НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Ахматова до Ахматовой

Юрий Зобнин. Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы. — М.; СПб.: Центрполиграф, 2016.

Современные биографы самого лаконичного из великих русских поэтов ХХ века бумаги не жалеют. Наиболее пространная полная биография, правда, самим автором аттестуемая как «ненаучная», — «Ахматова: жизнь» (2008) Аллы Марченко — насчитывает 670 основных страниц. «Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой» (составитель В. Черных, 2008, переиздано в 2016-м) — 768 страниц увеличенного формата. Охватывающая только последние пять лет жизни поэта монография Романа Тименчика «Анна Ахматова в 1960-е годы» (2005, переиздано в 2014 году в Иерусалиме) — 784 страницы; впрочем, речь идет не столько о самой Анне Андреевне, сколько о социокультурной и литературной ситуации названного периода, к которой можно было точно так же «привязать» практически любого писателя.

Нашелся человек, который намерен превзойти всех предшественников. Книга с подзаголовком «Юные годы Царскосельской Музы» (544 страницы) только начинает обещанную серию. В первой из трех частей этого труда — никаких юных годов, Муза еще не родилась, рассказывается о последних десятилетиях ХIХ века, о том, что вслед за Ахматовой названо «Россией Достоевского», о предках и родителях будущего поэта. В конце третьей части Ане Горенко семнадцать. Она пока никакая не Ахматова, но автор книги ее называет именно так, авансом. И любознательного читателя это не оттолкнет. Та, кого многие десятилетия считали камерной поэтессой, пропустила через свое сознание и творчество добрую сотню чуть ли не самых бурных и разнообразных лет российской истории. Многие стихи Ахматовой нельзя понять без досконального изучения ее эпохи, да и эпохи предшествующей. Дочь моряка и служащего морского ведомства интересовалась новейшими кораблями, «живыми» показателями столь быстрых тогда технических достижений (неслучайно упоминание броненосцев в поэме «У самого моря» о первой несчастной любви девочки-подростка), рассматривала их фотографии, впоследствии писала об огромном впечатлении, которое на нее произвели цусимское поражение флота России в войне с Японией и революционные события 1905 года. Поэтому не излишне в книге, например, сообщение, что «Ахматова всю жизнь хранила воспоминание о том, как в детстве, перебирая эти фотографии, она выбирала вместе с отцом самый чудесный из николаевских кораблей по красоте и выразительности силуэта: выбор пал на барбетный броненосец “Три святителя”…». Среди иллюстраций — фотографии этих самых кораблей (увы, не «Трех святителей»), не только русских, но и японских. На нас смотрят лица государственных деятелей того времени, включая членов императорской фамилии, революционерок-народоволок и их преследователя Г.П. Судейкина, даже японских министра армии и командующего флотом (интересно, будет ли в продолжении портрет Гитлера?). С видами Одессы, Николаева, Царского Села соседствуют сцены из революционной истории начала века.

У Ахматовой есть запись о том, что ее мать всю жизнь одевалась, как старая революционерка. По версии младшего брата Анны Андреевны Виктора, единственного из шести детей в семье Горенко, кто ее пережил, членом ячейки «Народной воли» Инну Эразмовну считали за то, что она, будучи слушательницей Бестужевских курсов, дала по просьбе студентов 2200 рублей для подготовки покушения на царя. Так представляет дело и комментарий к большому Собранию сочинений Ахматовой. Ю. Зобнин в архивах Высших женских курсов, вопреки всем биографическим источникам, не обнаружил никаких следов пребывания на них Инны Змунчиллы, урожденной Стоговой, зато другие поиски выявили важные ее связи с народовольцами, в том числе со знаменитой Верой Фигнер. Поздняя Ахматова, как известно, строила свой биографический миф, а «тайну» считала непременным свойством большой литературы, но к таинственности ее приручили уже биографии родителей. Исследователь лишь предполагает, что она «знала о катастрофе и позоре первого брака матери, хотя и не обмолвилась об этом никогда, заученно повторяя всем историю про “самоубийство и вдовство”». Первый муж Инны Эразмовны Г.Г. Змунчилла, может быть, и пытался стреляться, но жив остался и вскоре вторично женился. По семейным преданиям, его бывшая жена вышла замуж за А.А. Горенко в 1881 году. Но женой последнего еще летом 1886-го числилась М.Г. Горенко, урожденная Васильева. «И только в свидетельстве о рождении 23 сентября 1887 года младенца Андрея Инна Эразмовна, мать новорожденного, впервые выступает в качестве законной супруги Андрея Антоновича Горенко, отца означенного младенца. Так что свадьба (если она вообще была) могла быть сыграна родителями Ахматовой во временной промежуток с осени 1886-го по осень 1887-го, никак не раньше». Знание секретов личной жизни членов семьи Анны Андреевны позволяет лучше понять ее отношение к традиционной морали и в частности — к обязательности церковного брака (при несомненной религиозности). Биограф вслед за ней избегает морализаторства. Ее отец ради другой женщины бросил и вторую жену с детьми почти без средств к существованию, прокутив восьмидесятитысячное приданое, но все равно в книге он предстает весьма незаурядным человеком. Он испортил себе карьеру конфликтом с великим князем — своим прямым начальником — в сложной политической обстановке. Это один из примеров не раз демонстрируемого в книге взаимодействия общественного и личного в жизни людей, Андрея Антоновича в частности. «Скандал, учиненный им в казенном ведомстве, явился печальным психологическим финалом затяжной жизненной драмы.» А в молодости он пострадал как вольнодумец, то есть довольно типичный интеллигент.

Зобнин не идеализирует революцию и революционеров любого толка, скорее, несколько приукрашивает царскую Россию, даже ее поражение в японской войне для него — внезапная «ничья». Симпатизирует он и политической полиции: поскольку в 1820–1840-е годы крамольников было крайне мало, зато процветала коррупция, «николаевские жандармы напоминали не агентов КГБ, а сотрудников ОБХСС (отдел борьбы с хищением социалистической собственности) . Так что в шефе жандармов А.Х. Бенкендорфе следует, по справедливости, видеть не столько душителя гражданских свобод, сколько родоначальника отечественной антикоррупционной политики». Пусть так, но Бенкендорф возвеличивал настоящее и особенно будущее России накануне ее поражения в Крымской войне, на собственной территории, вследствие экономической и социально-политической отсталости страны, консервации которой помогали жандармы. Автор преувеличивает «личную близость» Пушкина к Николаю I, в крайнем реакционере К.П. Победоносцеве видит «одного из величайших публицистов своего времени». Конечно, верно отмечено, что убийство Александра II не привело к всенародному политическому перевороту, на который рассчитывали цареубийцы, напротив, народ их отверг и проклял: «Народовольцев стали повсеместно «сдавать», причем добровольные группы охранителей-патриотов появились даже среди студентов и гимназистов». Но при этом автор возводит чуть ли не в ранг спасителя России и великого культурного героя даже отнюдь не главного жандарма — начальника петербургской охранки: «Задумывался ли прозревший, наконец, создатель «Народной воли» Л.А. Тихомиров о том, например, сколько именно сотен, тысяч или более «молодых незаменимых сил» практически спас для России один только обреченный им на гибель жандармский подполковник Георгий Судейкин, положивший себе задачей любой ценой парализовать в стране деятельность народовольческих агитаторов и решивший эту задачу ценой собственной страшной, мучительной и позорной смерти? Именно Судейкин и дал поколению русской молодежи, вступающей в жизнь в середине 1880-х, те самые «пять-шесть лет на окончание курса», которые она, вместо политических демонстраций и протестов, потратила на занятия наукой, искусством, промышленностью и создала — Серебряный век». Как будто в начале ХХ столетия революционеров стало меньше, чем в 1870-е — начале 1880-х годов, а без Судейкина не появились бы и символисты.

Вместе с тем убедительно объяснено, почему «неблагонадежный» Андрей Антонович при Александре III получил место в петербургском Государственном контроле. Ведь «считалось, что “политические” более самостоятельны, активны, меньше воруют и, как правило, не склонны вступать в сговор с коррумпированными чиновниками». Горенко служил в контрольном департаменте морских отчетов, а «масштабы воровства на российском флоте были сопоставимы только со степенью его доблести». Еще Николай I, «натыкаясь на миллионные хищения в армии и флоте, имел обыкновение приговаривать: “Рылеев и его сообщники, конечно, не сделали бы со мной этого!”» К.Ф. Рылеев служил в уголовной палате и был правителем канцелярии Российско-американской компании. Сейчас едва ли не поэтизируется роман Александра II с Е.М. Долгоруковой. Зобнин не упускает возможности сказать в примечании (вообще, подстрочные примечания более всего информативны в книге): «Именно вокруг Долгоруковой и ее родственников роились все теневые «олигархи» Империи, проникающие в самые тучные области российского бюджета». Справедливо сказано о декоративной роли Кабинета министров и особенно его председателя при русском абсолютизме. Поэтому, сообщая о том, что Николай II тепло поздравил «красного» министра финансов С.Ю. Витте с переводом на пост председателя Кабинета министров, Зобнин обоснованно подает свое предположение в качестве факта: «Витте помертвел». Правда, потом, в начале революции 1905 года, он рассчитывал в новых условиях стать на посту премьера реальным правителем государства. Но напрасно. «Как и предполагал Николай II, колеблясь скреплять августейшей подписью виттевский «Манифест», дарованные «свободы» в российском преломлении немедленно приняли самые причудливые формы. В апреле 1906 года Витте ушел в отставку, удержавшись в премьерском кресле всего 185 дней!» Революция началась с всероссийской забастовки железнодорожников, долго недооценивавшейся историками. К протестам присоединились владельцы крупнейших заводов и фабрик, суды и банки, министерство финансов — бывшая вотчина Витте. «Бездействовала полиция, ибо их «подопечные» революционеры не имели к происходящему никакого отношения». Таковых «Великая забастовка застала врасплох, в бегах или за границей». Но впоследствии, конечно, нельзя было не реагировать на вновь развязавшийся террор. «Столыпин принимал петербургские дела, когда под ударами революционеров-террористов и красных погромщиков пали уже 8 губернаторов, генерал-губернаторов и градоначальников, 21 полицмейстер и уездный начальник, 4 военных генерала, 8 жандармских офицеров, 79 приставов, 57 урядников. А среди городовых, околоточных надзирателей и стражников счет шел вовсе на многие сотни — там кого-то убивали каждый день. В ответ нарастал террор монархический, “черный”». Кстати, о революционном терроре в 1906 году говорил и классический либерал, правда, для красного словца. «Вполголоса передавали даже слова входившего в моду профессора Милюкова (лидера думских “кадетов”) о назревшей необходимости расставлять уже по городским площадям гильотины…».

Таким образом, будущая Ахматова формировалась в обстановке крайней нестабильности жизни. Жестокости в ней также хватало уже тогда. И в личном плане Аня Горенко многое пережила с ранних лет, без чего не понять поистине героический стоицизм Ахматовой в советское время. В аннотации к книге Зобнина приводятся ее слова о людях 1910 года, которые встречали молодую жену Н. Гумилева и которым «едва ли приходило в голову, что у этого существа за плечами уже очень большая и страшная жизнь». Возможно, лунатизм юной Анны, получивший отражение в ее и особенно в гумилевских стихах, был следствием ранних психических потрясений. Правда, Зобнин, настроившийся на опровержение легенд, считает, что сомнамбулический припадок в Смольном институте она могла разыграть специально, поскольку, согласно ее признанию, «без воли не могла жить», а в институтах благородным девицам воли не давали. Так или иначе, «лунатичный припадок случился как нельзя кстати», Анну забрали домой через месяц.

В предыдущих биографиях Ахматовой вскользь, без объяснения причин, говорилось о ее юношеской попытке самоубийства (гвоздь, на который она набросила веревку, выскочил из стены), о первой, несчастной, любви гимназистки Ани к студенту-востоковеду В. Голенищеву-Кутузову (хотя в 1920-е годы Ахматова в разговоре с П. Лукницким называла свою первую любовь, длившуюся три года, вообще единственной), о том, как тяжело переживал влюбленный в нее Гумилев, узнав, что она не невинна (совратитель не назывался). Зобнин связывает эти события воедино и излагает их подробно. Анна доверилась известному бабнику, который позабавился с гимназисточкой, уехал и думать о ней забыл, а она каждый день ходила на почту в ожидании письма, выпрашивала у мужа сестры «карточку» его дружка Г.-К. История получила шумную огласку, и не только в Царском Селе. Когда Анна жила в Киеве у своих родственников Вакаров, дядя, как и посторонние, крыл ее последними словами. За полторы страницы до конца книги рассказано о ее второй попытке самоубийства, с помощью грязного кухонного ножа, чтобы было заражение крови. «Взяла и располосовала себе вены на левой руке. Вены перетянули, дело замяли. Можно было жить дальше, осваиваясь с перспективами то ли бесприданницы-содержанки, то ли обычной проститутки, живущей “от себя”. Дядюшка-то, что говорить, был прав…» Надо полагать, тут Зобнин иронизирует — ведь он знает, какая на самом деле была перспектива: великое будущее женщины-поэта, большую часть жизни страдавшей, но из всех крупнейших поэтов и прозаиков ХХ века перенесшей страдания наиболее мужественно, всегда свободной, в том числе на любовном поприще, но никогда не терявшей своего достоинства, исключительно честной в творчестве, хотя в жизни не склонной необдуманно выбалтывать о себе все подряд.

По-видимому, легендарна история про любовь с первого взгляда семнадцатилетнего Гумилева к четырнадцатилетней Ане Горенко. Зобнин резонно предполагает, что поначалу-то она потянулась к нему как более искушенному по части поэзии и тогда несравненно более начитанному. Это потом, повзрослев, она несколько раз отвергала его упорные предложения руки и сердца.

В 1914 году она уже, словно старшая, «списала» с Николая в поэме «У самого моря» образ безответно влюбленного «сероглазого мальчика». На основании расследования Зобнина можно сделать вывод и о прототипе царевича, которого долго ждала героиня и который, наконец появившись, погиб у нее на глазах. Тут сходства между жизнью и поэтическим сюжетом еще меньше, чем между двадцативосьмилетним геройским кавалеристом Гумилевым и слабеньким мальчиком. Поэма — о крушении великой мечты. В ней царевич приплыл к героине, но погиб. В жизни В. Голенищев-Кутузов не приехал к Ане и не стал «царевичем», «погиб» как царевич ее мечты.

Конечно, книга Зобнина очень содержательна. Например, впервые привлечено внимание читателя к фигуре незаслуженно забытого, в свое время довольно популярного поэта Н.М. Мешкова. Подробнее, чем где бы то ни было, рассказано об отношениях юной Анны с еще более известным тогда поэтом, другом Бунина А.М. Федоровым, только автор, уже не в меру «раскованный», слишком категорично и, в сущности, бездоказательно говорит про «сексуальную интригу с Александром Федоровым прямо на глазах матери, сестры и братьев». Вероятно, он прав, споря с Амандой Хейт, которая в первой биографии Ахматовой сообщила о ее репетиторе, старшем гимназисте М. Масарском, «о “влюбленности” Миши-репетитора в свою ученицу, что “скрашивало занятия”. Более эта тема не развивается: возможно, что под “влюбленностью” она подразумевала просто деликатность и то самое доброе слово, которое, как известно, и кошке приятно». Англичанка Аманда не задумываясь принимала на веру все сказанное ей Анной Андреевной.

Есть в книге и ошибочки. Будущий крестный Ахматовой якобы «привлекался за хранение подцензурного женевского издания шевченковского “Кобзаря”». За что же «привлекать», если подцензурное? Раз женевское, то определенно неподцензурное. Зобнин решил соригинальничать с помощью необычного сравнения: «В истории русской революции Судейкин связан с Фигнер приблизительно так, как кинематографический инспектор Фош связан с Фантомасом». Если уж очень нужно, то не «инспектор Фош», а комиссар Жюв. Знаток Серебряного века слаб в отношении других эпох. В древний Херсонес, пишет он, «был в начале второго тысячелетия за непокорность сослан императором Траяном четвертый папа римский Климент, любимый ученик апостола Петра». Естественно, это было в начале второго века, а не второго тысячелетия. Родоначальник Романовых Андрей Кобыла жил не в XV веке, а в XIV. Софья Перовская, оказывается, состояла «в родстве с фаворитом императрицы Елизаветы I, гетманом Украины графом Алексеем Кирилловичем Разумовским». Последним украинским гетманом был Кирилл Григорьевич, брат фаворита Алексея Григорьевича Разумовского, а его сын Алексей Кириллович дал своим внебрачным детям фамилию Перовских по названию подмосковного имения. Литературное объединение шишковистов называлось «Беседа любителей русского слова», а не «Беседы…». Не очень-то разбирается литературовед в Табели о рангах. Так, он считает чин статского советника, до которого дослужились отцы Ахматовой и Гумилева, «генеральским». На самом деле это был 5-й класс, средний между полковничьим и генеральским. Потомственное дворянство в рассматриваемое время давал только следующий чин — действительного статского советника, дослужиться до которого было трудно. Так что Гумилевы в отличие от потомственных дворян Горенко дворянами не были вопреки газетному сообщению о расстреле Николая Степановича и его «подельников». Но в «хорошем обществе» рубежа веков это уже мало что значило. Названы годы жизни Софьи Перовской (1853–1881) и тут же сказано, что она ушла из семьи «в 1870 году, восемнадцатилетней» (а не семнадцатилетней). С хронологией у Зобнина и относительно своей героини не всегда гладко. На пятый класс гимназии пришлось знакомство Анны «с поэзией Ш. Бодлера, П. Верлена и «всех проклятых »: к тринадцати годам (то есть к лету — осени следующего 1903 года) она уже знала их тексты “по-французски” наизусть». Летом 1903-го Ане исполнилось четырнадцать. «Последняя книга переводов» Ахматовой (лирика Древнего Египта) ушла «в печать в ноябре 1965-го, за полгода до смерти». Нет, максимум за четыре месяца, Анна Андреевна умерла 5 марта 1966-го. Она была не единственным переводчиком сборника (второй — В. Потапова).

Книга написана не в академической манере (встречаются и погрешности в стиле), но иногда ей присуща недоговоренность, словно автор обращается исключительно к большим знатокам. Неоднократно он ссылается на свидетельства Х.В. Горенко, не оговаривая, что Ханна Вульфовна — разведенная жена брата Анны Андреевны Виктора, ставшая при ней в последние годы кем-то вроде экономки. Пожалуй, и высоцковеды задумываются, почему бард получил статус «литературного крестника Ахматовой» — неужели только потому, что Мандельштам называл ее Кассандрой, а у Высоцкого есть песня про Кассандру? Может Зобнин позволить себе и произвольную адресацию стихотворения. Он полагает, что о катании на санях с Голенищевым-Кутузовым и о прочем рассказывает стихотворение 1936 года «Одни глядятся в ласковые взоры…», не считаясь с его посвящением Н.В.Н., то есть Николаю Владимировичу Недоброво.

Несколько раз исследование превращается в беллетристику, например, когда приводятся диалоги или внутренняя речь Эразма Ивановича Стогова, деда Ахматовой, — то, что он «думал». Последние строки книги — уже просто поэзия в прозе: «И когда до конца юности оставалось несколько шагов, Ахматова, улыбнувшись, различила, наконец, стремительный силуэт легкого бронепалубного крейсера, входящего в оверштаг так круто, что кипящее вокруг море почти захлестывало волнами его клонящийся в яростном усилии к самой водной поверхности стальной борт». Поэзия даже неплохая, но не ахматовского уровня. А как исследователь Зобнин сделал и делает очень немало.

Сергей Кормилов