меня не досчитаются. К счастью, это произошло мгновенно, — мне удалось поменяться с ним одеждой и местами: я стоял в бушлате, с фонарем в руке на площадке последнего вагона, а с насыпи человек отчаянно махал руками вслед уходящему составу, так тебе и надо, подумал я злорадно”. Может быть, все это сон? Или причуды утомленной писательским ремеслом фантазии? Родимые пятна сюрреализма? Все гораздо проще. Это старость.
“Старость есть нечто неправдоподобное, — заявляет автор в рассказе “Старики”. — Нужно потратить годы, чтобы удостовериться, что это правда, многим это так и не удается”. “Неправдоподобность” старости задает поэтику невероятного и фантастического. “Незаметно для нас самих наступает двойное отчуждение от внешнего мира и от собственного измочаленного тела. Не только мир, но и собственную плоть начинаешь ощущать как нечто внешнее по отношению к тому, чем ты, собственно говоря, являешься. Тогда оказывается, что это “я”, наша личность — всецело соткана из памяти” (“Старики”). А память не знает пределов. Вспоминаются и те события, участником и свидетелем которых ты был сам (“Старики”, “Дровокол”), и те, которые случились задолго до твоего рождения (“Идущий по воде”, “Пока с безмолвной девой”), и даже те, которых никогда не было и быть не могло (“Дорога”).
Последние произведения Бориса Хазанова посвящены исследованию парадокса старости: “Говорят, что старость живет прошлым, но на самом деле, старея, научаешься жить сразу во всех временах; прошлое становится настоящим, и настоящее не имеет больше преимуществ перед минувшим”, — утверждает Меценат, герой рассказа “Пока с безмолвной девой”. К этой заветной мысли писатель обращается неоднократно. “Мы не живем в одном определенном времени, не плывем пассивно в его потоке, как лодочник по течению реки, — утверждает попутчик героя из рассказа “Дорога”. — Мы существуем, если вдуматься, и в настоящем, и в прошлом, и, может быть, даже в будущем”.
Старость освобождает фантазию. Мы привыкли к тому, что выдумывать небылицы — свойство детского сознания. Стариковские байки мы пренебрежительно обзываем старческим маразмом. Борис Хазанов реабилитирует тип мышления стариков, когда открывается другое видение мира, проступают сюжет и смысл пройденного пути и возникает желание уточнить, дополнить, украсить, поменять местами эпизоды, придать динамику и драматизм, наполнить ускользающие из памяти образы живой жизнью. Все уже произошло, изменить что-либо физически невозможно, но есть право памяти — воскрешать. В новую жизнь. “Пишущий историю своей жизни, как и вообще человеческую историю, — размышляет герой романа “Далекое зрелище лесов”, — обыкновенно старается не думать, что было потом; ему кажется, что подлинность минувшего от этого пострадает. Мне же предстояло прошагать заново весь мой путь, но уже не вслепую; я знал, куда он ведет; весь путь был известен заранее, словно передо мной лежала географическая карта моей жизни, я видел каждый изгиб дороги и каждый поворот, видел земли, через которые она пролегла, и должен был продумать все упущенные возможности, подвести итоги, свести счеты”. Ребенок фантазирует от незнания, творчеством прозревая мистику бытия. Старик фантазирует от сверхзнания, преодолевая творчеством детерминизм жизни.
В романе “Далекое зрелище лесов” Хазанов с высоты прожитого смотрит на ушедшие годы. Тени прошлого оживают, обретают плоть и кровь, включаются в хоровод событий. Вымершая деревня, в которую герой удаляется от столичной суеты, чтобы в тиши писать свою биографию, неожиданно пробуждается к жизни. Сперва проявляются призраки недавнего прошлого, которые поначалу воспринимаются почти как живые люди: некая Мавра Глебовна, соседка, содержащая крепкое хозяйство, начинает ухаживать за неожиданно появившимся чужаком. По утрам приносит молоко, зазывает в гости, знакомит с мужем. Правда, Василий Степанович почти всегда в отъезде — то на партхозактиве, то в колхозных бригадах. Между героем и Маврой Глебовной возникает близость, заканчивающаяся пуховой периной и сладостным утомлением. Похоже, в объятиях Мавры Глебовны, или, по-домашнему, Маши, рассказчик сам физически молодеет.
И молодеет настолько, что, когда за рекой обнаруживает забытое дворянское гнездо начала века, в котором, как и положено, обитает тургеневско-бунинская девушка Роня, Рогнеда, он, как заправский Рудин, легко покоряет девичье сердце, невольно вступая в спор с дядей Рогнеды, доморощенным философом Петром Францевичем. Или Павлом Петровичем? А Роня и не Роня вовсе, а какая-то Феничка. И понятное дело, дуэль. На пистолетах. Но какая же дуэль в конце ХХ века, да еще с призраком? Баловство одно.
Между тем, по ночам избу, в которой живет герой, навещают тени тридцатых годов: бежавший из ссылки “кулак” — прежний хозяин избы, разыскивающие его НКВДешники. Только чудо спасает героя от ночного ареста, впрочем, обыска и допроса все равно избежать не удалось. Спасибо международной общественности: в самый напряженный момент в избу ввалилась делегация от Нобелевского комитета. Наверное, с Буниным перепутали. Перед лицом западной демократии чекисты стушевались.
Тут же святые Борис и Глеб на конях. Или в нищенском рубище, пропитыми голосами исполняя “что-то невообразимое: духовный гимн на архаическом, едва ли не древнерусском языке, царский гимн и “Смело, товарищи, в ногу”, все вперемешку, фальшивя и перевирая слова”. То подаяние просят, то благословляют колхозный “праздник урожая”.
Между героем и его фантомами возникают полные человеческих страстей отношения. Они ведут между собой философские споры, поучают друг друга, выслушивают контраргументы и доводы, задают вопросы. И даже жена, приехавшая из Москвы забрать назад своего загулявшего в творческом отпуске супруга, не способна разрушить очарование “далекого зрелища лесов”: “Туманная, пепельно-голубая кромка на горизонте, далекий, дальний призрак — сколько до него ни шагай, никогда не дойдешь. Этот ландшафт наводил на мысль о мифическом времени, где ничего не происходит или, вернее, все происходит одновременно”.
Старость, безусловно, тяготит Хазанова, но он успешно противостоит ей, свободно перемещаясь в пространстве памяти, создавая виртуальную реальность снов и мечтаний. “Я догадался, — делится своим открытием герой романа, несомненный протагонист автора, — что если мы видим сны, то сон в свою очередь и на свой лад видит нас, и литература способна — только она и способна — вернуть равноправие младенческому праязыку грез. Только она может продемонстрировать, что сон и явь — два равносильных способа нашего существования в двоякой действительности. Что здесь иллюзия, что правда? При взгляде оттуда наше бодрствование представляется загадочным сном, совершенно так же, как проснувшемуся человеку кажется абсурдом то, что происходило во сне. Что правда, а что обман? Я понял, что для литературы такого вопроса не существует”. Последние произведения Хазанова — примечательный индивидуальный опыт преодоления старости.
Павел Фокин
