Об авторе | Константин Лазаревич Гадаев – сын скульптора Лазаря Тазеевича Гадаева (1938–2008) родился 10 марта 1967 года в Москве, учился на филфаке МГПИ, служил в армии в Забайкальском военном округе. Сценарист и режиссер нескольких документальных фильмов. Автор шести книг стихотворений. Предыдущая публикация в «Знамени» № 12, 2015.

Константин Гадаев

Так неохота прощаться

* * *

До того ускорились часовые стрелки,
что всю ночь летейским тянет холодком.
Дело не дошло пока до постельной грелки,
но уже приходится дорожить теплом:

женским, виноводочным, дружеским, собачьим,
от песка, текущего струйкой золотой,
теплотой солёною, что в ладонях прячем,
озера сентябрьского зябкой теплотой.

Неужели кончится?.. На вопрос больного
Я умру? — А как же! — отвечает врач.
Сколько себе врали, врали до смешного…
А врач из анекдота не умеет врать.

* * *

Собой наскуча, выйти из себя,
пройтись по осени, не ощущая груза
того, что называется судьба.
Не празднуя ни лузера, ни труса,
неспешным шагом церковь обогнуть,
в которой, говорят, венчался Чехов.
За этих вот спешащих человеков
молитвенное что-то вверх шепнуть.
И пусть трубит 12-я ТЭЦ
в двухцветные спартаковские трубы,
я трезв и беспощаден, наконец,
к себе, к тому, что жизнь идёт на убыль
безапелляционно, так сказать.
И кто потом сумеет доказать,
что я здесь тоже шёл, сквозь лица эти,
две забегаловки имея на примете?

* * *

Сотворённые в бережном тихом мирке,
безучастные вроде бы к страшному веку

натюрморты Моранди, пейзажи Марке
всё нужней человеку.
Словно этот денёк в серо-зимних тонах,
ряд невзрачных бутылей, пустых, кривоватых —
что-то самое важное помнят о нас,
нету правых для них, виноватых.
Потому, что достойны терпенья любви
будний вид заоконный и всякая малость…
Стоит жизнь эту стёршейся кистью ловить,
чтоб однажды поймалась.

* * *

     М. Кукину

Сколько нам ещё отмерено
временем дышать, мой друг?
У молочницы Вермеера
крынка выскользнет из рук.
Путь-дороженькою млечною
растечётся молоко.
И начнётся то, что вечностью
называем так легко.
Может, города небесного
мы и не отыщем там —
только бы не баня тесная
с пауками по углам.
Только б снова чудом встретиться,
постоять на берегу…
А другой какой-то вечности
я представить не могу.

* * *

Уж пробуют белые мухи кружить.
Пора наступает теплом дорожить.
Хоть в людях доверья пока ещё нету
к летящему, но не лежащему снегу.
Блажен, кто тепло получает по вере.
Всё проблематичней тусить на пленэре.
Чтоб на моросящем ветру поддавать,
пора утепляться. Пора зимовать.
В пруду лебедином вода тяжелеет.
Плакучую иву Борей не жалеет:
подол задирает, дерёт за власы.
Останется что от девичьей красы?
Ничто. А точнее сказать, запустенье.
Пустые лужайки. Пустые растенья.
И полупустыми в туманное утро
найдёт гастарбайтер знакомые урны.
Глазами раскосыми глянет окрест —
повеет теплом из покинутых мест.
С собачкой гуляя: А как тебя звать? —
Карим. — Ну, Каримыч, пора зимовать.

* * *

Вот бабочка, дай бог припомнить имя,
распластанная, словно напоказ,
застыла тут, меж рамами двойными…
Не траурница? Нет, павлиний глаз.
Названье приукрашивает то, что
так явственно: бессильна красота.
От этого торжественно и тошно,
и хочется похерить всё, раз так.
Приученные лентой новостною
держать в узде сочувствие и страх,
мы не всплакнём, что будущей весною
она рассыпется и превратится в прах.
А бабочка лежит себе, не тужит.
Что жизнь, что смерть. Что осень, что зима.
И службу свою бабочкину служит,
для нас небесполезную весьма.

* * *

В осеннем резком освещенье
ясней поступки и дела.
И хочется просить прощенья
за то, какою жизнь была.
За дефицит любви и веры,
за профицит тупой тоски,
за растранжиренное время
в поползновениях пустых…
Летящий лист щеки коснулся.
Бутылку в баке бомж нашёл.
Узбек блондинке улыбнулся.
Блестя на солнце, дождь прошёл…
Промокший, я домой вернулся.
И это было хорошо.

Старший брат

Подумаешь! И я бы мог уйти,
покинуть отчий кров и обрести,
как братец мой, желанную свободу.
Всё растранжирить похоти в угоду.
Вино, блудницы, пылкие друзья…
Да почему же, собственно, нельзя?!

Хотя бы раз упиться жизнью всласть!
А уж потом вернуться и припасть
к ногам отца, взмолиться о прощенье
и на пиру без всякого смущенья
положенное место вновь занять…
Ах, если б наперёд всё это знать.

А то всю ночь сегодня дождь со снегом…
Повременю, пожалуй, я с побегом.
Превозмогая тяготы пути,
недолго так и смерть свою найти.

Уйду с теплом. Душа в неволе чахнет.
Как вкусно жареной телятиною пахнет!

* * *

Вот не обзавёлся тачкою,
а теперь скользи, терпи…
Ветер трёт лицо наждачкою
из мороженой крупы.
Беспощадно трёт. И кажется,
что, дойдя до дому, ты
чисто выбритым окажешься —
без усов и бороды.

* * *

Так что же это такое,
что как чужую беду
(ну, помолился — и молодец!)
не разведёшь рукою?

Сегодня Праздник. Весна. Все красивые.
Но Христос Воскресе и в Сирии!
Где как не в Сирии?
Где глазами каждого сирийчонка смотрит на нас Иисус.
Где работают и наши модернизированные «Су».
Конечно, точечно.
Только точно ли?

Помню, лет 30 назад
первые испытания
на затерянной в сопках
запасной полосе:
пилоты в белоснежных комбинезонах,
огнь в реактивных соплах,
почти вертикальный взлёт.
В казарме дрожали стёкла.
Бегали, связисты-срочники,
даже в мороз поглазеть.

Т.е. причастен,
что ни говори там.
Т.е. успел и я кое-как помочь,
заплатив не кровью —
всего лишь артритом
за эту военно-воздушную мощь.

* * *

Любимая молитва Пушкина.
Солнечная зелень во всё окно.
Ни фига не страшно. Ни фига не скучно.
Как же мало надо. Как много дано.
Чему-то улыбаюсь помятой рожей.
Да ещё и Моцарт по радио «Орфей».
И точно помню — было что-то хорошее
в приснившейся ночью строфе.

* * *

Захар не приносит умыться-одеться,
а мне силу воли включать неохота:

сон прерывать, выныривать из детства
туда, где серо и холодно.
Чего от меня понедельник хочет?
Лузеру в явь окунаться не к спеху.
Я уже слышал, как беси хохочут
над моими по жизни успехами.

Я уже видел в зеркале что-то,
чего не исправить кривою усмешкой.
Не помогает даже сакральный шёпот.
Разве что — утреннюю пробежку.

По белой-белой дороге.
Вслед за собакой моей красивой.
Чтобы почувствовать с новой силой:
трогает жизнь, слава Богу, трогает.

* * *

Вчера был праздник солнечного ветра.
Сегодня мокрый холст провис меж сосен.
Вчера сказала ты: Какое лето!
Сегодня ты сказала: Вот и осень.
Мне нравились всегда слова простые.
В них быт перекликается с судьбою.
Остынет воздух, и вода остынет.
Друг к другу не остыть бы нам с тобою.
Растопим-ка давай камин Аркашин.
Вино а-ля глинтвейн согреем в джезве.
Не скучно было б с нами детям нашим.
А там, глядишь, и внукам.
Дождь по жести.

* * *

Кто-то бодрится, сидит на диете,
кто-то о юности плачет.
Тесно на старой жилплощади детям —
выросли, значит.
Пусть им останется весь этот город
с мнимою жизнью большою.
Время прислушаться к давнему спору
тела с душою.
Кто проиграет, заране известно.
Так неохота прощаться.
Всей теплокровностью этой телесной
хочется счастья.
Встретимся там, где вайфаи не пашут.
В соснах собака маячит.
Облако. Озеро. Бог с нею, с башней.
Вырвались, значит.

* * *

Ты написал: Давай повыпиваем!
По скайпу выпиваем мы теперь.
На что-то, как ни странно, уповаем,
друг другу всё твердим: Товарищ, верь!
Взойдёт она… пленительного счастья…
Ну, может и взойдёт. Не знаю, но
так дружеского хочется участья —
одна печаль, хоть разное вино.