|
АРХИВ
От редакции | Стихи из тетради № 41 (1975 — апрель 1977), содержащей 187 страниц, РГАЛИ (Российский государственный архив литературы и искусства, Москва), ф. 3101 оп. 1 ед. хр. 41.; фотографическое копирование текстов. При подготовке публикации стихи приведены в соответствие с правилами современной орфографии и пунктуации.
Борис Слуцкий (1919–1986)
Стихи из тетради № 41
(1975 — апрель 1977)
* * *
Довольно положение спасать.
Пора бы изложение писать,
какие меры принимал,
как действовали меры эти.
Как всё на свете понимал,
да, всё на свете.
* * *
Холодная скользкая узенькая доска
через струю кипятка.
Осклизлая скользкая узенькая стезя,
не оступиться нельзя.
* * *
Мосты взрывались передо мной,
— и вслед за мной. Подо мной — не взрывались.
А предсказания — не сбывались,
они обходили меня стороной,
как цыганки — милиционера,
стороной обходили меня,
оставляли меня для примера,
может быть, — до какого-то дня.
* * *
Выл я с волками по-волчьи:
с волками я волком был.
Громко я не выл, но молча —
молча выл.
* * *
Уговариваю Иова:
— Продержись ещё немного,
выдержи ещё хоть раунд,
в этом матче против бога…
Апеллирую к печали,
к злобе, к чувству справедливости:
— Выдержи ещё хоть раунд
отступай без торопливости.
Не сдавайся без условий,
и лови его на слове,
обвини его в обмане,
выдержи ещё хоть раунд.
Продержись ты хоть сегодня,
хоть на этом рубеже.
Но уже он руки поднял,
на колени пал уже.
* * *
С полочки, куда меня поставили
и стоять заставили,
и потом заставили
разными фигурами, — я схожу.
* * *
Замотают, как библиотечную
книгу,
краткую и быстротечную
жизнь,
забрали и не отдают,
спрашивать потом — напрасный труд.
Говорю им, что она
у меня одна.
Говорю им, что она
в сущности, вам вовсе не нужна.
Но мои родные и приятели,
как неаккуратные читатели
улыбаются, но не хотят
отдавать назад.
А читать — уверен я — не станут,
что бы там ни говорят.
Просто в дальний ряд поставят,
в нечитаемый далёкий ряд.
Колесо
Всё при мне: и долги, и болезни
продолжают себя повторять
Хоть, наверное, много полезней
это всё забыть, потерять
Всё со мной: и печаль, и надежда,
безотлучно, навечно со мной.
Эту старенькую прозодежду
не сменить и в день выходной
Даже в праздничный день выходной,
после праздничного обеда,
повторяю все те же обеты,
что не блещут, отнюдь, новизной.
Так ли уж хорошо всё новое,
так ли плохо старое всё…
И становится прочной основою
жизни символом — колесо.
* * *
То хозяева, то помощники,
то священники, то надсмотрщики,
замечательные мастера
вовремя прокричать «Ура»…
* * *
Поживу ещё, может — выживу.
А не выживу — всё-таки поживу.
Не желаю по первому вызову
утыкаться носом в траву
Не хочу по первому зову,
не решаюсь покудова я
зону жизни покинуть и в зону
перейти небытия.
* * *
Лучше бы если была бы семья.
Нескольких старых — таких же, как я,
битых, как я, уцелевших, как я,
добрых друзей заменить мне смогут —
двадцатилетний проделанный опыт.
Лучше бы всё-таки, если б — семья.
* * *
Калачиком свернусь. Перетяну
всё одеяло вплоть до переносицы,
и зиму-зимушку перетяну.
Она в теплыни легче переносится.
И рифмы чудные ко мне придут,
открытия я нанесу на карту,
покуда, друг за дружкою, придут
декабрь, январь, февраль, начало марта.
А в середине марта капель звень,
и звень капели. Прибывает день,
и убывает ночь. Свою берлогу,
свою землянку, норушку, нору,
я веничком и тряпкой уберу,
я в ней сидел, пожалуй, слишком много.
Пожалуй, слишком долго в ней сидел,
и слишком много накопилось дел.
Не по зиме, а по весне и лету,
пожалуй, я куда-нибудь поеду.
* * *
Совпал когда-то, как зубец с зубцом,
и совпаденье продолжалось долго.
Образовалось что-то вроде долга,
словно у сына пред отцом.
Установилась родственная связь,
и лирика возникла между нами.
Как у реальности — со снами
Возникла, а потом — оборвалась.
И с треском отлетел конец зубца
меньшого. Что-то, видимо, заело.
И сын отворотился от отца,
или отцу, быть может, надоело.
* * *
Я карандашик очинил
и отложил устало:
о чем я знал — всё сочинил,
о чём не знал — не стану.
Хватило мне на много лет,
на много сочинений,
и кончилось. И нет, так нет,
смолкаю без сомнений.
Я не сумею с потолка,
из пальца — не добуду.
А голова не столь крепка:
из головы не буду.
Дела кончаются сперва
в самих себе. Потом слова
их эхом повторяют.
Потом их вечность растворяет.
* * *
Стихи, покуда пишутся — кажутся,
а после съёжатся и смашутся,
стушуются, на нет сойдут,
окажутся — мартышкин труд.
* * *
Уплотняются воспоминанья
и сминаются в грязный комок,
где все сведенья и все знанья,
всё, что слышать и видеть я мог.
Это — память. Я чувствую робость.
Я её ворошить боюсь.
Потому что лучше не трогать,
потому что в ней боль и грусть.
Второе дыхание
От зелёной листвы,
вплоть до чёрных камней,
я любые вопросы
судил и обсуживал.
Я все фильмы досматривал,
я все речи дослушивал,
я все книги дочитывал,
вплоть до слова «Конец».
Мне казалось,
иначе — халтура, мурца,
и нельзя без труда…
Оказалось, что можно.
Оказалось, что можно
совсем без труда.
Это даже легко.
Это даже несложно.
На каком-то этапе,
поближе к концу,
ты с внезапной тревогой
внимаешь словцу
не сработанному,
не откованному
и как будто тебе продиктованному…
Это шёпот,
что так тебе славно помог,
то ли опыт
твой собственный,
может быть, рок.
То ли сметка, смекалка, сноровка.
То ли сверху тебе установка.
И не надо тебе над строкою корпеть.
И не надо терпеть.
Надо попросту — петь.
* * *
История поэзии подобна
истории грибов. Она сложна.
Поэты и грибы против рожна
прут, мрут и гибнут, не прося пардону.
Мешаясь в династические споры,
вторгаясь в продвижение планет,
поэт ведёт себя, как будто споры
его везде. Им переводу нет.
И вновь асфальт поэта заливает,
и вновь он головою пробивает,
приподнимает над собой асфальт.
И вновь, как подобает всем артистам,
на солнышке, на золотистом,
он пробует свой серебристый альт.
Опыт
Зажёгся,
а после обжёгся,
и вскорости отпылал,
и больше не загорался,
и ни о ком не старался,
и ничего не желал.
Рассказывал только родне,
когда бы ни пожелала,
как вспыхнуло, как запылало,
и что увидел в огне.
* * *
Та повесть, с развязкой своей, завязкой,
была словно давнего боя весть.
Армейская, словно рубашка с завязкой,
солдатская, говорю вам, вещь…
Была та сказка, словно скатка,
рассказ — как орудийный раскат.
Надёжно всё — не валко, не шатко,
как пятый — из толстых брёвен, скат.
Война на четвёртом своём году —
сорок четвёртом, полузабытом,
уже к своему приучилась труду,
обстроилась и диалектом и бытом.
Я вычитать в справке издательской смог,
что автору было тогда двадцать девять,
что в звании полковника он помог
кампанию на Балканах проделать.
Из текста валом валила война.
Она же просачивалась из подтекста.
Строка ни единая не должна
по этой причине вызвать протеста.
Кто это делал, кто там был,
кто лично опыт проделал оный,
кто даже госпиталь дивизионный
честил небрежным словечком: тыл…
Да, кто там был и кто это делал,
поймёт, что автор от фронта не бегал,
прочтёт, неточности несерьёзные
внимательно карандашом подчеркнёт,
и вспомнит годы военные грозные,
и вновь перечитывать начнёт.
Примерка костюма
Покупателем не стал
посетитель.
Он обдёрнул
заношенный китель,
шевиотовый костюмчик вернул
продавцу
и в сторону шагнул.
Это я был посетителем тогда,
и, хотя не накопилась сумма
на приобретение костюма,
не жалел труда
на примерку и на обсуждение
качеств вещи,
и на убеждение
в том, что не подходит —
продавца…
Это продолжалось без конца.
Очень много было позади,
но и впереди довольно много.
Важно
выставляя ногу,
грозно
говорил я: «Жмёт в груди!»
Ты виси, костюм, пока виси,
на распялке пребывай
покуда.
Много вас, костюмов, на Руси.
Я себе ещё костюм
добуду.
Старыми штанами поблистал.
Покупателем — не стал.
* * *
Пересматривается война
по заношенным старым картам,
по заброшенным кинокадрам
пересматривается она.
Новонайденные обстоятельства
славу могут переместить,
а соображенья приятельства
не должны при этом прельстить.
Тонны документов просматриваются,
снятые с насиженных мест.
и внимательно пересматриваются.
Никогда это не надоест.
У великого анонима
появляются имена,
потому что война несравнима,
но должна быть наречена.
Бомбёжка
Я, ничком лежащий,
я, дрожащий,
я, былинку в кулаке держащий,
на спину переворачива-
юсь!, чтоб землю чуяла спина,
не могу я без сознанья зрячего,
должен видеть, как летит она.
Бомба, отрываясь от крыла,
чёрным крестиком была,
но едва земли достигла,
дерево воздвигла.
Вырастают пыльные деревья,
грязные деревья
вкруг меня.
Обрастает бедная деревня
рощицей из дыма и огня.
Смерть, когда её не только слышат — видят,
смерть, когда она на сцену выйдет,
и восстанет во весь рост, — она
менее ужасна и страшна.
На спине лежу, гляжу и вижу,
как она всё дальше и всё выше,
чёрный крест, пометивший крыло,
в даль и высь куда-то пронесло.
* * *
Это с каждым случиться должно хоть раз в жизни —
Разлив.
А шалаш ли сплотив, или зябкую глину разрыв,
и настлав брёвна стащенные
пожарища,
обитаешь в землянке — и ты и товарищи…
Всё равно. Но Донец — не широкая, в общем, река,
разлилася в этом марте на два километра,
зацепившись пехотою за её берега,
окопавшись в грязи, мы сидим на плацдарме…
* * *
Наверное, птичий кормилец
жил в комнате до меня,
и множество птиц кормилось
здесь в ходе каждого дня.
Заметили перемену,
кричат, куда он ушёл?
Но я по его примеру
им крошки сыплю на стол.
Даю по его почину,
который продолжить пришлось,
чтоб каждой пришлось по чину,
и по голосишку пришлось.
И раз уж пришлось родиться
прекраснейшей из традиций,
чтоб в комнате птиц кормить, —
пусть так уж тому и быть.
* * *
Удовлетворить его довольствием,
удовольствием и продовольствием!
Всем, что хочет, — удовлетворить!
Вволю дать ему поговорить!
Пусть он всё, что хочет, публикует,
пусть он торжествует и ликует…
* * *
Сначала юмор помогал.
Потом и юмор перестал.
Куда гонял телят Макар!
Теперь уж не погонит: стар…
Сначала было хорошо,
а после было ничего,
а после стало всё равно —
теперь уже давным-давно
и даже юмор ни к чему,
хоть почему — я не пойму.
Очередь в кабинет
Снова я, по счёту — девятый,
в кабинет, сегодня — восьмой.
Капнут йодом и смажут ватой,
может быть, отпустят домой.
Был я очень долго зависим
от обильных словами газет,
а потом — от коротких писем,
а теперь — от тебя, кабинет.
Что мне скажут, как только смажут
йодом или чем там ещё?
От чего мне ещё откажут?
Что мне бросят через плечо?
Колотьём, ломотою, болью
и в костях оседающей солью,
храпом в лёгких, шумом в ушах,
затруднённостью даже шаг
сделать, —
эта зависимость снова
подтверждается каждый день…
О, врачебные дело и слово!
О, врачебная тень на плетень!
О, врачебная злая усталость
на исходе рабочего дня!
Но пока всё это писалось,
очередь дошла до меня.
4.4
* * *
Покуда пространство лежит в прострации,
и, в лучшем случае, тупо храпит,
время уже успело проспаться,
оно работает, а не спит.
Оно проснулось очень давно.
Ему это было важно и нужно.
Покуда пространству всё равно —
время активно и неравнодушно.
Пространство — тело, а время — душа…
Падение шёлка на землю
Курочат оперную швальню,
а день и светел и погож,
цветаст и пёстр, похож на свадьбу,
и на гуляние похож.
Когда свалил державу шок,
и государство в распаденьи, —
разматывается при паденьи
из окон
бутафорский шёлк…
Разматываются не спеша
пудовые большие штуки.
Разматываются, как душа
разматывается вдруг от муки.
Шёлк гнил и скользок, как налим.
От стирки быстренько слиняет
его окраски анилин,
но это дела не меняет.
Он, безо всяческих затей,
на ватные, на одеяла
пойдёт, и мёрзнущих детей
укроет. Здесь его немало.
В тылах у всех наших побед
без одеял детишки стынут…
И снова штуку шёлка скинут
в окно. Ещё одну — вослед.
И в этом шёлке сыщут толк,
и он получит назначенье.
Как жёлт, как синь, как зелен шёлк,
разматывающийся при паденьи.
4.4.77
Публикация и подготовка текста
Андрея Крамаренко
| 
