Об авторе | Андрей Пермяков родился в г. Кунгур Пермской области, окончил Перм­скую медицинскую академию, работает в фармацевтической промышленности. Публикует стихи, прозу, критические статьи в «Знамени», «Новом мире», «Волге», «Арионе», «Воздухе» и других журналах. Живет и работает во Владимирской области. Издана книга стихов «Сплошная облачность» (СПб., Свое издательство, 2013) и три книги прозы. Григорьевская премия (2014). Дебют в «Знамени» со стихами.

Андрей Пермяков

Чёрные зори Купавны

Ельник

 Дарье Верясовой

— Сам ты кукушка, а это — зегзица!
— Если кукует, значит, кукушка!
— А если зегзица — что ли, зигует?
— Если зегзица — наверно, зимует.
— Нет, если зимует, значит, лягушка!

А ногами в это время корягу
По тропке гонять.
А руками в это время брагу
Друг дружке передавать.
Не брагу, а магазинную брагу — Елаху.
Банка на куртке делает мокрый такой отпечаток.
Внезапного глухаря услышав, непременно ойкнуть со страху.

На двоих нам сильно девятый десяток.
Прах к праху.

Летим

В детстве моешь ладошки, моешь,
А вода с них стекает белая.
В детстве обиду ноешь и ноешь,
А победа — вот она, целая.
Детские сны хороши, не потому что сны,
А потому что во сне — дотла.
Куклы и зеркала страшны не потому, что они страшны,
А потому что они — куклы и зеркала.
Маленький, говоришь с облаками, они тебе отвечают.
И сами ещё говорят с облаками, плывущими в Каме.
Или не отвечают, а просто тебя качают.
Белыми такими руками.

Ржев-Торжок

                                               Патриарх Иов родился около 1525 года в Старице
                                                 в семье посадских людей.

                                                                                  (Подпись в музее)

Снежноягодник подле железной дороги растёт,
и пузыреплодник ещё.
Поезд медленно, как ежегодник течёт —
вагончики наперечёт.
Облако медленно подле железной дороги течёт,
как неприметное слово.
Маленький ветер полынное облако бьёт,
маленький ветер круглое облако пьёт,
а облако снова.
Холодно, правильно, сонно, немного сыро.
Поезд старинный ещё, зелёный.
Воздух до самого поезда пуст.
Нежность к вещам и событиям мира
становится более укоренённой,
нежели мёрзлый куст.
Странное медленно-медленно подле железной дороги течёт,
как высыхает хлеб.
Снежноягодник очень похож на перемороженный лёд,
а пузыреплодник нелеп.
Холод, терпение, серая глина, весна,
всё, что поздно, и то, что звёздно,
звучат, точно рыбы глядят со дна.
Звенят, но грозно.
Облако более не плывёт — летит.
А поезд плывёт
в холод, пузыреплодник и прах.
Справа, где горка, за ними следит,
справа, где горка, посохом чертит лёд
Иов. Не патриарх.

Контакт

— Где ты там в серой беззвучной своей тиши?
— Здесь я: в серой беззвучной своей тиши.

— Там у тебя сырость, прохлада и камыши?
— Есть у меня также серость, прохлада и камыши.

— Там у тебя сыро и правда холодновато?
— Тут у меня сера, сера и серая вата.

— Там у тебя каждый год, будто множество лет?
— Тут у меня каждый год в красный халат одет.

— Там у тебя как у нас? Любовь, ерунда, еда?
— Ястребом на меня каждая ваша беда.

— Ты там сидишь иногда или всё время стоишь?
— Сам ты стоишь. С зеркалом говоришь.

На выходных

Поезд по Горьковской линии движется плавно, плавно и плавно.
Не поезд, конечно, а электричка, зато электричка упорная.
Сперва будут три остановки подряд — Чёрное, Заря и Купавна:
чёрные зори купавны всходят, такие чёрные.
Далее станут разные станции, две пересадки.
Можно заночевать в Лакинске у друзей
или во Владимире у друзей.
Утром спросить: — Ты в порядке?
— Ага, я в порядке.
— Может, пойдём в музей?
— Нет, мы не пойдём в музей.
Заповедный луг, где к Покрову на Нерли,
зарос одуванчиками, хреном и сергибусами.
Локомотивы звучат в хорошо освещённой дали,
отягощённые, видимо, крайне полезными грузами.
Облако, похожее на Скандинавию и тачанку,
так метеозонд качает, будто весь мир прощает.
Чтоб не ругаться, берём кукурузных початков,
садимся на лавку и тоже ногами качаем.
Качаем и знаем, что лучше уже не будет,
поскольку куда ещё лучше, чем было лучше?
И сверху такая же точно — блуждает? блудит?
Именно эта, похожая на Скандинавию, тучка.

Не бывает

— «Как-то всё происходило вокруг,
а со мной мало чего происходило.
Одного моего друга убил другой мой друг,
меня принакрыло, а потом отпустило.
Может, даже не он, чего не бывает?
Но посадили его, всё как надо.
(выпивает, вкушает, зевает и продолжает):
Он там ещё, говорят, какого-то гада…
А я вот работал, книжки читал, женился.
Двадцать лет в одном месте работал, так ведь правда теперь не бывает?
Сейчас, значит, думаю: чего столько лет учился?
Новые вон приходят, и так ничего не знают, и сразу всё забывают.
Ну, правда: явились они молодые, борзые.
Не, нас так-то не выгоняют.
Ходят такие в платьишках, козы, блин…
И, вот ты знаешь: от них как будто воняет.
От девушек в поезде пахнет, допустим, а от этих — воняет!
(выпивает, вкушает, зевает и продолжает):
Знаешь, они такие… Ну, как в кино — абсолютное зло.
Знаешь, они такие… Ну, как в книжке — штурм-гончие.
Так вот и понимаешь, что наше время прошло.
Вроде, не начиналось, а как-то сразу закончилось».
Сижу, улыбаюсь, думаю: «Такой добрый дядька, но лапоть.
Как я — беспросветный лапоть».
За окошком Уральский хребет с восточного склону.
Закончилось — значит, закончилось. Зачем плакать?
Снег по сезону.

Заполночь

Воды тихие тревожатся
ни к чему, а просто так.
Третья стража, полунощница —
жить смешно, и спать никак.
Спать никак, и ждать нелепо,
потому что дурачок.
«Дева света, дева света» —
гадко цокает сверчок.
Филин лает по-собачьи,
Шарик ухает в ответ.
Обещают неудачи.
Пусть себе, нам дела нет.
Перепел, плохая птица,
исполняет в строгий такт
две дежурные язвицы:
«Сам дурак» и «Всё не так».
Скоро-скоро вступит кочет,
изломает этот ритм.
Говорить с тобой не хочет
та, с кем хочешь говорить.
«Сам виноват, короче» —
сейчас тебе скажет кочет.
Вот такая вот деревня,
вот такая ерунда.
Ритм уныний сильно древний,
ритм уныний навсегда.
Навсегда и безнадёжно.
Навсегда и самый край.
Край кроватки, осторожно!
Край Вселенной невозможной.
Тише-тише, засыпай.

Назидательное

Как поступает и как ведёт себя правильный самолёт?
Он собирает себя руками невысоких людей,
Лет двадцать пять или тридцать катает по небу
Других невысоких людей,
Тщательно оберегая их.
Затем оказуется в парке имени Горького и культуры
Любого среднего города.
Мурлычет, когда по его плоскостям лазают дети,
Соблюдает достойную пенсию.
Если ребёнок скользит с крыла, самолёт подымает крыло,
Чтобы ребёнок не соскользнул, но оказался пилотом.
Улыбается всей потрясающей рожей,
Превосходящей улыбку электровоза.
А недостойные самолёты ведут себя будто
Сергей Есенин, будто Курт Кобейн.
Надо ли называть самолёты их именами?
Будем достойными самолётами, не уподобимся.
Ты ж отвечаешь за невысоких людей.
Зачем сажать свою дочь в аэроплан,
Названный именем самоубийцы?

Серединка

Горе приходит и горе уходит.
Так про беду говорят: «хороводит».
Что-то ещё на земле происходит.
Большею частью — напрасно.
Счастье приходит и счастье туда же.
Радость победы — что радость от кражи.
От замечательной, сказочной кражи.
Той, что содеял напрасно.
— Жить интересно? — Ну, да. Интересно.
— Честно-пречестно? — Да. Честно-пречестно.
Это ведь вправду, к примеру, уместно —
небо, налитое красным.
Боль от потери? Нет, не от потери.
Кто потерял, тот в потерю не верит.
Боль от потери никто не измерит.
А приобнять все согласны.
Наша тоска — просто так, ниоткуда.
Выжатый сок половинки грейпфрута
точно плохое и мокрое чудо
капает, капает красным.
Капает-капает; капает-капает.
Брюки испачкает, коврик заляпает.
Капнет, и дальше течёт —
время на переучёт.

Кафе Буровая

Что попроще выдумать, что попроще выбрать.
Чтобы не завидовать, чтоб не жалко выкинуть.
Двести самой простенькой. Можно без графина.
Станешь в меру косенький. Синий, как Мальвина.
Винегрета с рыбкою, фаршу с овощами.
Стенки будут зыбкими, взгляды беспечальными.
Коржика московского. Манника с вареньем.
Скатерти с полосками. Завтра воскресенье.
Братцы-алкоголики, бронзовые лица.
Вот к твоёму столику человек садится.
Он не очень русский, но довольно братский.
Булочка Свердловская. Рассольник Ленинградский.

Отражение

Тихий город, так бывает.
Ветер наглухо молчит.
Жёлтый пёс тебе не лает,
злая тётка не кричит.
Как в кино, но сильно хуже:
звуков нет, хоть стёкла бей.
Даже в самой чистой луже
не смеётся воробей.
Дурачки у ресторана
так нелепы и тихи,

будто даже у Целана
есть хорошие стихи.
Слышно только, что качают
воду тёплые леса.
Страшно, тихо отвечают
неживые голоса.

Про кино и брата, с которым ходили в кино

Вот сперва, например, в кино не стреляет Брат.
А потом хорошо кончается кинофильм «Асса».
Чуть ещё раньше в «Пиратах» плёнку откручивают назад,
И совсем у начала времён Верещагин уходит с баркаса.
Вот и всё, вот и кончилось всё чужое.
Даже индийские фильмы остались в прошлом.
Папа твоему двоюродному: «Алёша хороший».
Далее невозможно, дальше тебе было два с половиной,
Лёше, стало быть, три с половиной,
Мама обоим нам пела про ветер лавиной и песни лавиной —
Были в семидесятых такие вот колыбельные песни.
Если б у Лёшки не было двух инфарктов, если,
Если теперь не грозил бы последний. Если.

Обещание

Где вывернуты сломанные плиты,
Где тишина, как будто после крика,
Где голубика пахнет рефтамидом,
А поцелуи всё же голубикой,

Вот тут.
И непременно.