Об авторе | Татьяна Александровна Дагович родилась в 1980 году в Днепропетровске (сейчас Днепр). Получила филологическое и философское образование. Автор книг «Ячейка 402» (2010, премия «Рукопись года» в номинации «Оригинальная идея») и «Хохочущие куклы» (2012). С повестью «Продолжая движение поездов» стала лауреатом «Русской премии» за 2016 год. С 2003 года живет в Германии.

Татьяна Дагович

Продолжая движение поездов

повесть

I

Всегда немного нервничала, когда приходилось собирать вещи, особенно если покидала какое-то место навсегда — номер в отеле, съемную квартиру, палату в больнице (дом, родину и так далее). Важно ничего не оставить — в этой установке больше страха сделать себя уязвимой через вещи (если забыть упаковку тампонов, записки на клочках бумаги или таблетки), чем страха лишиться вещей. Лишиться вещей — это не ее фобия, многие вещи и сейчас приговорила: сложила в полиэтиленовый пакет, чтобы вынести, ступая по красной бархатной дорожке отеля (никто не подозревает, что в пакете — мусор). Выйти под дождь, раскрыть зонтик, свернуть в переулок, рассортировать содержимое пакета по мусорным бакам, подписанным немецкими словами, — макулатура, стекло, пластик... Делать вид, будто нет неудобства в этой сортировке одной рукой — во второй, на которой висит пакет, — зонтик. Делать вид, будто она из дома, к которому относятся баки.

Затем вернуться, улыбнуться слишком гладко выбритому администратору за стойкой и сказать: «Да, кстати, я через пару часов уезжаю, можно сейчас расплатиться? Я кое-что брала в мини-баре». Молодой человек вежливо и доброжелательно улыбнется в ответ, примет деньги, пожелает счастливого пути, и ему не покажется странной ее отлучка, как уборщице не покажется странной чистота в оставленной комнате и пустое мусорное ведро. Какое им, собственно, дело?

Сузанне так привыкла.

Вернулась в номер. Заперлась: пока что, все еще — это ее пространство. В чистой комнате, которую от оставшейся без постояльцев отличали только чемодан и рюкзак у выхода, села на кровать. Кровать пружинила, она покачивалась, как в детстве, играя. Улыбнулась. Бросила взгляд в окно — не прекратится ли дождь, отъезд во время дождя — особое испытание: выйти из дверей отеля, выкатывая чемодан и прикрываясь зонтом, добираться до вокзала под струями. Она любила уезжать в дождь.

В дверь постучали. Подняла лицо на стук — неожиданный, потому что шагов к двери не слышала. Горничная? Забыла вывесить табличку «не тревожить». На цыпочках подошла к двери и остановилась, ожидая, что постучат еще раз. Больше не стучали. Подождала какое-то время, потом вернулась.

В интерсити-экспрессе Сузанне досталось место у окна. За забрызганным стеклом приближались, потом удалялись кукурузные поля, перелески и изредка одинокие фахверковые дома, сурово-аккуратные, с густыми садами и небольшими прудами. Типичные пейзажи для этих краев. Место справа долго оставалось пустым — к ее облегчению. Физически ей дополнительное место не было нужно — при ее телосложении она могла максимально комфортно и расслабленно устроиться на одном сиденье, но психологически ей так было легче. Сузанне читала книгу, иногда взгляд отрывался от страниц и свободно блуждал между окном и проходом в центре вагона. Однако на одной из длинных остановок соседнее место заняли, и теперь, если глаза уставали от букв, она могла смотреть только в окно.

Около шести вечера тот же мужчина постучал в дверь номера на четвертом этаже, но ему снова не открыли. Спустился — за отельной стойкой никого не было. Легонько ударил костяшками пальцев. Виновато улыбаясь, вышла девушка-администратор — оттенок волос, выбранный для нее парикмахером, идеально соответствовал униформе.

— Чем я могу вам помочь? — спросила вежливо.

— Номер четыреста пять... там никого нет, вы не подскажете — может, его уже освободили?

Он сомневался, что девушка имеет право отвечать ему — защита личной информации и прочее, а он даже не знал фамилии Су, чтобы сделать вид, будто она его близкая родственница или коллега. Но девушка проверила в компьютере и сказала:

— Да, уже освободили.

— Спасибо.

Ее зовут Су, думает он, выходя из отеля. Вот и все, что известно. И легкий акцент. Получается, уехала не попрощавшись. Не то чтобы обидно. Между ними не было ничего сверхъестественного — два очень приятных вечера, пара бокалов вина. Даже не то чтобы слишком невежливо с ее стороны — ну, пора человеку уезжать и некогда разыскивать случайных знакомых. Она много рассказывала о себе. Есть люди, которые охотно рассказывают о себе. Теперь он знает много забавных и серьезных историй из ее жизни, но не знает, ни куда она уехала, ни откуда приехала, ни чем занимается. Интереснее другое: аккуратность и дисциплинированность, с которой Су, рассказывая много и охотно, не сказала ни слова о себе. В каком городе она живет, например? Та же дисциплинированность, с которой она брала презерватив: не навязчиво, но не в последний момент, как обычно случается, а в самом начале.

Все-таки странно. Акцент? Нет, не только акцент. Еще разрез глаз. Сначала думал, что азиатка, но для азиатки слишком высокая, и волосы совсем другие — русые, слегка вьющиеся. Вспоминает, как по ее голому телу пробегали лучи синего света — под окнами стояла машина скорой помощи. Нет, какая азиатка — глаза не азиатские, просто поставлены под странным углом. Сразу не заметишь. Но что-то странное в лице. Даже неестественное. Однако не отталкивающее. Не так, как после неудачной подтяжки — скорее, как из неизвестного народа. Позже выглянул в окно и не увидел ни машины скорой помощи, ни полиции, а синие лучи продолжали скользить по ее животу. Курьезная история.

Равномерный гул поезда навевал сонливость, буквы в книге становились все прозрачнее. Внезапно к ней обратились:

— Простите...

Преодолев мгновенное неудовольствие, Сузанне повернулась к соседу. Это был мужчина лет сорока, обычный, светловолосый, несколько растрепанный и обеспокоенный поездкой.

— Вы не знаете, будут ли разносить кофе? Или нужно идти в вагон-ресторан?

— Будут, — сказала она. — Я думаю, что будут, по крайней мере разносили уже один раз.

— Сейчас мне необходимо выпить кофе. Теперь. Наконец-то. Вообще, это не мой поезд, мой поезд опаздывает на четыре часа, и они предложили мне ехать этим. Все планы коту под хвост... Я опоздаю на автобус. Жаль, что решил ехать поездом, машиной был бы уже на месте. Поленился. И пробки, пробок испугался.

— Понимаю, — сказала она, удивляясь, что разговор не раздражает. — Поезда часто опаздывают, вообще это, конечно, свинство. Они должны компенсировать хотя бы часть стоимости билета.

— Да, нужно будет этим заняться позже, — согласился попутчик. — Никуда не годится — теперь всю дорогу заново приходится планировать. На приветствие и коктейль я уже не попадаю...

Сузанне снова отпустила глаза к книге, буквы которой снова почернели. Маленький разговор не выбил ее из колеи, не доставил неудобств, но в то же время не развлек. «Странно», — подумала она, хотя здесь не было ничего странного. В последнее время все чаще ловила себя на безразличии. Она могла беседовать или не беседовать. Выпить бокал вина или не выпить бокал вина. Встретиться с кем-нибудь или провести вечер с книгой. Не радовало и не огорчало, не баловало, но не мешало. «Может, это признак возраста, я становлюсь старше». Мысль не обрадовала и не огорчила. «Все основное уже попробовала. Важно иметь определенную свободу, а остальное — как сложится». Но некие предпочтения остаются. Например, она любит уезжать в дождь, хотя это доставляет массу неудобств.

Захлопнула книгу, какое-то время смотрела на синюю обложку. Решила поработать, пока есть возможность, в пути ей всегда работалось лучше, чем в неподвижной комнате. Включила ноутбук.

Через полчаса, отметив, что попутчик, успокоившийся в не своем поезде, в ее сторону больше не смотрит и попыток завязать разговор не повторяет, Сузанне сначала осторожно, короткими взглядами исподтишка, потом смелее, потому что взгляды не пересекались, стала разглядывать его.

Обычные черты лица, прическа, одежда — впрочем, не джинсы с курткой, но костюм и плащ, однако и эта униформа в скоростном экспрессе смотрелась вполне органично — наверняка впереди у него важная деловая встреча, отель (разумеется, не трехзвездочный) и далее по списку. Под сиденьем небольшой, но отличный (в этом Сузанне разбиралась) чемодан. Крайне обычный пассажир, по ошибке попавший в вагон второго класса вместо первого.

Единственное, что не соответствовало стандарту, — его левая рука. На безымянном пальце белел ободок — не кольцо, а оставшийся незагорелым след от обручального кольца. Хотя попутчик не выглядел только вернувшимся с моря — слишком бледный. След довольно широкий — на кольцо в свое время ушло много (скорее всего, белого) золота. Пальцы ей нравились — длинные, худоватые, так что слегка выпирали суставы. Одинаковой формы, ухоженные, матово блестящие ногти, удлиненные от природы (не выходящие за пределы пальцев, как у женщин с маникюром, но низко начинающие расти). Сузанне непроизвольно сжала пальцы, пряча свои ногти, подстриженные не совсем ровно и не подпиленные до правильной формы. Она подстригла их позавчера, за работой, когда заметила, что отросшие ногти мешают. Собиралась позже привести в порядок, но забыла. Когда попутчик задремал и расслабленная кисть руки раскрылась, Сузанне увидела шрам, проходящий через всю ладонь, от основания безымянного пальца к запястью. Он прорезал линию жизни и не давал рассмотреть, как все продлится и чем закончится.

«Почему он не сделал пластику?» — подумала Сузанне и удивилась своей мысли — зачем, на ладони-то? Просто шрам совсем не подходил к аккуратному пассажиру. Где он его приобрел? Занимаясь экстремальными видами спорта? Альпинизм отмела сразу, скорее дайвинг. Или работа в саду — такие любят все делать сами, с помощью дорогой техники, купленной в специализированных магазинах — вместо того, чтобы нанять пару мигрантов. Женщина с желтыми волосами шла по проходу, Сузанне стало неловко, что она откровенно разглядывает спящего, поэтому отвернулась к окну и тоже задремала, сразу попав в конфетные полусны.

Конфеты рассыпаны на земле. Конфеты и рис. Были еще монетки, но монетки дети быстро собрали (Сусанке, как самой маленькой, не досталось, отчего теперь печет в горле обида), а к конфетам только присматривались, отыскивая те, что получше. Здесь была свадьба. Но свадьба уехала, молодые лишь ненадолго зашли в невестин дом после росписи, а сейчас все отправились в ресторан, оставив во дворе эхо криков, рис и печальную пустоту. Дети втаптывают рис в пыль, на корточках сортируя конфеты на сосательные и редкие шоколадные.

«А платье какое!» — шепчет Сусанка, тоже в платье — в застиранных вишнях. У нее в глазах стоит пара: стройный молодой жених и невеста с фатой — еще моложе, черноволосая, с круглым личиком куколки. И платье: белое, все блестящее, оно сбегает с плеч, туго обтягивая талию, а дальше течет пышным воланом до самых белоснежных каблучков.

Янка только хмыкает, засовывая за щеку шоколадку. У Яны тоже платье — слишком короткое, в красный горох, задерганное. «Дуреха, и все, — говорит Янка про невесту — потому что так говорила тете Люде мама. И добавляет для убедительности: — С размалеванной рожей». Этого мама не говорила, или, по крайней мере, не по поводу свадьбы. Лицо невесты, так понравившееся Сусанке, и на самом деле плыло немножко отдельно от самой невесты, как рисунок. Сусанка даже предположить не может, что за этим нарисованным лицом скрывается соседка, которую она видела довольно часто, но на которую до сих пор не обращала внимания. «И платье у нее б/у, на новое у них денег нет», — не унимается Янка.

Сусанка застывает. Ей жаль, что Яна не видела красивую невесту. Мальчишки перекрикиваются с другой стороны двора. Яна старше, поэтому, сидя на корточках, она держит колени плотно сжатыми, а Сусанка еще не знает, что мальчикам интересно смотреть на трусы — то есть, что-то такое слыхала, но ей казалось слишком нелепым, чтобы верить. Девочки рассказывают много нелепого, нельзя всему верить, говорит бабушка, когда заплетает ей волосы. Сверху дети выглядят как стая воробьев, клюющих крошки. Су смотрит на них сверху. Через забрызганное стекло поезда.

После дремы, проносящей сны, как неподвижные пейзажи за мутным стеклом, Сузанне ушла в настоящий глубокий сон, и теперь, проснувшись, упрекала себя за безалаберность. Дрема нередко накатывала на нее в поездках, но через дрему всегда подкладкой просвечивала реальность, а сейчас попутчика рядом не было, и она не помнила, как он встал. Оставлять себя и свои вещи на милость незнакомых людей в вагоне! Заглянула в рюкзак, все важные мелочи — билет, удостоверение личности, деньги — оставались на месте, как и ноутбук. Проверка была игрой: вряд ли она спала настолько крепко, чтобы не почувствовать, как дотрагиваются до коленей, к которым был прижат рюкзак. Так крепко она не спала никогда. Достала влажные салфетки и протерла лицо. Теперь сама отдала бы полцарства за чашечку кофе. (В оригинале царство, целое царство — все, что имеешь, а не половина — запомни, звучит бабушкиным голосом.)

Отвернулась к окну, вдыхая запах кофе и шепот, ползущий по рядам. На соседнее сиденье сели, тревожно покосилась, но это был тот же сосед.

— Помогите мне... — попросил он. В его руках было два картонных стаканчика с кофе. Сузанне откинула свой столик, и попутчик поставил на него оба стаканчика. Объяснил:

— Один для вас.

Сузанне поблагодарила без лишней суеты, без фраз «не нужно было» «давайте отдам вам деньги», и взяла стаканчик. Кофе сквозь картон приятно грел пальцы, остывшие не от низкой температуры — в вагоне не было холодно, но от бесприютности. Сняла пластиковую крышечку и с удовольствием вдохнула насыщенный кофеином пар. В благодарность за этот пар и за тепло в пальцах спросила приветливо (без них никогда не обращалась бы столь приветливо к типичному представителю высшего среднего класса):

— Вы, наверно, едете в командировку?

— Да... — он растянул слово, не уверенный в своем ответе. — Пожалуй... Это симпозиум, у меня завтра доклад.

Так как он о симпозиуме больше не рассказывал, а трогательная забота о незнакомой попутчице стоила прояснения семейного положения, Сузанне, в том же приветливом тоне, спросила:

— Вы недавно развелись?

— А? — он бросил взгляд на свою руку. — Да, мы разошлись... Хотя я еще не развелся, это долгий процесс...

Су отхлебнула горячего кофе.

— А в чем причина?

— Она и детей забрала.

— Нашла себе кого-то?

— Нет. Просто ушла. Но она права. Я плохо знаю детей. Я все время работал.

— Это бывает.

Какое-то время молчали — Сузанне не знала, что еще сказать, и не была уверена, что улетучившийся кофейный пар стоит дальнейшей беседы. Но внезапно попутчик признался:

— Я бил ее...

— Ого. Не терплю мужчин, которые могут ударить. Я бы кастрировала таких сразу. Она в полицию не обращалась?

— Нет, отчего... — будто не заметил резкого высказывания Сузанне. — У Моники синяков не было, я не так... Я только пощечины. Я сам знаю, что это было неправильно. Но когда она начинала говорить, я не мог сдержаться. Во мне все закипало. Она говорила такие мерзкие вещи. И дети. Они тоже получали пощечины. Они тоже... По вам вижу, что у вас нет детей. Вы не знаете, какими дети могут быть мерзкими. Они смотрят на тебя наглыми глазами и ухмыляются. Я был беспомощен перед ними. Нет, я не жалею, хорошо, что они ушли от меня. Это были только пощечины, не больно. Но обидно. Я ее понимаю.

Говорил он с полуулыбкой, словно о каких-то мелочах, вероятно, как многие жители этой страны, считая, что в человеческом существовании ничего не нужно замалчивать — ни уродливого, ни стыдного, ни страшного, что все это — часть жизни, и обезопасить такие вещи можно, только спокойно о них разговаривая. С первым встречным. Сузанне это не нравилось, к тому же здесь явно был перебор с откровенностью.

— Я много раз раньше слышала, что в поезде незнакомым рассказывают подробности, которые скрывают от родных, но сама с таким сталкиваюсь впервые. Хотя поездами езжу постоянно. Знаешь, никогда в это не верила. Что не снимает с тебя ответственности, ты подонок, и это ясно. А что за симпозиум?

— По моему направлению, новые тенденции, перед докладом не люблю распространяться, прости. Вот после — пожалуйста. У тебя такой забавный акцент. Ты откуда? Я имею в виду, изначально?

— На симпозиум... Слушай. У тебя там отель оплачен, я так думаю? Но если хочешь — я сняла небольшие апартаменты в одном пансионе... Это бывшая ферма, на природе, за городом. Ехать на такси. Я думаю, мы там и вдвоем поместимся, ты мне мешать не будешь. Если хочешь на природе разобраться в себе...

— Ты что, смеешься?

— С чего бы? Что тебе этот симпозиум? Но ты подумай, мне еще сорок семь минут ехать.

Он усмехнулся и пожал плечами, не совсем понимая, она шутит или всерьез.

Начал пить свой кофе, а ее стаканчик уже был пуст. Она запихнула стаканчик за столик и отвернулась к окну, в котором плыли твердые мокрые стволы и ветки с повисшими на них слабенькими осенними листьями и каплями. С чего вдруг заговорила так нагло? Она много времени проводила в одиночестве и была скорее сдержанной, молчаливой, но когда встречалась с другими людьми, такое иногда происходило: в ней будто посыпалась другая личность, болтливая, нагловатая. Что она несла? С другой стороны, разделить одиночество с кем-то — даже с разведенным садистом — не так уж плохо, когда находишься в этой стране в октябре — ноябре. Может, его следовало бояться, но она уже поняла, как с ним обращаться и как надо себя вести в случае чего. Дождь за окном усилился. Через сорок семь минут он сказал:

— На фиг симпозиум. Я иду с тобой, — и, не дождавшись быстрого ответа, добавил вежливо: — Если твое предложение остается в силе.

— О’кей, — сказала Сузанне. — Понесешь мой чемодан до такси, да?

Носить и возить чемодан всегда было тяжело, даже этот, удобный, на четырех колесиках. Недостаток кочевой жизни.

Через мелкий дождь быстро добрались до бывшей фермы среди лесов, урегулировали формальности с хозяйкой, поднялись по лестнице. Сузанне обрадовалась, что у нее снова есть крыша над головой, замена дому. Она любила наблюдать и фиксировать радость внутри себя и улыбалась искренне. Патрик (в такси назвал себя) был немного растерянным и удивленным, но старался скрыть это за деланой самоуверенностью, будто у него в привычке было садиться в чужие поезда и сходить на чужих станциях.

Выглянула в окно — поле, за ним лес. Место на самом деле безлюдное, до ближайшей деревни километр. В коридорах пансиона пахло старыми стенами и животными, которых на ферме давно не было. Хозяйка приняла их за мужа и жену или по крайней мере за постоянную пару. В их распоряжении оказалась мансарда: небольшая спальня, кухня со столовой и современная, недавно отремонтированная ванная комната с туалетом. Сузанне забавляла растерянность, которую не удалось скрыть ее спутнику, когда она разделась, чтобы принять горячую ванну. Она привыкла: ужимки, стеснение — пустая трата энергии. После уличной сырости было так приятно окунуться в душистую воду, и сквозь пену слышать, как Патрик хлопает дверцей — в спальне был большой деревянный шкаф, он развешивал свои вещи. Дверь в ванную заперла изнутри. Косое чердачное окно в ванной комнате было из обычного прозрачного стекла — снаружи заглянуть могли разве что птицы. Посмотрела — сосны под моросящим дождем на холмах. Спрятала лицо в теплую пену, закашлялась, не замечая.

В постели Патрик был очень нежным и немного неуверенным: он ждал от Сузанне выбора расположения, позы, темпа. Они оставались беззвучными, чтобы не смущать хозяйку в квартире внизу. Тихие занятия и темный деревянный шкаф отражались в старом зеркале. За накрахмаленными белыми гардинами качался сосновый лес. Прикосновения расчерченной шрамом ладони были легки, как далекая музыка. Сложно представить, что Патрик может кого-то ударить. Тем более ребенка.

Для Сузанне суть всегда была в этом — как раскрывает себя человек, когда остаешься с ним наедине. И кем оказываешься с ним.

Высчитывала: какой могла быть жена Патрика, чтобы он оказался способен ее ударить?

Когда Сузанне работала, Патрик бездельничал. Подготовленные для симпозиума тексты, презентации, программа — все это было забыто. Сузанне не любила, когда он отвлекал ее вопросами.

— То есть у тебя совсем нет никакого дома? Ты так и живешь все время — из отеля в отель? Как у тебя получается?

— Мне для работы достаточно компьютера. И Интернета иногда.

— А все остальное? Прописка? Страховка? Твой врач? Друзья, в конце концов?

— Я не болею. Извини, я работаю.

— Да, конечно. Я выйду пройдусь, чтобы не мешать тебе.

Они никогда не гуляли в лесу вместе. Каждый сам по себе.

Су не знала, о чем Патрик думал среди деревьев. Ее лес наполнял покоем. Мысли о работе и о деньгах покидали ее. Из покоя произрастали противоположные чувства: возвращения и отчуждения. Когда бродила между ноябрьскими деревьями, под темными соснами и голыми, с последними повисшими листьями, буками, мирное дежавю ласкало веки: она вернулась туда, откуда пришла, к истоку, домой. Наконец-то. И в то же время знала, что не этот лес тревожит память, ее здесь не было раньше, не было никогда, и что-то чужое в горьком запахе.

Какой лес вспоминала — сама не знала. Разумеется, ребенком она бывала в лесу, но не то чтобы регулярно — бабушка заботилась о разностороннем воспитании, однако без машины добраться в музей было легче, чем в лес. Особенно в туфлях-лодочках и матовых чулках. Иногда вспоминался свежий лес конца весны — будто она смотрит снизу: травы, кроны, небо и пролетающая наискосок птица. Был этот лес реальным или подсмотренным в кино, придуманным под сказки братьев Гримм? Или лес — один везде и всегда? Так шла дальше и дальше, насыщенная терпким покоем с привкусом аспирина, всем довольная.

Иногда оставалась в лесу до темноты, наступавшей теперь быстро, а иногда специально выходила в темное время, чтобы говорить черным силуэтам деревьев, так похожим на больших людей, и ожидать ответов в шорохе, хрусте, тихом свисте, шагая дальше и дальше, дальше. Эта игра в общение была приятнее, чем любые реальные разговоры. Она не задумываясь воспринимала лес — все вместе, все стволы и всех насекомых, нити грибниц и шорох невидимых животных — как единое существо, живое и разумное.

Патрик несколько раз говорил ей, что волнуется, когда она поздно возвращается или гуляет одна в темноте. Хозяйка с ним согласна, это небезопасно, в лесу живут дикие кабаны, говорят, здесь недавно видели даже рысь. Сузанне дала понять, что права беспокоиться за нее он не получал, и если ему показалось — он ошибся. Объяснять, что ей легко найти направление в любом месте — слишком долго и сложно. В глазах Патрика что-то промелькнуло, или даже скорее в складке губ — секундное напряжение, подсказка — да, он может ударить. Но не по такому поводу — это лишь ослабленная, как вирус в вакцине, безопасная эмоция.

Завтрак им готовила хозяйка — Сузанне заказывала апартаменты без завтрака, но Патрик оплатил, желая внести свою лепту в финансирование их общей жизни.

Ужинали они вместе в «своей» кухоньке, бутербродами или чем-то легким. Обеденный суп Сузанне готовила и на него — но преувеличенной благодарно­сти не принимала: ей было все равно, чистить овощи только для себя или на двоих, а его стряпня ей не нравилась.

Однажды за ужином она спросила, откуда у Патрика шрам на левой ладони.

— Тебе это важно? — переспросил он, но без недовольства, с удивлением. Видимо, он настолько привык к шраму, что забыл о нем. Ладонь не слишком бросается в глаза.

— Я заметила еще в поезде.

— Ты внимательный человек!

— Когда я заметила в поезде этот шрам, я подумала, что могла бы позвать тебя пожить со мной. Что, возможно, ты в этом нуждаешься.

— Значит, я должен быть благодарен Яну! — засмеялся он и смутился, потому что «благодарность» мало подходила к их неопределенным отношениям. Пояснил:

— Думаю, этот перерыв полезен для меня. Я был на грани депрессии.

Сузанне поморщилась.

— Не начинай жаловаться. Ты ищешь смыслы, это нормально для того, у кого достаточно денег. Немножко болезненно, но нормально. У кого денег нет — тот ищет для начала деньги.

— Су, у тебя никогда не было депрессии?

— Какая глупость... Но давай про шрам.

— Очень просто. Даже типично. Мне было четырнадцать лет. Я был в достаточной мере пай-мальчиком и отличником, хотя не настолько, чтобы меня считали придурком. Ян — местным босяком. Он жил в многоквартирном доме на другой стороне улицы. Такая улица, знаешь: мы — тут, они — там. Школы, разумеется, разные, но все-таки мы пересекались. Ян и двое его приятелей подстерегли меня, когда я возвращался с волейбола. Еще распаренный. У него был нож. Я уже не помню, о чем шла речь — о деньгах или о какой-то девчонке, но нож оказался у меня под горлом. Знаешь, как в кино бывает. А я не сообразил, что как в кино. Может, потому что сразу после волейбола. Не испугался. Совсем — ничего не понял. Понял только, что ко мне лезут. Инстинктивно сразу убрал нож рукой — с силой. Почему-то левой. И все. Тут полилась кровь — на Яна и на меня. Очень много крови. Я же за лезвие брался. Его приятели мигом исчезли. Что-то ему крикнули напоследок. Я не разобрал. Мне не до того было. Может, не поняли, что кровь из руки, а не из шеи? Знаешь, что самое смешное? Мы с Яном успели глянуть друг другу в глаза. Мне было так больно, что я выругался — впервые употребил эти слова. Ему в лицо. Я все увидел в его глазах — ему было страшно. Он убежал. Дома я что-то соврал, будто рассек руку о стекло, ерунду какую-то. Меня, разумеется, отвезли в травмпункт, порез зашили, наложили повязку, сказали: хорошо, не правая, учеба не пострадает. Я гордился собой. Даже шутить пытался.

А Ян в двадцать сел, в двадцать три умер. Мы вращались в разных кругах, но я следил за его жизнью. Не знаю почему. Без злорадства.

— Еще бы, он дал тебе чувство успеха. Хотя успех для тебя был с самого начала запрограммирован.

Патрик усмехнулся, он не воспринял слова Сузанне всерьез. Она спросила:

— Почему у тебя нет шрама на пальцах?

— А?

Она взяла его левую руку в свои руки и развернула ладонь. Шрам пересекал линию жизни и линию сердца, разветвлялся, но кожа на пальцах оставалась нетронутой.

— Если ты схватился за обоюдоострый нож рукой, ты должен был поранить пальцы. Или вообще отрезать.

— Этого ты мне желаешь, Су? — Он засмеялся. — Я не знаю. Может быть, мне повезло с ножом. Может, не был обоюдоострым, мне откуда знать? Сейчас я понимаю, почему Ян испугался. Драться он дрался, но это была первая пролитая им кровь. Всерьез. Или ему показалось, что всерьез — я же говорю, он мог не видеть, что порез — на руке, кровь была везде. И, думаю, последняя. Его взяли на мелком воровстве. Я не знаю. Но если ты подумала, что я лгу, ты ошиблась.

— Я не подумала, что ты лжешь. Я просто хочу понять. Ты сыт?

После ужина немного поработала, но не было ни желания, ни экстренной необходимости. Проверила счет — все новые поступления на месте — вот и слава богу. Ей за ноутбуком свет не был нужен, поэтому, когда компьютер затих, оказались в темноте. Патрик сидел на стуле недалеко от окна и смотрел на нее. В этой угловой комнате ей нравились окна рядом, на соседних стенах. Когда было темно, казалось, что они сами в лесу, потому что лес был повсюду. Она начала раздеваться.

— Я не знаю, почему это так... — сказал Патрик. — У меня в жизни никогда такого не было... А мы ведь почти ничего не делаем — или я сверху, или ты сверху, вот и все. Но у меня такого не было. Это не значит, что у меня не было ничего — одно время я встречался даже с профессионалками. Ух, что они вытворяли — и с двумя за раз бывало, это так круто было... Но это было не то. Для тела — удовольствие, но потом возвращаешься на ту же серую улицу, с которой пришел. Уставший и потративший определенную сумму. А когда мы здесь… С тобой мне кажется, что я становлюсь совсем другим или оказываюсь в совсем другом месте. Все получает свой смысл, это больше, чем просто кайф.

Тема внезапно стала неприятной для Сузанне, и она перевела на другое:

— Забавное совпадение. У тебя был в детстве Ян. А у меня была подруга Яна. Мы жили в одном доме. Эта Яна тоже рано умерла. Наверно... Хотя я не знаю подробностей.

Сузанне, уже голая, подошла и села к нему на колени. Ткань его джинсов прижалась к ее коже.

— Давай сделаем так. Мы будем сегодня за них. Ты будешь Ян, а я буду Яна, — расстегнула на нем рубашку, — почти «ты мой Гай, я твоя Гая».

Су соврала. Яна не умерла, а пропала. Даже скорее пропала из виду, чем пропала без вести. Но это не мешало ей самой стать Яной. Она увидела под его рубашкой другое тело — не Патрика, годами принимавшего здоровую пищу и занимавшегося спортом, а Яна с его жалкими ключицами, порезами и ожогами. Ей стало жаль. Яне стало жаль. Острые груди Яны уперлись в грудную клетку — жаждавшего женщин, но таких, как она, не получавшего. Его тело было благодарным. Лес громче зашумел вокруг них.

Яна пропала сразу после школы. О ней ходили слухи — разные, нехорошие: отец бросил семью, оставив без средств к существованию, на материнскую зарплату медсестры, и вроде бы Яне ничего не оставалось, как зарабатывать на жизнь единственным, что имеется. Но она не остановилась на роли придорожной девочки, она заработала начальный капитал и поднялась, и сама организовывала бизнес, однако свою мать бросила на произвол судьбы, и та будто бы повесилась. Яна же, имея деньги, занялась большими делами и теперь пробивает себе путь в политику, где ее острая грудь расталкивает всех несогласных с ее идеями. Идей у нее много. Да, она идет в политику не для того, чтобы умножить свои капиталы — что было бы логично, но чтобы изменить мир, построить совсем другую жизнь, поэтому ее боятся и скоро убьют, вот уже слышны выстрелы — в глухом поле, куда ее вывезли на черной машине, так что нет Яны, ее убили.

Бабушка никогда бы не поверила в такие слухи. Яну сбила машина. Отец с горя ушел из семьи. Мать переехала. Или наоборот: сначала Яна переехала, вместе с мамой, а потом машина. Переехала. Сначала отец, потом переехала. Не важно. После выпускного Яны, этого жуткого капронового платья, которое сама с завистью рассматривала в статусе девятиклассницы, подругу больше не видела.

Ночью Патрик проснулся — что-то помешало сну. В последний год он вообще часто просыпался по ночам. Комната тонула в густой темноте, лес за окнами был накрыт тяжелыми тучами, в которых изредка вспыхивали беззвучные зарницы. Он сел в кровати и вытер пот со лба. Плечи остались мокрыми. Душно. Холодные мысли о пропущенном без объяснений симпозиуме и окончательно упущенной жизни стягивали горло. Понял, что заснуть не удастся до утра, что до утра будет, как дерьмо на воде, полоскаться в страхах, комплексах и бессильных утопических планах.

Но отвлекся — понял, что его разбудило. Су спала, обняв правой рукой подушку и вытянув левую с растопыренными пальцами на одеяле. От мочки левого уха до мизинца левой руки пробегал белый огонек. Вспыхивал, скатывался на плечо, катился по руке, через локоть, и гас на коротком ногте, тут же снова оказываясь на мочке уха. В движении огонька был строгий ритм, так что Патрику пришлось повертеть головой, прогоняя наваждение — будто он слышит тихую электронную музыку.

Едкие мысли сразу ушли, он наклонился, приглядываясь. Огонек, бросавший отблеск на ее щеку, делавший кожу полупрозрачной над ниточками вен, повторял ритм дыхания, и одновременно, в том же ритме, проскальзывали по тучам дальние зарницы, на долю секунды высвечивая красноватые неподвижные кроны. Пальцы правой руки, выглядывавшие из-под наволочки, тоже освещались, но с другой стороны — огонька он не видел. Наклонившись, Патрик почувствовал запах Су. Немного странный, так пахнет загорелая кожа после дня на солнце. Или проводка после короткого замыкания. Или лес после грозы. Но и тело, конечно. Чужой, и в то же время успокаивающий запах. Будто они прожили вместе много лет и привыкли ко взаимной чужеродности (никогда не знал этого умиротворения с Моникой).

Он попытался поймать огонек, накрыв его рукой, но светящийся ручеек, не меняя темпа, потек в обход его ладони. Су резко дернула головой во сне, пришептывая что-то непонятное (снаружи послышался далекий глухой гром). Он убрал руку. Она тихо запела во сне на непонятном ему языке, с длинными глубокими гласными. Он лег на свою подушку и уснул в ту же секунду, как будто эта колыбельная была предназначена для того, чтобы без промедления отключать сознание.

Утром проснулся хорошо отдохнувшим, не помнящим снов и пропущенных дедлайнов. Сузанне рядом не было.

Но вечером разговор вышел неловким.

— По утрам мне кажется, что ты уже ушла. Потом смотрю, а ты работаешь. Так ты в один из дней уйдешь: соберешь вещи, и все. А я останусь со своей жизнью, которую никак не наладить.

— Какая ерунда, я тебе сто раз говорила, что апартаменты я сняла до тринадцатого декабря. Ты можешь жить здесь все это время. А жизнь свою ты сломал сам, я к твоему разводу, к случаям семейного насилия не имею отношения.

Мысли Патрика переключились на другое, но утренний оптимизм больше не вернулся. За ужином, после двух бокалов пива, он говорил:

— Стыдно признаться, но я не люблю своих детей. Я бы любил их. Но они такие злые, такие сложные! Разве я виноват, что я почти не знаю их? Я все время работал — для них, чтобы у них все было. Часто в разъездах. А по выходным они шумели, делали все, что я запрещал. Не поверишь, они дразнили меня, как одного из них, и смеялись. Никто так меня не воспринимал — и подчиненные, и начальство — все меня уважали. Вот скажи, откуда у меня могли быть такие дети? Может, они не мои? Нет, я не всерьез, в Монике я никогда не сомневался. Я кричал на них, Моника возмущалась, что я слишком строг и требую от них больше, чем от себя. Тогда я молчал, но она говорила, что я позволяю им все. Плакала, когда видела их залезшими на шкаф, и сразу обвиняла меня. Ей стоило сказать одно слово — и они делали то, что она говорила. Я пытался копировать ее интонации — они только смеялись надо мной. Тогда я перестал к ним подходить. Я проводил выходные в кабинете, с газетой и кофе, я работал. И кое-чего я все-таки добился, нужно признать, но все это без толку. До детей у нас с Моникой все было хорошо. Так хорошо! Мы...

Су кивнула, не особо стараясь изобразить сочувствие.

Они стояли на перроне. Сузанне была довольна, что поезд Патрика уходит раньше и она какое-то время побудет одна в привычных вокзальных декорациях. Ей нужно было это время, чтобы набраться сил перед отъездом. Выпить свой кофе в одиночестве. То, что они больше не увидятся и не услышат друг о друге, не вызывало сомнений, но, тем не менее, они обменялись электронными адресами.

Так происходит всегда, думала она. Одни случайности сводят людей вместе, другие случайности разводят в разные стороны, и знаешь, что знакомство продолжаться не будет, никто никому никогда не пишет, но это неприятно сознавать, пока тоненькие ниточки привязанности еще держат вместе, поэтому нужно обменяться контактами. Отговорка (правдивая), что ее нет на Facebook, нет в WhatsApp, только заставила Патрика усмехнуться:

— Так я на самом деле подумаю, что ты агент спецслужб.

Что-то недоброе было в голосе, вообще в его поведении в последние дни было что-то недоброе.

— Ну да, низкооплачиваемый агент, — она улыбнулась. — Я не люблю большие скопления людей, в том числе и в Интернете.

— А ты любить вообще можешь? — Он посмотрел на нее обиженно, и она подумала: «Зачем... какое значение... чего он хочет от меня... вечное, мужское — если женщина, то собственность...» К таким нападкам была подготовлена, собралась ответить, но он добавил:

— Я не о наших отношениях, я вообще... У тебя есть кто-то из родных, ты к кому-нибудь привязана? Есть сестры или братья? Ты можешь полюбить мор­скую свинку — купить и полюбить, просто привязаться? Собаку? Или любить родину — какая она у тебя? Что угодно, кого угодно... Ребенка, если у тебя будут дети? Или тебе это совсем незнакомо?

Сузанне немного растерялась, но автоматически с сарказмом произнесла:

— Да, ты уж своих детей любишь... — и, чтобы замять злую и неуместную фразу, добавила:

— Помнишь, как мы... Ты Ян, я Яна...

Он напряженно улыбнулся. Стояли друг напротив друга, было неприятно, что последний разговор получился таким. Ждали поезда. Когда поезд наконец подъехал, Патрик кивнул ей «Пока!» — и пошел в вагон. Она помахала на прощание, потом спустилась вниз, в тоннель. Она никогда раньше не задумывалась. Его слова выставляли ее неполноценной. Недочеловеком. Зашла в вокзальное кафе, взяла чашку кофе и села, глядя в жидкую черноту, ожидая, когда в ней засветятся звездочки отражений. Знакомая ситуация, знакомые маленькие удовольствия, делающие жизнь желанной. Но мысль, что она неполноценна, все портила.

Однако, ломая в пальцах печенье, Сузанне пришла к выводу, что она не хуже других. Она умеет любить, просто на расстоянии. Она любит соседей в отелях, любит их шум, их сдавленный смех, дыхание, ночные выкрики. Она любит тех, кто едет за ее спиной в поездах. Она с заботой прислушивается к их разговорам, делит с ними их радости и горести, без того, чтобы они узнали о ее существовании. Она любит их такими, какие они есть: мелочными, смешными, запутавшимися в логике собственных рассуждений — всегда выводящими ее в свою пользу. Лживыми, злыми. Ведь все это может стать неприятным, только если вступать с ними в отношения, а она соблюдает безопасную дистанцию. Любит на безопасном расстоянии. Улыбнулась.

Сделала глоток. Что за глупый вопрос: «Хороший ли я человек». Люди живут, отдавая друг другу долги — им делают что-то хорошее, они делают что-то хорошее. Те, кто не возвращает долгов, — те нехорошие люди. Но у нее нет никаких долгов. У нее был бы долг перед бабушкой, да, но бабушка умерла, прежде чем Су стала по-настоящему взрослой. Сейчас бы она лучше ухаживала за бабушкой, но тогда она еще ничего не понимала. У детей еще нет долгов. Да, у нее был долг перед мужем (понадобилась секунда, чтобы вспомнить, как его звали — Мика), но этот долг она вернула. Она старается никому не причинять зла, если это в ее силах. Она нормальный человек. Если и не хороший, то уж не хуже других. Она просто не вмешивается. До поезда оставалось семнадцать минут.

В книгах, которые Сусанка читает, сидя на скрещенных ветках невысокой ивы, свесив вниз ноги, бывают другие имена, не такие, как вокруг. Джек, Морис, Луиза, Розалинда и так далее. Таким образом она узнает, что существует параллельная реальность (сочетание слов часто встречается в фантастических рассказах). Где-то там. За гранью. За железным занавесом, который недавно подняли — под увертюру, как в театре. У нее не возникает желания попасть в этот другой мир, слишком обрывочны сведения о нем, но иногда у нее возникают сомнения. По поводу имени. Она единственная Сусанна во дворе. Единственная в классе. Среди неограниченного количества Кать, Наташ, Тань, Ир, она — Сусанна и подозревает, что здесь может быть какая-то связь с другим миром. Тревожная связь. «А тебе хотелось бы имя как у всех?» — спрашивала бабушка.

Нет, конечно, нет. Она не отказывается от своего имени (пока что).

У Сусанны есть тайна, сути которой она сама не понимает, но в которой чует что-то постыдное. Над ней довлеет необходимость скрывать и обманывать, и от этого она сутулится, а бабушка говорит: расправь плечи, чтобы стать красивой. Сусанна получает одни пятерки, но подозревает и здесь какой-то подвох: как ей удается обманывать учителей? Одноклассников?

Возможно, ее постыдная тайна — отсутствие родителей. Она неохотно говорит об этом, и с ней не заговаривают на эту тему, щадя детскую тоску. Но на самом деле она стыдится, что у нее не так, как у всех, а не тоскует — как можно тосковать по тем, кого не знаешь? Когда ее жалеют — девочку воспитывает одна бабушка, — она тоже врет (молча), потому что они не видят ее бабушку, не видят сиреневого ореола волос, сзади стянутых в узел, не видят округлых икр ног, обтянутых прозрачными чулками над черным каблуком, не видят строгой, ниже колена, юбки на стройных вопреки возрасту бедрах. Не видят черного платья с жемчужной брошкой, которое бабушка надевает в театр. В театре из темноты плывут белые феи-балерины, умирают под музыку, под музыку встают из гроба, в театре из темноты поют устрашающие голоса, или ходят женщины в коронах, или просто играет музыка — тогда можно закрывать глаза.

По вечерам бабушка читает ей. «Кто скачет, кто мчится под хладною мглой...» В конце будет мертвый ребенок. Ребенок под деревом. Потом бабушка читает по-немецки: «Wer reitet so spät durch Nacht und Wind?» — не понять ничего, оттого еще страшнее, ведь и здесь мальчик умирает, об этом говорят резкие гортанные звуки, двойные гласные. Грипп. Ложка с вареньем и горьким порошком, измятая наволочка с пятнами пота. За шторой стоит Лесной Царь. Пальцами подает знаки, кривляется. Старая ольха за окном смеется. Бабушка смотрит на градусник, и морщины сбегаются к носу. По телу бегают веселые огни, Лесной Царь зовет. Если провалиться в лес — деревья превратятся в свет и ты будешь ими.

Бабушка говорит по телефону с Лесным Царем, просит забрать ее к родителям. Каким родителям, где их взять? В лесу? Приходит соседка Оля, медсестра. Ай. Больно. Больно. Бабушка в прихожей дает Оле деньги за укол. Тело начинает таять. Какое блаженство.

Пустое, слабое выздоровление.

Бабушка ушла в магазин. Грипп подходит к концу, и, чтобы развеять скуку выздоровления, Сусанка достает свою коллекцию бусинок. Солнце попадает сквозь морозное окно в комнату, забирается в бусинки из чешского стекла и играет с ними в разноцветные блики. Потом солнце забирается в Сусанку и играет с ней в разноцветные блики. Сусанка смеется от щекотки, рука вздрагивает, бусинки высыпаются и катятся по полу. Она не знает, что это, как свет попал внутрь нее, но ей кажется, что она говорит с кем-то, сделанным из лучей. Потом свет внутри гаснет. Она бросает коробочку и становится на четвереньки, но не может догнать бусинки — желтые, прозрачно-белые, перламутровые, покатившиеся в разных направлениях — под шкаф, под диван. Они исчезают в хлопьях пыли и мрака. Пальцы пачкаются, она злится, предчувствуя, что так будет всегда — упущенный свет гаснет, все красивое рассыпается и укатывается.

Когда выздоровеешь, Лесной Царь становится безопасным. Она уже понимает чужие слова. Никогда не знаешь, на каком языке обратится бабушка, когда вернешься из школы, — на английском или на немецком? Сусанка привыкает, отвечает.

Сусанна знает, что они с бабушкой обеспеченны. Не богаты, но обеспеченны. Этого не знают те, кто ее жалеет, и она не рассказывает, иначе они ее возненавидят, потому что они сами необеспеченны.

Возненавидеть — это получается очень быстро. Яна возненавидела ее из-за новой курточки, называет теперь Cусанка-сосалка, Наташа за ней повторяет.

Сусанна уже знает, что они имеют в виду. Но делает вид, что не знает.

Все равно Яна, пройдя через пубертат, станет приветливой и женственной, а потом вовсе закончит школу и исчезнет. Когда бабушка заболеет, Сусанка не будет заботиться о ней. Сиреневые волосы станут просто седыми, не будут возноситься ореолом надо лбом — обычная сгорбленная старушка. Это не бабушка. Потом бабушка окончательно исчезнет. Можно будет спать до одиннадцати, до двенадцати. Блаженство. Бабушку унес Лесной Царь.

Трудно определить момент, в который Сусанна решает уехать, легче объяснить решение. Голоса доносятся со всех сторон: «Валить надо отсюда». Она их слышит и кивает.

Ей нравится место, в котором она живет. Оставшаяся от бабушки квартира. Она не интересуется политикой. Ей хватает денег из хитрого тайника с нижней стороны столешницы. Ее не беспокоят грязь в подъезде и алкоголики, ей все по вкусу, но ее тянет оборвать эту жизнь. Стереть тонкие линии, соединяющие ее с однокурсниками, соседями и людьми, сидящими рядом с ней в маршрутке, — социальные связи. Что-то похожее на стремление к самоубийству.

Она не анализирует, но начинает искать пути. Самый простой путь: устроиться няней в иностранную семью. Раньше она жила с одной бабушкой, как бабушкино отражение в зеркале, установленном на оси времени. Мысль, что теперь нужно войти в семью с мамой-папой-детьми, для нее невыносима. Ее тошнит от семей, и она ведется на другое, подозрительное по определению объявление. Она скрывает знания иностранных языков, потому что понимает, что ее обманывают, и хочет обмануть тех, кто обманывает ее. И ей удается странный тройной обман. Не прятать деньги. Ничего не прятать и ничего не брать. После оставить их за спиной, этих опасных мужчин и несчастных женщин. Но — статус-кво. Она не обращается в полицию. Они ее не трогают. Они ее вывезли.

Потом — необходимость зацепиться на новом месте, продлевать визу и зарабатывать на жизнь.

Нужны были деньги, но она почти сразу нашла идеальную работу. На самом деле это была не работа, речь шла о тестировании нового медикамента, она случайно наткнулась на объявление — искали здоровых мужчин и женщин до тридцати лет для исследования. В ее задачи входило три раза в день глотать голубую пилюлю и регулярно ходить на медицинский осмотр. Проект должен был длиться полгода, то есть вечность — вечность получать тысячу шестьсот пятьдесят три евро в месяц и ничего не делать. Это устраивало Су. Она следила за своим здоровьем. Прислушивалась к пищеварению. Считала дни между месячными. Проверяла, хорошо ли видят глаза. Слышат уши. Будто вернулась бабушка. Все было хорошо.

Те, кто говорил о необходимости эмиграции, были правы — она живет в райском саду, так думала, сидя за накрытым желтой скатеркой столом и глядя в окно, на плывущие по небу облака аккуратной формы. Никогда не видела дома таких аккуратных облаков. Могла сидеть напротив окна часами. В окне пролетали диковинные пестрые птицы, райские птицы, думала она, но позже, заглянув в книжной лавочке в глянцевый альбом «1000 птиц», узнала, что это обычные сойки, дятлы и синицы, такое привычные слова — но она выросла в большом индустриальном городе, центре угольной промышленности, богатом только голубями и воробьями. Хотя и сейчас жила в большом известном индустриальном городе, где находилась как фармацевтическая компания, так и публичные дома, в которых осели ее нелегально провезенные через границу спутницы, вокруг было много парков и перелесков, она выходила гулять, насмотревшись на аккуратные облака.

Ехала на автобусе в старый город, поднимала глаза на дома, точь-в-точь такие, какие были в ее детских книгах сказок: пряничные домики с готическими надписями на красноватых деревянных перекрытиях. Смотрела на высокие резные башни церквей. Современные люди с пакетами из стеклянных магазинов спешили мимо, не обращая внимания на свою принадлежность к сказочно-книжному миру. Су тоже заходила в магазины. Она заходила в книжные, покупала книги, ориентируясь только по обложкам, и проглатывала их вечерами. Романы. По ним она учила язык заново, очищала его от гетевских, гофмановских и гейневских словечек, непонятных ни мужчинам, с которыми знакомилась в барах, ни работникам фармацевтической компании.

Прошло четыре месяца из шести, когда Су окончательно убедилась, что все сделала правильно для быстрого проникновения в рай: появились ангелы. Она лежала в испещренной незабудками постели, как раз только что погасила лампу, когда ясно ощутила над собой присутствие ангелов. Су открыла глаза. Ангелы летали над ней, взмахивая невесомыми белыми крыльями, и пустые белые рубахи тянулись за ними следом. Ангелов было достаточно много. Су удивилась, что у них и на самом деле такая архаическая, птицеподобная и человекоподобная форма, но, приглядевшись внимательнее, поняла, что то, что она принимала за крылья, — на самом деле движущиеся лучи. Так же и с рубахами — одни лучи. На самом деле ангелы были маленькими светящимися комками, не больше детского кулака, и эти комки взмахивали расходящимися от них длинными лучами. Такой вариант ей даже больше понравился, Су обрадовалась, что теперь знает, как на самом деле выглядят ангелы, и то ли заснула, то ли потеряла сознание.

На следующий день ей сообщили, что тесты прерываются до выяснения обстоятельств, и у нее изъяли остаток синих пилюль. Позже Су узнала, что один из испытуемых находится в реанимации «с мертвым мозгом». Это странное выражение так напугало ее, что она чуть ли не с облегчением узнала через день, что спасти его не удалось. Еще десятеро находились в больнице в состоянии средней тяжести. «Выяснение обстоятельств», «выяснение обстоятельств» — повторялось раз за разом. Су почувствовала было приближение паники — на что существовать теперь? Однако ей выплатили не только деньги, причитающиеся за следующие два месяца, но и дополнительную «компенсацию». Чтобы держала рот на замке и не обращалась к адвокатам, поняла она. Какие адвокаты с ее истекающей левой визой?

Примерно тогда ей и пришла в голову мысль выйти замуж. Потом можно заняться чем угодно — учиться или работать, но для начала нужно получить законный статус. Между мыслью и реализацией произошло еще многое.

Одно время Су воровала. Ее с самого начала удивляла непосредственность, с которой магазины выставляют на улицу прилавки с товарами — едой, одеждой, всякими мелочами. Однажды, в старом городе, она задумалась о своей дальнейшей жизни, стоя у такого внешнего прилавка с яблоками, и сама не заметила, как прокусила красную кожицу. Сладкая мякоть пустила во рту сок. Прохожие шли дальше, никто не обращал на нее внимания. И она пошла за ними — с надкушенным яблоком в руке.

Но животное охотничье удовольствие можно было получить, только воруя внутри магазинов. Нужно было знать, как пройти, знать, зазвенит ли сигнализация на выходе. У нее получалось. Так — пробуя неизвестные раньше деликатесы — она экономила оставшиеся деньги. Воровала диски с записями джаза, думая, что ее соотечественники все равно делают это ежедневно за компьютером, без всяких угрызений совести. Вечером ложилась на пол и включала новый диск. Слушала глубокие хрипловатые голоса, рассматривая тень от люстры. Однажды украла духи, предварительно так заморочив продавщице голову своими капризами («слишком тяжелый, почти как нужно, но мне бы немного посветлее, и менее сладкий, нет, но не горький же, а этот слишком легкий»), что та сама ретировалась, даже вздохнула с облегчением, когда Су купила какую-то мелочевку вроде мыла, и не заметила исчезновения «горького» флакона.

Су никогда не брала дважды в одном и том же магазине. Но один раз, на выходе из супермаркета, ее все-таки остановил строго одетый молодой человек с микрофончиком возле рта — как у телеведущего. Он вежливо попросил ее открыть сумку, и Су, подняв немного испуганные глаза (детектив был очень высоким), спешно и приветливо согласилась и открыла свою сумку. Он попросил ее достать из сумки все, что было внутри — начатая упаковка бумажных платочков — домашней марки другого супермаркета, косметичка, в ней полустертая гигиеническая помада, старая пудреница и активированный уголь, привезенный еще с родины. Молодой человек вежливо поблагодарил ее и пожелал хорошего дня. Су тоже с ним попрощалась и, захватив из тележки пакеты, где честно приобретенное было равномерно перемешано с украденным (на кассе, принимая товары от кассирши, она одновременно перекладывала добычу из сумки в пакеты), вышла на улицу. Моросил мелкий, свежий дождь. Звона не было. Почему-то душа ее пела — словно произошло что-то прекрасное.

Дома она включила свой любимый диск, сделала себе несколько малюсеньких канапе — с икрой, с серрано и с красной рыбой, и открыла маленькую — на один стакан — бутылочку шампанского. Отпила из бутылочки, протанцевала вокруг стола в своих дешевых блестящих туфлях на шпильках. Немного попела с Эллой Фицджеральд, снова выпила. Закончив ужин в половине двенадцатого, заснула на диване с ладонью под щекой, не раздеваясь и не почистив зубы. Период воровства продлился не более месяца.

Последовали смутные дни — хмурая погода и подозрение, что это послед­ний месяц, в котором она знает, чем платить за квартиру. В один из дней пришло письмо на плотной белой бумаге. Она не сразу поняла, о чем речь. Вроде бы заявляла о себе все та же фармацевтическая компания, вернее, один ее конкретный сотрудник, назначавший ей встречу на следующий вторник в 11.20 в его бюро и довольно строго требующий позвонить, если у нее нет возможности прийти в условленное время. Су такая формулировка показалась странной и навязчивой, но в письме был намек на деньги и даже перспективы, а она находилась не в том положении, чтобы особо перебирать, и к тому же — какие у нее могли быть другие планы в назначенное время?

Идея с браком еще не была воплощена. В любом случае, она не хотела зависеть от будущего супруга финансово, и, из-за каких-то внутренних левых предрассудков, не хотела, чтобы это был человек богатый — такой, как господин Шурц: седой, но моложавый, в идеально выглаженной рубашке, с белоснежными блестящими зубами.

Видела свой прозрачный силуэт, отраженный в окне его бюро. Волосы растрепаны. Чувствовала себя неряхой рядом с ним. Думала: «Он вызвал меня, только потому что хочет переспать со мной». В ее досье перед Шурцем была ее хорошая фотография — с накрашенными красными губами.

Кроме ее силуэта в окне отражались два светящихся монитора, оба находились на большом столе с закругленным углом, за которым, внутри треугольника, Шурц передвигался на вращающемся кресле.

— Я внимательно изучил ваши документы, те, что вы давали нам для тестов, — говорил господин Шурц, — и пришел к благоприятным для вас выводам. Дело в том, что наш концерн планирует осваивать новое направление, суггестивистику. Вернее, уже осваивает, есть уже весьма солидные результаты, и, в рамках новой программы, мы предлагаем обучение. Это государственно принятая программа, по окончании трехлетнего курса вы получаете стандартный сертификат о профессиональном образовании.

— А то, что вы без разрешения изучали мои документы, разве не противоречит законодательству?

Только потому, что он хочет переспать со мной, думала Сузанне. Но неожиданно мысль ей понравилась и не отпускала ее до конца разговора.

Господин Шурц за секунду успел побледнеть до цвета пакета, в который складывают овощи, чтобы взвесить, и опять приобрести нормальный цвет лица. Видимо, он не ожидал, что она ориентируется в немецких законах. Но он ориентировался лучше.

— У вас ведь виза скоро истекает, правда? Да и та, что есть, не совсем чистая, если я не ошибаюсь. Вы знаете, что у вас будет возможность получить учебную визу?

Ее не впечатлило это временное решение, менее надежное, чем замужество, но господин Шурц добавил:

— Вы имеете представление о том, как у нас получают профессиональное образование? Вы два дня в неделю учитесь и три дня в неделю работаете — или учитесь на практике, как вам угодно. Но работа оплачивается. Я точно не помню цифры — в вашем случае это будет что-то около тысячи в месяц.

Меньше, чем за испытания препаратов. Но Су согласилась. При желании выжить можно. Он положил перед ней формуляр и протянул ей ручку. Она потянулась за ручкой и их пальцы соприкоснулись. Ей окончательно стало ясно, что она тоже хочет переспать с ним. Поставила свою подпись. Он дал ей белый конверт формата А 4.

— Остальные документы сможете заполнить дома. Также здесь вся информация о курсе. Поздравляю, это было верное решение!

Так говорят, когда удался обман, поэтому эйфории не было. Однако решение на самом деле оказалось верным. Лишь позже ей стало ясно, как ей повезло, на грани чуда — место в системе образования далеко не всем доставалось легко (или доставалось вообще). Но почему отобрали ее, догадалась в первый же день, совсем немного пообщавшись с соучениками. Всего их было восьмеро. Все обычные люди без особых дарований, и только одна особенность у всех — по разным причинам никто из них не имел ни семьи, ни близких друзей. Трое, включая ее, были приезжими, пятеро местными, хотя из других городов.

«Никто о нас не вспомнит, поэтому нас выбрали, — думала Сузанне. — На нас будут ставить медицинские эксперименты». Что не помешало ей прийти на занятия на следующий день — будет чем заплатить за квартиру в этом месяце, хотя питаться придется скромно. Однако никакой драмы, никаких экспериментов не последовало. Занимались они в светлом классном помещении с белой доской, на ней маркерами записывали свои первые короткие тексты. Когда преподаватели включали проектор, доска превращалась в экран, на котором появлялись то до синевы черные поющие масаи, то китайские мастера орфографии.

Первое занятие вела госпожа Хук, коротко подстриженная седая старушка, которая сразу же все расставила по местам: она университетский преподаватель, и они ничего не поймут. Она здесь только из интереса к проекту. Су мимоходом вспомнила бабушку, которая тоже когда-то была университетским преподавателем — наверняка намного лучшим. Госпожа Хук рассказывала о человеческой речи. О типах звуков и синтаксических конструкций, о ритмах, обусловленных этими конструкциями, о графологии, потом, неожиданно, об этимологии — древний средневерхненемецкий глагол lâchenen, от которого было образовано старое слово, называющее лекаря, позже вытесненное греческим, означало «обговаривать», впрочем, такую же этимологию имеет русское слово «врач» — тот, кто говорит. Сузанне неприятно удивилась этой отсылке к ее родному языку, будто ее поймали и разоблачили, позже выяснилось, что госпожа Хук знает русский. Она только пожала плечами: «Я из бывшего ГДР», — и Сузанне подумала, что госпожа Хук должна была работать на Штази — аналог совет­ского КГБ. Что-то такое было в лице.

Следующее занятие оказалось приятнее, там речь шла о статистике. Статистика показывает, что тот, кто полностью прочитывает листик-вкладыш к лекарственному препарату, чаще страдает от побочных эффектов. Но не только: действие медикаментов в целом проявляется сильнее. Диаграммы. Графики.

Потом в спортзале странная бледная блондинка в пестрых штанах и с пестрым шарфом на голове обучала их мантрам.

И, наконец, анатомия.

К концу второго дня Сузанне устала и была совсем заморочена, но более или менее начала понимать, о чем идет речь: влияние письменного текста на состояние организма. Разумеется, она это и так знала бы, если бы прочитала информационные листы из белого конверта — но ей было лень.

К концу третьего месяца обучения Пам, вьетнамец, поделился с ней своими размышлениями, непохожими на ее. Сузанне теперь, поняв, что на них не будут ставить эксперименты, считала, что отбор одиноких и не слишком общительных учащихся был мотивирован желанием концерна предотвратить утечку информации. Проект не мог быть засекречен, потому что их образование государственно сертифицировано, но при этом очень хотелось, чтобы конкуренты ничего не заметили. Однако Пам, сидя на ослепительно-белом подоконнике, сказал:

— Думаю, проект уже провалился. Но им некуда отступать, они нас набрали. Они думали, что аутисты автоматически обладают какими-то особыми способностями, но это не так.

— Какие еще аутисты?

— Мы. А ты не замечаешь? Здесь все с приветом.

Сузанне пожала плечами.

— У каждого свои обстоятельства. Меня воспитывала бабушка. Она умерла. Я осталась одна. При чем здесь аутизм? У тебя большая семья в двадцати часах лета. Сколько тебе стоит туда-обратно слетать? Нет, с тобой уж точно все в порядке.

Пам улыбнулся, его зубы так же блестели белым, как подоконник.

— Но они-то этого не знают! И все-таки я не думаю, что у них что-нибудь получится.

По большому счету, он оказался прав. Господин Шурц с каждым месяцем выглядел все более озабоченным, и Сузанне все реже при встрече с ним вспоминала, что он хотел приключений с ней, а она — с ним. Вопреки его обещаниям, проблемы с визой были. Но она вышла замуж, и все наладилось. Первый год учащиеся работали в рекламном отделе, потом для них создали собственный отдел. Получив дипломы, они разъехались и никогда больше не встречались.

Лишь господин Шурц иногда пересылал ей почту. Налоговая инспекция и банк желали знать ее постоянный адрес, а ей невыносимо было оставаться на месте, и Шурц согласился прописать ее у себя. Иногда он подкидывал ей заказы и брал пять процентов от гонорара. Ему тоже нужны были деньги, потому что после закрытия проекта его отправили на преждевременную пенсию.

А Су познала радости семейной жизни — в облегченном варианте. Приобрела хорошую местную фамилию. Его звали Мика. Они познакомились в одном ночном заведении. Сузанне сразу же предложила зарегистрировать отношения. Он был выведен из равновесия, но она смеясь объяснила: мне нужна виза, фиктивный брак. Они были вместе четыре года, без того, чтобы жить в одной квартире. Но были вместе в полном смысле этого слова. По крайней мере она так воспринимала их контракт: брак в обмен на секс, так что каким-то странным образом цель ее нелегального проникновения в эту страну все же была реализована. Хотя секс был хорошим. Что думал Мика о ночном приключении, растянувшемся на четыре года, Сузанне так и не узнала.

Но чужое счастье вечно кому-нибудь колет глаза, ее брак показался подозрительным отделу по делам иностранцев.

— По моим данным, вы не проживаете вместе, — сказала вызвавшая ее чиновница и посмотрела многозначительно, с ожиданием.

— Да.

— Но в таком случае мы не можем рассматривать ваш брак как имеющий...

— Ну да, я не варю и не стираю для мужа, — перебила Сузанне, слепо глядя перед собой — внутрь себя. — И не глажу ему рубашек. Но я с ним сплю. У него нет никого другого, и у меня нет никого другого. Нам хотелось бы и дальше продолжать нашу интимную связь, однако без визы это невозможно.

Чиновница подумала, что над ней издеваются, но Сузанне смотрела серьезно. Она не привыкла много общаться и бояться чиновников и еще не любила лгать. Она продолжила шепотом говорить о своих отношениях с Микой, глядя на письменный стол, неожиданно понимая, что эти отношения важны и нравятся ей — о его дыхании, о необычно мягких для мужчины губах и худощавом — как у мальчика — теле: когда он лежит на спине, волнами видны ребра под кожей, и она проводит по ним ладонью, у него совсем нет волос на груди; там, у нее на родине, таких мужчин не было, такие вымирали на старте, и оставались грубые козлы, склонные к насилию, так что возвращение для нее невозможно, а он — он совсем мальчик в свои тридцать. Чиновница слушала монолог так же завороженно, как Сузанне говорила.

Наконец Сузанне опомнилась:

— Извините... я разговорилась. Видимо, дело в том, что у меня нет близких... знакомых... вообще нет никого, кроме него.

Су просто констатировала факт, для нее самой естественный и нетяжелый, она не планировала драматического эффекта, который произвели ее слова на прочно вросшую в свою социальную грибницу чиновницу, и не ожидала получить постоянный вид на жительство.

Четыре года Сузанне и Мика были вместе, и не раз она приезжала в город, только чтобы встретиться с ним. Потом расстались — легко для двоих. Сейчас у нее гражданство, и эти вопросы не тревожат больше.

* * *

Поезд привез Сузанне в очередной провинциальный город, где на зиму сняла квартиру. Холодные месяцы она предпочитала проводить в более или менее постоянном убежище, потому что теплые вещи неудобно возить с собой. Въезжать старалась не раньше середины декабря — до того морозы случались редко, а к концу февраля уже маялась от желания уехать. Как всегда, сначала вдохнула незнакомый воздух на пороге, с мыслью, что эта чужая пыль, хранящая запах чужих отношений, станет своей и ее не вымести. В нее вплетутся новые ноты: запах ее тела и ее вещей. Широко разложила вещи из своего чемодана, чтобы в квартире ощущалось присутствие, когда она уйдет за покупками. Покупала в супермаркете ложки, вилки, ножи, туалетную бумагу, полотенца, гардины. Запоминала супермаркет — на какое-то время он станет «ее супермаркетом», в котором известно расположение всех полок. Купила дешевый фен — в отелях и меблированных апартаментах фены всегда имелись, но здесь она предоставлена самой себе.

Потом вернулась и мыла окна — долго и старательно терла, чтобы не осталось никаких бликующих полос, до абсолютной прозрачности. Когда стекла становились чистыми, исчезали сомнения. Сама не замечала, что сомнения мучили ее, до того как стекло стало невидимым, словно душа. Снизу на нее подняла взгляд женщина в синей куртке — должно быть, соседка. Сузанне кивнула, женщина с небольшим запозданием кивнула в ответ, посмотрела удивленно, исчезла в их общем подъезде. «У меня появляются знакомые», — усмехнулась Су.

На следующий день пошла за теплой одеждой. Она покупала себе дешевую зимнюю одежду, неинтересную — по-настоящему хорошим у нее было только белье, потому что оно легко умещается в чемодан. Одежду брала со скидками и с первым потеплением отправляла в контейнеры благотворительных организаций, снова становясь легкой и готовой к дороге. Когда вернутся птицы.

Задолго до возвращения птиц они с Жанной стали почти подругами.

Столкнувшись в подъезде с женщиной в синей куртке, Сузанне почему-то поздоровалась по-русски. (Нет, соседку не выдавали ни одежда, ни прическа, ни макияж. Разве что мимика?) Та ответила несколько обиженным тоном. Сузанне, доброжелательно улыбаясь, поспешила представиться и сказала, что ее квартира на четвертом этаже.

— А, так это у вас вчера свет всю ночь мигал? — без улыбки и не назвав себя спросила соседка.

— Нет, я только переехала, так что не украшаю к Рождеству в этом году.

— А то у меня малый спать не мог. Прилип к окну и смотрел, как оно на земле отражается. А потом муж пришел и сказал, что это на четвертом, в той, что пустой стояла.

— Видимо, кто-то уже нарядил елку, — примирительно сказала Су и еще раз назвала свое имя. Только тогда соседка представилась:

— Жанна.

Раньше Сузанне вряд ли была бы такой терпеливой, но упреки Патрика все же что-то в ней задели. Боясь увидеть в себе неполноценность, вела себя любезнее.

Сама Жанна оказалась намного приятнее, чем создалось впечатление при первой встрече. Сузанне позвала ее на чай, достала бутылку вина, и они разговорились. У Жанны имелся муж, дальнобойщик, специализирующийся на Италии. Кроме того, трое детей.

По утрам дети были распределены — кто в школу, кто в садик, и Жанна, без большого вдохновения относившаяся к ведению домашнего хозяйства, скучала, приходила к Сузанне и мешала работать. Сузанне не злилась — в последнее время ей нравилось работать по ночам, а днем отдыхать. Часто она засыпала после обеда.

Жанна заходила только для того, чтобы забрать Сузанне из тоскливой квартиры с некогда беленными, но уже годы как серыми обоями, к себе. В уютно-обжитом гнездышке с картинами на стенах и салфетками на столе Су могла наслаждаться неизведанными дотоле радостями: женской дружбой и свежей выпечкой.

Первым делом Жанна всегда варила кофе в серебристой кофемашине (наконец нашла перед кем похвастаться). Потом садилась напротив Сузанне и заводила долгие беседы о своем детстве, о деревне в Казахстане, о желтой траве, о первых поклонниках, о мотоциклах, о молодости, и только потом — о муже и детях. Она скучала, ей казалось, что в этой стране все не так, как там, в юности, все хуже и пошлее. Но в то же время Жанна как рыба в воде была в местных условиях: знала, что где купить, где дешевле, где качественнее, когда куда нужно идти, и вообще — как правильно жить. Каждый из ее детей знал и выполнял свои обязанности, эта троица была организована превосходно, что позволяло Жанне, без любви к домашней работе, поддерживать хозяйственные дела в идеальном состоянии. Порой Су думала, что в Жанне мир потерял великолепного министра, а может, даже канцлера или президента. Пару раз Жанна расспрашивала Сузанне о ее жизни, о роде занятий, но без энтузиазма. Су отвечала так туманно, что собеседница больше этой темы не затрагивала, видимо, считая, что она живет на пособие по безработице (дешевая одежда могла служить тому подтверждением).

Иногда Жанна предлагала вместе съездить магазин — для Сузанне это было удобно, не нужно нести сумки с продуктами от неблизкого супермаркета. Жанна хорошо водила, хотя за рулем ни на секунду не переставала болтать и жестикулировать. Су сосредоточенно слушала. В магазине ее полупустая корзинка смешно смотрелась рядом с переполненной тележкой Жанны, та каждый раз пыталась убедить и ее складывать продукты в тележку. Сузанне отвечала одно и то же: на кассе будет неудобно, запутаются, где чье. Возле дома Сузанне помогала Жанне поднять многочисленные пакеты.

Кроме мужа и детей, у Жанны в этом городке и в близлежащих населенных пунктах было еще много родственников — своих и мужниных, двоюродных, троюродных, сколько-то-юродных, целый немецко-русско-казахский клан. Су пыталась понять, как они живут — заводят детей, оставляют их друг у друга, когда нужно побыть свободными, бесконечно обижаются, конфликтуют, меняют врагов и союзников, поддерживают друг друга в тяжелых ситуациях и собираются за огромным столом на Новый год. Во время общих с Сузанне завтраков Жанна особенно часто жаловалась на Катю, жену ее среднего брата, но Су понимала, что это лишь случайность. Со временем стрелки обид переместятся, как стрелки компаса, когда поворачиваешься — а Жанна, женщина занятая, глубоко семейная, с небольшой подработкой (три раза в неделю убирала кабинет одного психотерапевта) вертелась целыми днями.

Однажды, как раз сидели за кофе у Жанны, зазвонил в кармане мобильный телефон. «Ну, ты возьмешь?» — кивнула Жанна, потому что Сузанне замешкалась — ей звонили так редко, что она воспринимала телефон как маленький компьютер, позволяющий не распечатывать железнодорожные билеты, и не привыкла реагировать на мелодию. Ожидала услышать рекламщиков, маскирующихся под социологический опрос, — кто еще мог ей звонить?

Это был Патрик, причем Патрик пьяный. Никогда не подумала бы, что он умеет так хорошо пить. Сбиваясь и запинаясь, он сказал, что сейчас, прямо немедленно приедет, очень важно... Им необходимо встретиться. Сузанне, не говоря ни слова, отключилась и выключила телефон. Жанна не спрашивала, кто ей звонил — она и не объясняла, но было досадно. Электронными адресами — да, обменивались, потому что электронная почта — штука безопасная, хочу — читаю, не хочу — не читаю, однако номера телефона она ему не давала. Вряд ли для него было сложным узнать — допустим, он мог посмотреть «свой» номер в ее аппарате, когда жили вместе. Не сложно, но некрасиво, не похоже на Патрика с его ровными-чистыми ногтями. Впрочем, почему не похоже? Если человек бил жену и детей, разве не мог он подсмотреть чужой номер телефона? Она взяла еще один кусочек торта с кремом, который Жанна впервые попробовала испечь. (Как раз перед звонком говорила: новый рецепт, не совсем удачный — тесто тяжеловатое, но если попробовать немного меньше муки добавлять, или, наоборот, меньше маргарина...) Сузанне нравился вкус, даже если тяжеловат. Хорошо: телефон Патрик мог достать, но не адрес, ее адреса не мог знать никто, так что никуда он не приедет.

К концу января они с Жанной стали официальными подругами, виделись несколько раз в неделю, однако Сузанне не знала ни мужа Жанны, ни кого-либо другого из родни, кроме шумных детей, на которых смотрела с опаской и недоумением (в глубине души почти поняла Патрика с его приступами гнева). Теперь все должно было измениться — Жанна пригласила ее на свой день рождения.

Собираясь, Су поняла, что по-детски беспредметно волнуется. Это было неожи­данное чувство — едва помнила его из времен до отъезда. Прикидывала — что нужно надеть на такое мероприятие. Должно быть что-то нарядное, однако не блестящее барно-клубное платьице. Но ведь и не повседневные джинсы? За день до даты специально прошлась по магазинам, но ничего не нашла: она не знала, что носят на семейных праздниках, потому что никогда не бывала на них. Все-таки надела джинсы и еще не ношенный (единственное его достоинство) сиреневый свитерок. Решила не краситься, чтобы привлекать как можно меньше внимания.

Острые детские голоса было слышно уже на лестничной клетке.

Вошла в гостиную и сразу поняла, что тайная надежда провести здесь приятный и необычный (для нее) вечер не оправдается. Много людей, выглядящих так, словно вырвались из ее детства. Давно таких не встречала. Не то чтобы непричесанные, а словно с размытыми контурами. Насыщенный запах человеческих тел. Все одновременно разговаривали и часто смеялись, общий уровень шума превышал шумовую планку рок-концерта.

Сузанне протянула Жанне подарок, приоткрыв футляр — внутри была белого золота цепочка с сапфировой подвеской. Этот подарок выбирала долго, любовно. Су очень нравились прозрачные камешки, внутренняя игра света, и она часто задерживалась у витрин ювелирных магазинов, рассматривая их. Но при кочевом образе жизни было бы глупым покупать украшения для себя — в поездах и отелях их слишком быстро украли бы. К тому же — куда носить? Жанна взяла и равнодушно поблагодарила, с одной стороны, вроде бы не заинтересовавшись подарком, с другой, радуясь приходу Су и (снисходительно) ничего особого от нее не ожидая. Приняла за бижутерию.

Проводила Су к столу, свободное место оказалось рядом с крупным мужчиной, каким-то дальним родственником. Рыжая прядь спускалась на его лицо, время от времени прикрывая ярко-синий глаз. Наверно, рыжего можно было назвать привлекательным, но Сузанне не нравился его слишком полный рот. Кроме того, не нравились его слишком свободные манеры. Несколько испуганная непривычной обстановкой, Су стала много пить и притворяться, будто алкоголь изменяет ее состояние (чего не происходило): вести себя раскованнее, вставлять свои фразы в общий разговор и рассказывать анекдоты. Правда, после ее реплик над столом на секунду повисала недоуменная тишина, после которой восстанавливался невозможный гам, и шутки не вызывали смеха. Впервые в жизни Сузанне попробовала салаты «оливье» и «шубу». Решила, что это съедобно, но все-таки у бабушки были веские причины таких блюд не готовить.

Сосед со славянскими манерами и немецким именем Фридрих (Сузанне не могла представить себе немца их поколения с таким пафосным именем) заботливо подкладывал ей салаты и называл ее Сусанночка, при этом его нижняя губа оттопыривалась. По части выпивки Фридрих ее опережал, и настал момент, когда его широкая ладонь оказалась у нее на колене. Порадовалась, что все-таки надела джинсы, и аккуратно, но безапелляционно убрала его руку.

То ли от еды и алкоголя, то ли от этой руки ее замутило, и она вышла из-за стола.

Прошла в ванную. Совмещенный санузел, окно открыто. Подошла к окну и вдохнула свежий воздух — тошнота прошла, но отвращение осталось.

За спиной скрипнула незапертая дверь. Она обернулась и увидела глупо улыбающегося Фридриха — воспринял ее исчезновение как приглашение. Не отвечая на улыбку, резко пошла к двери, но проскользнуть не удалось — Фридрих перехватил ее и прижал к себе. Попыталась высвободиться.

Промелькнула мысль: «Будет смешно, если это случится со мной здесь». Она знала, что при ее образе жизни она плохо защищена. Она никогда не боялась, но, как все женщины, опасалась. Она помнила темную комнату (потому что, когда не включаешь свет, в темноте — тебя как бы нет), и крики, доносящиеся из-за стены. В темноте никакого сочувствия — потому что помочь ничем нельзя, и никакого страха — потому что от страха нет пользы. Опускаешь руки от ушей и думаешь, что хорошо быть умной. Но и это не дает гарантий. Она оставалась бдительной, как лесной зверь, — везде. Кроме этой уютной, украшенной картинами из «ИКЕА» квартиры, где носятся по коридору стайки детей.

Боролась молча, без паники, с брезгливостью. Фридрих боролся неумело, сопя. Он был сильнее.

— Эй, че вы там вдвоем делаете? — спросили смешливо из коридора, Фридрих на секунду растерялся, она вывернулась и вышла. В коридоре поправила волосы. Из комнаты доносился гул голосов с отдельными резкими выкриками — спорили о политике. Сдержала нервный смех.

«Правильно, что это он — через пять минут после знакомства? Вы же не подростки. Подержи его, подержи на расстоянии подольше. Хоть на Валентина пусть что-то подарит! Промаринуй...» Сузанне обернулась на шепот и увидела подмигивающую Жанну, которая тотчас поспешила на кухню. Пазл сложился: место рядом с Фридрихом досталось ей неслучайно. Одинокий родственник. Одинокая соседка. Два одиноких сердца, так сказать. Жанна предполагала их соединить. Су услышала, как сработал слив в туалете, с шумом открылась дверь, Фридрих вышел, и, не заметив ее, пошатываясь, прошел в комнату.

«А что?» — прикинула Сузанне. Если доверить Фридриха хорошему фотографу, который выставит свет, объяснит, как поставить голову и улыбаться, куда смотреть, а заодно найдет место для больших и слишком подвижных рук, из этого Фридриха вполне можно сделать красавца голливудского типа. Синие-синие глаза без фотошопа. Только бы губу не оттопыривал.

Жанна в самом начале многозначительно обмолвилась, что он работает (что не разумелось само собой). Значит, сможет обеспечить семью. Суть была в том, чтобы сделать из них стабильную пару. Брак. Чтобы Сузанне родила несколько детей, и Жанна наконец смогла общаться с ней на равных, как женщина с женщиной, а не как состоявшаяся женщина с одиноким бесцельным существом. На таких условиях их дружба стала бы полноценной. И даже переросла бы в родство, думала, подтягивая замочек молнии на сапоге, тихо выскальзывая на лест­ничную площадку, поднимаясь к себе.

Дома в первую очередь включила ноутбук. За полчаса нашла и забронировала на три недели номер в гостинице маленького, до сих пор неизвестного ей городка с длинным названием. Купила железнодорожный билет.

Нужно было доделать одну мелочь по работе, она начала было, но тут за­стыла, припомнив диалог за столом: «А чем вы занимаетесь?» «Иногда комбинациями цифр, но сейчас все больше текстами». «Переводите?» «Нет-нет, язык не так важен. Это совсем короткие тексты, но они оказывают влияние на здоровье... Это такой проект».

Она на самом деле это говорила? Или придумала только что? А даже если — какая разница, пусть считают ее пиар-агентом, журналисткой, поэтом...

Закончив дела, всю ночь прибиралась. Выносила мусор в баки. Выносила ненужные объемные вещи в контейнеры «Красного креста», раз за разом. Окна Жанны светились до половины двенадцатого, потом осталось только одно, кухонное — до трех ночи. Небо над домом затянуло мягкими сиреневатыми облаками.

К пяти утра не осталось никаких следов пребывания Сузанне в этом жилище. Только кое-какая старая мебель от прежних жильцов, бывшая здесь до нее. За квартиру придется платить до конца зимы, но это не слишком тревожило ее, она не привязывалась к деньгам чересчур — следила только, чтобы хватало на жизнь с ее удовольствиями и необходимостью движения. Другое беспокоило: приходится срываться среди зимы. Опасность холода. Но зима выдалась в этом году теплой, прогнозы оставались бесснежными.

Все, что она хотела взять с собой, поместилось в чемодан и рюкзак. Села на старый, уже ничем не застеленный диван. Засыпать не имело смысла — до выхода оставалось сорок минут. В поезде хорошо дремать. Утром удалось уйти незамеченной.

Дорога — совсем другой модус, все остается за спиной, но то, что впереди, кажется радостным. Асфальт перрона выскальзывает из-под ног, как беговая дорожка. Су идет быстро. Думает: «Только бы сохранялась хорошая погода». Это важно, когда добираешься поездами. Если погода плохая, приезжаешь мокрой, вода стекает с волос, на одежде — темные пятна. Дело не в том, что быть мокрой неприятно — быть мокрой неприлично, потому что неприлично, когда другие знают, что ты чувствуешь на себе воду. Водитель такси смотрит с подозрением, администратор в отеле с сочувствием. Она глушит в себе тоску по дождю, ведь любит уезжать в дождь, пытаться поймать взглядом путь капель, будто в каждой капле — сообщение сверху, от кого-то далекого и родного, кого здесь нет и быть не может.

Сегодня асфальт сух. Достает из рюкзака яблоко, откусывает. Зубы немного тянет, немного оскомины, но утешительная сладость еды. Бодрящая свежесть фрукта наполняет рот и душу. «Будет хорошая погода», — думает с разочаровывающей уверенностью. Садится на скамейку. Синее табло сообщает, что электричка опаздывает.

Большая негритянка в чем-то этническом, оранжево-коричневом, в такой же оранжево-коричневой чалме на голове, громко организовывает своих троих черненьких ребятишек — на незнакомом языке, в котором изредка проскальзывают английские и немецкие слова. Как можно не улыбаться, глядя на черные торчащие косички и до голубизны белые зубы? Дети не слушаются, но они нравятся Су больше, чем дети Жанны. Если бы у Патрика были такие черные дети, никогда бы не дошло до пощечин.

Когда черные детки вырастут, им будет неприятно думать, что на них смотрели с умилением.

Бородатый мужчина опирается на чемодан. Выкинув в урну огрызок, Су ставит рюкзак себе на колени. Больше не смотрит на других, смотрит вниз, в темноту, на поблескивающие рельсы.

Через окно мчащегося поезда глядит на цаплю, без движения стоящую в пруду. Почему не взлетает — не слышит шума? И почему не улетела на юг? Или она вернулась? Это уже следующий поезд, уже через один, он увозит ее из маленького городка с длинным-длинным названием, где встретила весну. Цапля неподвижно удаляется вместе со своим прудом и с голым, еще зимним деревом; надвигается черное поле, через поле бежит испуганная косуля. Поле, косуля — за цепочку ассоциаций Су вытягивает воспоминание.

Когда-то, вечность назад, Сузанне приехала в небольшой чужой город. Забыла забронировать отель. Нет, не забыла. В тот момент было мало заказов, критично мало — не хватало денег, но был коробок спичек в кармане. Стояла ранняя осень. Заперла чемодан в камере хранения и пошла по улице, ведущей от вокзала куда-то вниз. Шла вдоль проезжей части, и тротуар кончался, потому что кончался город, а проезжая часть шла дальше, и Сузанне шла дальше, но сворачивала в сторону, на узкую дорогу, мимо белых домов с большими ухоженными участками. Дорога становилась земляной дорожкой, продавленной колесами трактора, по сторонам темнели убранные поля. Сумерки незаметно перешли в густую ночь. Сузанне шла над изрытой землей, в которой кое-где виднелись крупные клубни картофеля. Она вздрогнула, заметив силуэт впереди на дороге — как тень, — но не остановилась. И когда поняла, что ее тоже заметили, не остановилась. Это был мужчина среднего роста. Вычислить возраст или разглядеть лицо в темноте было невозможно. Кивнув ей, мужчина сказал:

— Косуль не видно. Иногда они здесь бывают. Сейчас, наверно, поздно. А картошку уже убрали. Но у них комбайны дырявые — вон сколько осталось. Или отсортировывают некондицию.

Сузанне сразу почувствовала доверие к этому незнакомому человеку — опасений, логичных при знакомстве ночью в поле, не возникло. По-осеннему мягок был воздух.

— У меня есть спички, — сказала она.

В посадках, разделяющих поля, насобирали сухой травы и мелких веток, развели костер.

— Мне тоже негде ночевать, — сознался мужчина.

— Ничего. У огня тепло.

Клубни картошки были крупные и неровные, печь пришлось долго. Может, какой-то кормовой сорт, или вовсе генетически модифицированная, выращенная на бумагу. В беспокойных бликах огня ей все не удавалось разглядеть лица случайного знакомого, но ей нравился голос и нравился запах — от него пахло древесным дымом еще до того, как они развели костер. Говорил он с легким шепелявым акцентом, Сузанне подумала, что польским, но не была уверена — у нее не было знакомых-поляков. Что-то в его жестах, в небрежно переброшенном через плечо шарфе, да и в самом ужине под открытым небом подсказывало Сузанне, что это художник. Она спросила напрямую — он подтвердил (интуиция, совпадение или шутка?).

Пока картошка пеклась, Сузанне мучилась от голода, и, когда наконец можно было есть — без соли, но с золой, горячую в озябших пальцах, — впивалась в картофелины, как в счастье. Губы запачкались, стали черными.

Они болтали над тлеющими углями, потом легли по разные стороны кострища, от которого шло тепло. Рюкзак вместо подушки, сытость и тепло — и сладкое засыпание. Но когда угли остыли, стало жестко, и холод из земли пополз в кости — чувствовала сквозь сон. На рассвете не выдержала, встала. Думала, что не будет будить художника, тихо уйдет, но оказалось, что он ушел прежде нее, на земле не было видно даже места, где он спал. Размышляя над тем, можно ли внезапное доверие к чужому человеку объяснить любовью, отряхнула землю с одежды. Достала из рюкзака влажные салфетки и протерла лицо. Салфетка стала черной.

Рано или поздно он станет знаменитым и она узнает его по картинам... (вороны тоже просыпались, перекрикивались, внимательно рассматривали землю) ...тогда, быть может, они будут вместе, но пока что важнее другое: выпить горячего кофе. На кофе без молока и сахара деньги были. Поднималась к вокзалу по улице, по которой накануне спускалась. Дома оживали, засвечивались лампочки в кухнях за окнами завтракали семейные люди. На вокзале выпила кофе и села в следующий поезд, который должен был отвезти ее в следующий город, где ждала зарезервированная дешевая комнатушка в некоем скорее общежитии, чем отеле.

В поезде согрелась. А через несколько дней пришел денежный перевод, которого давно ждала. Сколько времени прошло с тех пор?

Сейчас кажется странным, что счет мог быть пустым, что можно жить, не будучи подстрахованной сбережениями.

Воспоминание, уже проигранное по третьему кругу, резко прерывается, потому что поезд останавливается. Сузанне не любит, когда поезд стоит. Выглядывает в окно — стемнело. В стекле отражаются сиденья, пассажиры, за стеклом едва угадывается внешний мир. Видно спускающиеся по холму огни, они время от времени пропадают за качающимися кронами, потом опять возникают.

Стоянка долгая, не станция — неполадки, однако не в их поезде, а в общем движении, объяснил машинист. Так бывает всегда: если один поезд по какой-то причине — из-за поломки или чьей-то попытки самоубийства — сбивается с расписания, сбивается вся система. Поезда раз за разом пропускают друг друга, проезжают мимо станций, запутываются и безнадежно опаздывают. Плохо, если планировалась пересадка — ушедший поезд, пропущенное время не нагнать, придется долго ждать на вокзале, возможно, всю ночь. Но Сузанне не тревожится — в таких ночах нет ничего страшного, кроме количества кофе, зато утро приходит как воскресение: с чистого листа расписание соблюдается безоговорочно, вчерашние поломки устранены и самоубийцы экстренно социализированы.

В вагоне душно. Сквозь темное небо заходит на посадку самолет, совсем низко — значит, аэродром недалеко. Луч прожектора проходит сквозь стекло, гул, цветные блики. Скользнув взглядом по вагону, Сузанне замечает, что все пассажиры в упор смотрят на нее. Расширенные глаза. Застывшие зрачки. У женщины напротив вздрагивают губы.

Отворачивается к окну. Она, что ли, виновата, что поезд стоит? Свет слепит, но гул самолета затихает, огни исчезают. Неподвижный вагон тих — ни шепота, ни шелеста страниц или пакетов.

Простояв полчаса, поезд наконец тронулся. Сузанне включила ноутбук — сегодня еще ни разу не проверяла почту. Боковым зрением заметила, что женщина напротив читает книгу, и остальные попутчики, кто не впал в дорожный транс, занимаются мелкими путевыми делами: листают сообщения, играют на телефонах, слушают музыку, едят бутерброды, студент делает пометки в ксерокопиях научных трудов, пожилая дама вяжет. Все как всегда.

Новое письмо от Шурца. Давно он не писал. «Еще один заказ, хорошо», — подумала Сузанне — но письмо было без вложений и совсем короткое: «Привет, Сузанне! Как у тебя дела? Если у тебя есть возможность, приезжай, пожалуйста, ко мне. С наилучшими приветами…»

Она тревожно удивилась. Зачем приезжать? Привыкла большую часть дел решать по мейлу, но официальная часть писем приходила на адрес Шурца — он сканировал их и пересылал. Проблемы с налоговой? Ответила: «Напиши, пожалуйста, в чем дело!» И тоже — сердечные приветы...

Отель в этом городе пришелся ей по душе — в старом фахверковом здании. Стильный. Вообще на удивление красивый городок с уютной площадью, окруженной домами шестнадцатого века (строители не забыли написать на балках anno domini — год Божий, и прибавить нравоучения).

Поднялась на лифте, по пыльной красной дорожке затащила чемодан в номер. Теперь можно расслабиться. Достала из рюкзака сок, печенье, включила ноутбук — толком не решив, зачем — музыку послушать, что ли, развешивая вещи на плечики? Нашла в чемодане свой маленький — специально для путешествий — утюг.

Двери шкафа были зеркальными. Стала напротив зеркала, держа в руках футболку. Бабушка стоит возле зеркала. В зеркале отражается комната и женщина с сиреневыми волосами, аккуратным нимбом поднимающимися над высоким лбом. Поверхность зеркала — поверхность воды. Через зеркало течет время, отчего поверхность мнется, покрывается рябью. Бабушка становится старше, становится больной, почти лысой, в смятой постели, но сквозь измученное лицо просвечивает личико младенца — головка тоже едва прикрыта мягким пушком. Бабушка продолжает меняться, становится аккуратно сложенными в земле косточками, сквозь которые просвечивает лицо девочки с бантами — бабушка в детстве, Сусанка в детстве.

Су задумывается: ее бабушка была, собственно, папиной или маминой мамой? Наверно, папиной. Но ей этого никто не говорил. Просто так солиднее. По отцу. Вот картинка — родители вдвоем на море. Молодые, красивые. Похоже, это не живое воспоминание, а одна из афиш, висевших на здании кинотеатра, мимо которого бабушка водила ее в танцевальный кружок. Бабушка никогда не говорила с ней о родителях. Неужели она не спрашивала? Возможно, Сусанна задала вопрос по дороге на танцы, и бабушка, вытянув руку сквозь летнюю светящуюся пыль, указала на афишу с морем и спросила: «Они тебе нравятся?»

Еще одна классическая фигура, на которую в ее детстве не было и намека, — дедушка. Иногда к бабушке приходили солидные мужчины в костюмах. Бабушка запиралась с гостем на кухне, они пили чай с тортом. Кусочек торта передавали и Сусанке в комнату. Иногда гости даже оставались ночевать, но никто из них не мог быть дедушкой. Называть их следовало по имени-отчеству.

Звонок мобильного отвлек, положила футболку на кровать, взяла телефон.

Ведь можно было внести номер в черный список, а она об этом не позаботилась! Снова звонил Патрик. На этот раз он был трезв, так что Сузанне не отключилась, поздоровалась вежливо, собираясь как можно скорее так же вежливо попрощаться.

Патрик сказал, что ходит к психологу. Да, он решился, обратился к психологу. Первого сеанса пришлось ждать два месяца — психологи сейчас перегружены, особенно если оплачивает страховка, а он не мог себе позволить оплачивать в частном порядке, учитывая проблемы с поиском работы. Но оно того стоило. Теперь он все понял. И причины проблем с женой, и своего безответственного поведения, которое привело к увольнению. Но теперь он может попытаться все восстановить. Возможно, Моника к нему вернется, кто знает. Особенно дети. Ему так не хватает детей, он так по ним скучает. Он уверен, что сможет восстановить семью: Моника очень серьезно восприняла его обращение к психологу, она назвала это «жестом доброй воли». Он уверен, что после терапии у него не будет вспышек агрессии, у него уже сейчас большой прогресс. Нужно было просто разобраться с прошлым. Ему объяснили, что его проблемы кроются в детстве. Ян — это шанс, который был ему дан, но который он не использовал вовремя. Да, терапия — дело долгое, может затянуться на годы, но оно того стоит.

Сузанне терпеливо выслушала речь. Время от времени Патрик переспрашивал, проверял, слушает ли она еще. Наконец, несколько раз все повторив, он замолчал. Сузанне, выждав пару секунд и поняв, что теперь ее очередь подать реплику, сказала:

— Спасибо за звонок. Я очень рада, что у тебя все наладилось.

— Я вот почему звоню, — добавил он менее уверенно. — Ты знаешь, это на самом деле помогает. Может, тебе тоже стоит обратиться к психологу?

— Мне? Патрик, когда у меня был муж, я его не била.

— Я серьезно.

— И мне бы не хотелось, чтобы ты мне звонил. Я не знаю, где ты достал мой номер, и мне это неинтересно, это можешь рассказать своему психологу. Но я не хочу, чтобы ты мне звонил. Понимаешь?

Звонок испортил настроение, и Сузанне почти автоматически открыла рабочие файлы в ноутбуке. Как ни странно, плохое настроение помогало работе — давало необходимую энергию. Без этого звонка она наверняка отдыхала бы до полуночи, валяясь в кровати с печеньем, соком и книгой.

В половине первого, снова вспомнив о неприятном звонке, подумала, что жизнь нелогична — было бы логичнее, если бы звонил не Патрик, который не должен был знать ее номера, а Шурц, потому что у Шурца ее номер есть. Кстати, на мейл Шурц не ответил. Хотела было набрать, но, посмотрев на часы, только хмыкнула.

Весь следующий день пыталась дозвониться до Шурца — и на домашний, и на мобильный. Только длинные гудки. Через день звонила каждые полчаса — с тем же результатом. «Что за год такой, опять деньги на ветер», — думала об оплаченном на четыре недели вперед номере, шагая по пешеходной улице к вокзалу, чтобы купить билет. Улица была почти пустой.

II

Дом Шурца — грязно-кремовый. Хороший, еще не старый трехэтажный дом, перед входом маленький фонтан и белая лавочка. Сухой фонтан засорен ветками и листьями, лавочка в дождевых пятнах.

Су глубоко вдохнула. Запущенно — это очевидно. Запущенность вызвала в ее сознании другую картину — их квартиру, последние месяцы бабушки. Тряпки на полу.

Здесь тряпок не было. Был серый носок и серый запах — не тот, что в их квартире, но еще более мерзкий, с примесью дезинфекции. Этот запах ударил в нос, когда Шурц наконец открыл ей — ждать пришлось долго.

Су бросилась ему на шею. Они так крепко обнимались впервые, он кашлял и что-то говорил.

Ком в горле, сглотнула, Шурц — единственный человек, с которым она поддерживала связь все годы в этой стране. Эфемерную связь — короткий деловой мейл, денежный перевод. Прошла в дом за ним. Вот мужчина, о котором некогда думала, что он хочет ее. Шла за шаркающим стариком и пыталась сосчитать года, которые его высушили. Сколько ему сейчас, сколько было тогда? Тогда седина была элегантной.

Маленькая кухня, хорошая мебель и техника — и на всем, как мох, слой грязи. Вопрос вертелся на языке — почему бы Шурцу не нанять кого-то, кто будет прибирать, или, еще фатальнее — кто будет ухаживать за ним? Они не пересаживались в столовую. Сдержалась, не унизила его, выхватив из рук чайник — хотя смотреть, как опасно вздрагивает его слабая рука — вот-вот упустит и ошпарится, — было неприятно. Мысленно перекрестилась, когда подготовка к чаепитию закончилась, осталось лишь смутное беспокойство, что Шурц опрокинет на себя чашку.

— Видишь, я тут не в лучшей форме, — хохотнул он.

— Вижу, — согласилась Су.

— Время... Тебе надо за молодость держаться. Ты как вообще?

— Отлично. Как обычно.

— Я в тебя верил, всегда... Мне с тобой надо будет поговорить, важное дельце, но это после. Сейчас просто поболтаем. Расскажи, как ты живешь. Ты замуж больше не выходила?

— Нет. А если хочешь признаться, что сам придумывал мне типа как заказы и оплачивал мою работу — я знаю. Зря ты беспокоился — у меня достаточно реальных клиентов.

Шурц неожиданно громко засмеялся — Су сжалась, будто он мог рассыпаться от этого смеха.

— Нет, я не о том... Дела потом, завтра. Я рад тебя видеть, старая подруга!

— И я рада тебя видеть.

Кажется, не расслышал. Сузанне откашлялась — он не отреагировал. Шурц смотрел вниз, будто не слушал ее, а давно дремал. Она отхлебнула чаю и взяла жесткое печенье, оно царапнуло язык. На какое-то время перестала обращать внимание на Шурца, пила чай — давно она не баловалась настоящим чаем. Взгляд упал на срок годности на разорванной упаковке печенья — истек год назад.

— Так ты больше замуж не выходила? — вздрогнула, когда Шурц спросил во второй раз, и улыбнулась:

— Нет, конечно. Кто мне нужен, кроме тебя?

Он снова захохотал небезопасным для целостности тела смехом.

— Девочка, в тебя стоило верить! Я, к сожалению, уже не тот, и разобраться не успел. Но я все оставлю тебе, и я знаю — ты доберешься до сути. Я нередко заглядывал в твои тексты: в тебе есть редкое сочетание креатива и дисциплины — и то и другое ярко выраженное. Но дело не в этом... Дело в твоей природе. Послушайся моего совета: брось эту ерунду, твои тексты. Не распыляйся по мелочам, я знаю, ты — можешь достичь понимания. Дойти до сути.

— Если бы мне еще кто-нибудь платил за суть, — усмехнулась она.

— И как же я тебя нашел и вытащил, а? Бинго! Еще когда твои первые работы получал, я понимал — ты единственная из всех... Не ошибся. А они не настоящие были, так — обычные найденыши.

Остро, с неожиданной болью пронзила ностальгия по временам обучения. Из всех соучеников сейчас узнала бы лишь Пама, но вспомнила, что в те времена каждый день с кем-то разговаривала, а не только писала мейлы и рассматривала лица прохожих на освещенных фонарями улицах.

Как с телом: бывает, без болезни и травмы, по ошибке стрельнет, сильно заболит где-то внутри, и пройдет через секунду — так и ностальгия прошла. Но они затронули общую тему, и дальше легко говорили о днях, когда она могла видеть в Шурце потенциального любовника (в этом не призналась).

Потом он рассказывал о своей жизни до их знакомства. О послевоенном голодном детстве, о старшей сестре, плевавшей в его тарелку, чтобы забрать себе его порцию — она росла, для нее пришло время полнеть, а он оставался низкорослым и худым, и таким же злым, как их мать. О чужом человеке с впалыми щеками, появившемся внезапно, о криках и пощечинах матери: как смеет он не признавать вернувшегося отца. О чуде: после развода мама стала доброй, нашла им мягкосердечного отчима, невесть откуда появилось много еды — для него, для сестры, для всех, и даже конфеты, и мороженое. И, венцом творения — автомобиль. Чудо называлось экономическим. О бездетном неудачном браке, разбившемся о его карьеру.

Рассказывал, что в конце войны было много сирот, и никто больше не интересовался их родителями. Что у него был друг, они вместе сбегали на целый день в овраг. Этот друг мог делать удивительные вещи и утверждал, что у него вообще никогда не было родителей. После попал в приют. В шестидесятые Шурц предпочитал думать, что тот мальчик был евреем — это поднимало самооценку. Хотя что он тогда мог понимать? Может, этот друг вообще был выдумкой и он сидел в овраге один, зажимая уши от грохота бомбежки? Сейчас не может вспомнить. Больше Шурц не дремал, не отключался, и Сузанне перестала воспринимать его как старика. Как долго она ждала собеседника, со сколькими пришлось спать и пить, прежде чем нашла!

Они расстались за полночь, Шурц извинился, что не покажет все лично, и махнул рукой в сторону ванной и гостевой комнаты — пользуйся, укладывайся. Она приняла душ — грязно, но в отелях она видела ванные и похуже. В гостевой комнате кровать была застелена чистым бельем, однако, похоже, много лет назад. Постель пахла стиральным порошком и сыростью. Открыла окно — спертым воздухом невозможно дышать. Засыпая, приняла решение: она останется тут.

Перед рассветом проснулась от пения птиц в саду. Улыбнулась. На самом деле не пение — верещание, писк, треск, пощелкивание, курлыканье — все вообразимые живые звуки. Сузанне поднялась, умылась и переоделась, спустилась на первый этаж. А дальше все пошло само: сначала почти рефлекторно отнесла валявшиеся посреди коридора тапочки в обувной ящик, потом еще пару мелочей переложила, открыла окна — проветрить. На то, чтобы вычистить все, у нее не было времени и разрешения хозяина, но легкая уборка и свежий воздух сделали дом веселее. Помыла кухню — теперь здесь можно есть без отвращения. Долго драила кофеварку, но не нашла кофе. Накинула куртку, и, после короткого сомнения, решила, что имеет право взять ключ. В конце концов, на почтовом ящике значится и ее фамилия. Заодно вынесла мусор.

На улице, между рядами домов было тихо, только изредка выходил сонный школьник или выезжала из гаража машина. Раннее солнце пахло травой. Ухоженные сады и клумбы сливались на ходу в импрессионистские полотна. Сузанне шла легко и напевала, чувствуя, что начинается другая, новая жизнь, что этот дом — теперь ее дом, и что в ее жизни появился человек, которому она нужна. Будет нужна. Ее не пугала перспектива ухаживать за больным стариком — если это цена за то, чтобы обрести свое, по-настоящему свое место в жизни. В супермаркете она купила упаковку кофе, джем и масло (то, что было в холодильнике, выбросила), у пекаря купила свежие булочки.

Возвращаясь, думала, что теперь эта улица станет ее улицей — не так, как раньше, на пару недель или месяцев. Может быть, на всю жизнь.

Вернувшись, включила кофеварку и села у окна. Аромат наполнил кухню. Расставила тарелки и чашки, снова села. Когда Шурц спустится, все будет готово. Кофейник наполнился, кофеварка затихла. Су положила пакет с булочками — они еще сохраняли тепло — в центр стола. Распаковывать пока не хотела, чтобы не теряли свежесть. Положила ножи, поставила джем и масло. Снова села у окна. За мутноватым стеклом шумная стайка воробьев налетела на куст, верещала, суетилась. На земле лежали подвявшие тюльпаны, никто не срезал их. Мягкий свет ласкал растения и ресницы.

Подняла взгляд на часы — без пяти десять. Подумала, что это ерунда, часы стоят, но на микроволновке — тоже без пяти десять. Воробьи улетели. По улице кралась трехцветная кошка, выгибая спину.

В половине одиннадцатого Сузанне поднялась по лестнице и остановилась под дверью спальни Щурца. Прислушалась. Тихо позвала: «Пауль». За дверью было тихо.

Спустилась. Желудок потихоньку начинал ныть от голода, но она не хотела отказываться от совместного завтрака, к которому так тщательно подготовилась. В одиннадцать снова поднялась, осторожно постучала. Тишина. Толкнула дверь.

Шурц спал в своей постели, ярко освещенный солнцем — шторы не были задернуты.

— Пауль!

Он не проснулся. Сузанне подошла ближе и легонько погладила его руку.

— Пауль, двенадцатый час! Нас ждет завтрак!

Она уже поняла, что Шурц не живой, но еще сказала:

— Я булочки купила, кофе сварила... И ты хотел что-то обсудить.

Только потом отскочила к стенке, охнула и прикрыла рот рукой.

Через пару минут еще раз попробовала разбудить Шурца — надеялась, что ей показалось, хотя все было ясно.

— Подожди... — сказала ему или себе, пошла в гостевую, но не нашла там своего телефона, побежала по лестнице вниз, телефон был в куртке, в кармане. Наконец набрала 112.

Услышала женский голос. Попыталась объяснить. Она в гостях. А хозяин спит и не просыпается. Может быть, он без сознания или в коме. Возраст? Точно не знает. Не молодой. Звучало неубедительно, но ей сказали, чтобы она не волновалась, что приедут.

Поднялась в спальню Шурца и сказала: ну вот, скоро приедут. Сузанне успокоилась, села на стул в углу. Кажется, прошло полдня, прежде чем с улицы послышалась сирена. Сбежала по лестнице, бормоча: «Это называется «скорая»?»

Вошли. Поднялись. Констатировали. Вы ему кто? Знакомая.

Сильно хотелось есть, хотя стыдно есть в день, когда кто-то умер. Мазала булочку маслом, сверху джемом. Запивала остывшим кофе.

Племянница Шурца приехала на следующий день. Это была немолодая худая брюнетка с поджатыми губами, глубокими морщинами и темным макияжем. Она смотрела на Сузанне как на редкое насекомое и время от времени делала вид, будто не понимает ее из-за акцента. Вероятно, она считала Сузанне юной меркантильной любовницей дядюшки, что даже немного льстило — юность-то уж лет десять, как ушла. Сузанне с ней тоже не церемонилась, временами слегка хамила, но не увлекалась. С каким-то странным злорадством думала, что племянница эта — наверняка дочка той коровы, плевавшей в тарелку голодного брезгливого брата. Су продолжала жить в комнате для гостей. Ей нравился вид на сад. Она уже знала, что по завещанию дом остается ей, и никаких сомнений или возможностей изменить этот факт у племянницы нет.

Сузанне вытерпела длинные похороны, где о ней перешептывались, а она ни с кем не перекинулась ни словом. В последующие дни занималась документами — эти дела привыкла содержать в порядке. Разобралась с наследованием, налогами, оплатой коммунальных услуг и вывозом мусора. Организовала мелкий ремонт. Фонтан демонтировали, на его место положили лужайку из искусственной травы — Сузанне не собиралась проводить время с внешней стороны дома, а искусственная лужайка по крайней мере выглядела прилично. Наняла людей, которые помыли окна и взяли на себя еще кое-какие хозяйственные дела. Немного, без энтузиазма, позанималась садом. Подсчитав, во сколько обойдется покраска фасада, отложила это дело.

Пылесосила сама — все комнаты, которых было слишком много для одного человека. Дом явно предназначался для семьи с детьми — видимо, Шурц приобрел его, когда еще надеялся на семью-как-из-рекламы. Должно быть, печально в таком доме жить одному. Впрочем, будет время узнать.

Наконец, разрешив все дела, вошла в рабочий кабинет Шурца. С чистыми окнами и протертыми жалюзи кабинет не выглядел чужим или запретным, так что она включила компьютер, а пока он загружался, вытянула один из многочисленных выдвижных ящичков. Шкаф с такими ящичками занимал целую стену, чем-то это напоминало библиотеку ее детства, только здесь были не карточки, указывающие на книги, а целые досье, указывающие на людей. Кое-где с фотографиями — старыми, аналоговыми, как и сама картотека.

Новые хранились в файлах компьютера. Названия папок и документов были, очевидно, сокращениями. Сузанне их не понимала и открывала все подряд, пока что не имея представления, для чего эта информации о людях разных поколений, профессий, языков, стран. Через пару часов заскучала и устала. Даже промелькнула мысль: «Ясно, почему от него ушла жена». Не хотелось думать о Шурце, которого уважала, как о сумасшедшем, но был какой-то душок у этого коллекционирования чужих данных.

Проверила его почту (пароль был сохранен) — масса непрочитанных писем. Среди них четыре от нее самой.

Открыла очередной вордовский документ, и, наконец, наткнулась на что-то иное, не досье. Текст. Чем он должен был стать — статьей в газету? Письмом?

«Я обратил на это внимание в контексте одного фармакологического проекта, подробности которого не имею права разглашать (и которые в данном случае не играют ни малейшей роли). Скажу только, что это исследование было связано с наследственностью, но, несмотря на все усилия, мне не удалось найти никаких родственников испытуемого. На первый взгляд не редкость — мало ли людей воспитываются приемными родителями. И все-таки какая-то часть найденышей остается совершенно необъяснимой. Я фиксировал немало таких случаев. И особая их примета — повторяемость. Да, еще: я много раз ошибался, но если о настоящих — они попадались в лесу. Всегда. И — повторяемость».

Потом был запутанный абзац, смысл которого Сузанне не поняла, хотя перечитала три раза, а потом более ясный:

«Кто эти дети, то есть эти уже взрослые люди? Какие у них могут быть особые способности, или у них нет никаких особенностей? Мной лично проведенные некоторые пробы показывают, что скорее есть, но здесь необходимо полномасштабное исследование с контрольной группой, а провести его у меня, как частного лица, нет возможностей. Но, главное, знают ли они сами о своем внеземном происхождении? Осознают ли? Что они вообще думают? И кто их подкинул нам? С какой целью?»

Дальше совсем другое:

«Нужно учесть все возможные последствия огласки. Американская пропаганда в виде голливудских фильмов приучила нас видеть во всем чужом врага, готовящегося захватить Землю. Мое общение с подкидышами показывает, что среди них случаются очень приятные люди. Но вспышки расизма и ксенофобии, а также агрессии, неизбежны при огласке. А для чего их нам подкидывают и кто — я понятия не имею, но одно ясно: родителей нет и не было никогда».

Потом еще несколько абзацев, в которых яростно, но не ясно, что-то доказывалось. Обрывался текст посреди предложения: «Их всего восемнадцать типов, сопоставление показывает...»

У Су пошел холодок по спине. Она протерла глаза. Шурц, которого она знала раньше, — серьезный седой джентльмен, не мог написать такую белиберду, но писал ее определенно Шурц. Посмотрела дату последнего изменения документа — около восьми месяцев назад. Когда-то она думала, что он хочет переспать с ней, и хотела переспать с ним. Потом он жил один в этом доме и медленно сходил с ума. Но когда человек умер, проблемы, со здоровьем, физическим или умственным, не имеют значения.

Хватит на сегодня. Закрыла все и выключила компьютер. Перед выходом рефлекторно потянула один из ящичков картотеки и вытянула из него папку. На обложку было наклеено ее собственное фото — ее лицо. Если не считать того, что фотография была сделана за пару лет до ее рождения. Но это была она в ее теперешнем возрасте, даже прическа та же. Она. И подпись: Кристин Легран, найдена в 1952 году, в лесу, удочерена, адрес, имена приемных родителей. Канада.

Сузанне поставила папку на место и покинула кабинет.

Спустилась, вышла в сад. В соседнем аккуратном саду работал хозяин. Она поздоровалась, он ответил без интереса. Вокруг жили только семейные люди с детьми, Сузанне пыталась наладить связи, но, чтобы общаться с ними, нужно было иметь как минимум собаку.

Собаку. Может быть, это идея. Что Патрик говорил о собаке, которой у нее нет?

«Хорошо бы собаку купить», — сказала вслух, потому что так заканчивалось одно стихотворение, которое бабушка читала ей. Но не часто, поэтому она не помнила наизусть. Бунин.

Су села в кресло и прикрыла глаза, слушая, как поют птицы. Почему она не приехала раньше. Они бы пили чай с Шурцем здесь, в саду. Он бы, конечно, не умер, если бы она занялась им раньше. А может, и умер бы. Сузанне попыталась полностью вспомнить стихотворение, заканчивающееся собакой — ничего не выходило. Ничего не выходило: как она ни старалась думать о другом, мысли возвращались к фотографии Кристин Легран. Причем в безапелляционной, как хватка бультерьера, уверенности, что эта Кристин жила точно так же, как она сама. Эмигрировала из Канады в США, ездила на поездах, сидела в саду чужого, но на тот момент уже своего дома. И можно узнать свое будущее, узнав, жива ли Кристин — причем казалось, что нет — как же может быть, чтобы она одновременно жила на Земле дважды. Ерунда, живут же близнецы!

Оторвалась от мысли, заставила себя вспоминать стихотворение «Лесной царь», уж его-то должна помнить, его бабушка любила. «Ольховый царь», если переводить дословно. Складывала строчки, а они все не складывались, немецкие наползали на русские, но по крайней мере она перестала думать о фотографии, и, разморенная майским теплом, почти заснула. Ей даже снилось сквозь звуки сада: будто она лежит не в кресле, а в кроватке, беспомощным младенцем, и над ней бабушкино улыбающееся лицо, еще совсем без морщин. Снилось усилие, с которым выталкивала из себя воздух, вытягивала губы, чтобы выговорить: «На ручки». Может, это было воспоминание, а не сон, но воспоминание из таких времен, когда память еще не работает. Как бы то ни было, но тяга и тоска по рукам, которые поднимут ее, окружат и будут качать, которые будут коконом, вселенной с запахом бабушки, с голосом бабушки, счастьем присутствия ее, счастьем не-одиночества, была сильна во сне, будто Су на самом деле стала ребенком. Потом ей снилась бабушка в кроватке, в последние дни, долго снилось неразборчивое бормотание (это было на самом деле), а потом снилось (этого уже не было), будто угадывает в бабушкином бормотании: «На ручки», — и берет ее на руки, и, совершенно невесомую, поднимает над головой, и кидает в небо. А потом так же поднимает Шурца, и кидает в небо, и машет им рукой, только они уже не обращают на нее внимания. Остается одна.

Открыла глаза и сообразила, что спала. Тут же нашла возможное решение ребуса фотографии из архива Шурца: она ведь об истории семьи ничего не знает, возможно, у бабушки были родственники, эмигрировавшие в Канаду, допустим, до или во время революции, как эмигрировали многие, а дальше — игра генов. Бывает, что люди в семье очень похожи. Это только доказывает, что она — родная внучка бабушки.

Сосед начал стричь траву, газонокосилка выла мерзко и монотонно, Сузанне вернулась в дом и бродила некоторое время по комнатам. Теперь, когда было чисто и проветрено, дом ей нравился. Большая часть комнат в нем была почти пустой — какой-нибудь маленький диванчик и шкаф с голыми полками, и все. Просторно и легко. Никаких лишних вещей — статуэток, картин и прочей ерунды. Она открывала дверцы шкафов, заглядывала внутрь и дышала пустотой. Ей одной еще никогда не принадлежало столько пространства. В спальне Шурца оставила все, как было, только пропустила через стиральную машину пару спортивных костюмов, валявшихся в углу, и сложила в шифоньер. Если дверцы сдвинуть, можно рассматривать висящие на плечиках костюмы — серые, коричневые, черные. Матовую и поблескивающую ткань, галстуки, развешанные с внутренней стороны дверцы, рубашки нежных оттенков. Проводила рукой по пиджакам, думая, в каком из них Шурц был в первую их встречу. Эти пиджаки не носились годами. А когда еще носились — врали, что-то скрывали. Тайное безумие, которое человеку в костюме иметь в себе не положено.

Сузанне попыталась почувствовать боль, закономерную, когда кто-то умирает. Попыталась заплакать и не смогла, испытывала только грусть оттого, что не получается. «Если бы таких вечеров, как наш последний вечер, было много, — думала она, — я бы сейчас плакала. От слез людям приятнее. Если бы мы созванивались чаще, хотя бы раз в месяц. Если бы Шурц позвал меня раньше, год назад. Или если бы он умер позже. Умирают рано или поздно все, а он умер во сне, безболезненно, после приятного вечера. Разве это плохо? Скорее это везение».

О работе думать не могла, включила на электронной почте автоматический ответ о том, что она временно отсутствует по семейным обстоятельствам, на тяп-ляп докончила два старых заказа и новых не принимала. Она не могла принудить себя работать — такого с ней не было еще никогда. Где-то внутри зрело понимание, что эпопея с физио-суггестивными текстами закончилась. Это была идея Шурца, которую она воплощала для него, и идея умерла вместе с Шурцем. Кто был излечен персональным кодом, тот живет здоровым, листики-вкладыши с ее корректировками еще долгие годы будут продаваться в коробочках с лекарствами, кто умер, тот умер. То, о чем боялась даже задумываться, стало вдруг легко признать: если в первые годы она постоянно совершенствовала метод, выводила новые графические ритмы и фигуры, то в последнее время упрощала и упрощала, упрощала для собственного удобства, но и еще по какой-то причине. Появлялось внутреннее стремление к простоте, и в конце концов текст становился просто текстом. Может быть, виноват был сам Шурц, несколько лет назад обмолвившийся в короткой деловой беседе: вся методология, которую им давали, — ерунда без ее изначальных способностей. Так и сказал — изначальных, а не врожденных. То есть во время трехгодичного обучения их обманывали, и дальше следовать обману не имело смысла.

У нее были кое-какие сбережения, теперь, без необходимости оплачивать жилье и покупать билеты, на них можно было прожить примерно полгода. Или даже год — в последние недели тратила до странного мало. Правда, фасад в порядок не привести... А что потом — она не задумывалась. Устроиться кассиршей в супермаркет, что ли?

Через внутреннее сопротивление вернулась в кабинет Шурца. Ну да, фотография двойника… Но ведь нашла объяснение! Кстати, можно еще одно: безумный Шурц подписал ее собственную фотографию фейковым именем. Вошла. Включила компьютер.

Было много однотипных файлов с короткой биографической справкой и фотографиями. Ничего особенного, если не считать, что все упомянутые в них были найденышами. Иногда речь шла о мертвых младенцах. Мусорные баки, люки — хотя Су никогда не любила детей, от этой информации передергивало. Кое-где прилагались сканированные вырезки из газет или скриншоты заметок из интернет-изданий. Поиск матерей, бросивших новорожденных. Иногда матери находились — живые или мертвые. Тяжкие истории. В таких файлах текст был перечеркнут наискось красным, будто это могло исключить их правду из реальности. В других случаях матери оставались неизвестными. С беби-боксами — читать легче. Истории охватывали последние лет шестьдесят — и весь земной шар. Однако Шурц проделал тут немалую работу, присвистнула она. Причем бумажная картотека, очевидно, тоже оцифрована.

Если младенцы были найдены в лесу, слово «лес» было выделено в документе желтым маркером. Сузанне заметила, что название таких файлов заканчивалось на большую букву А. «Да, Пауль, если бы ты смелее отправлял ненужное в корзину, ты значительно облегчил бы мне жизнь», — пробормотала Су, перетягивая все А-документы в новую папку: она вспомнила утверждение Шурца о том, что «настоящих» всегда находят в лесу. Не знала, правда, что значит «настоящие», и все же потихоньку втягивалась в его игру. Хотела было удалить остальные файлы, но после собственных же слов стало стыдно этих, однажды уже вы­брошенных людей, «выбрасывать» снова. (Хотя вряд ли они обрадовались бы, узнав, что их тайны хранятся в чужом компьютере.)

Сузанне просматривала теперь только А-файлы. Без особой системы, поэтому, когда ей несколько раз казалось, что именно эти лица она уже видела на других фотографиях, не могла проверить. Дело могло быть в том, что организовано это эльдорадо украденных данных было довольно хаотично: несколько раз информация об уже описанном человеке продолжалась в другом файле — например, описывались его успехи или особые способности. Ничего на самом деле из ряда вон выходящего Сузанне не заметила: пара талантливых математиков и химиков, один известный хирург, одна певица местного значения и так далее. Обратила внимание на другое: классическая семья, долгосрочные браки и собственные дети лесных найденышей, похоже, не привлекали. Или им не удавалось устроить личную жизнь? Немного подумав, Су решила, что это просто признак времени. Так сейчас у всех. Плюс засевший в подсознании собственный опыт сиротства.

Когда надоели однообразные жизни, открыла текстовый документ, не дочитанный в прошлый раз.

«Кто они? Зачем, почему? Кто подкидывает их нам? Должна быть какая-то цель. Мне повезло лично знать пятерых. Ради одного я летал в Боливию, ради другой на Тайвань (это была еще девочка, девять лет). И оно того стоило. Но двоих нашел совсем недалеко, Нидерланды и Шлезвиг-Гольштейн. А одна — в это сложно поверить — пришла ко мне сама. Якобы искала работу — я готов был найти, придумать работу, обучение — что угодно. Как после этого не верить в судьбу? Или они сами хотели выйти на контакт со мной? Проверял результаты осмотров, анализы — ничего бросающегося в глаза. Иногда глядишь на них — самые обычные люди, ничего особенного, говоришь с ними, кофе пьешь. А потом вдруг секунда — и видишь, что они чужие. Лицо — как маска. А что за ней? Я понимаю, что от них отталкивает других людей, почему они ни с кем не могут быть, мне самому иногда хотелось просто встать и уйти. А иногда, наоборот, притягивают, почти патологически притягивают к себе. Как магниты. Но должны же быть у них особые способности? Знания?»

Сузанне кусала губы. Ее раздражали и обижали эти слова, хотя она не смогла бы точно сказать, чем. Может, тем, что она флиртовала с человеком, уважала человека, и даже — как выяснила в его последний день — была привязана к человеку, который оказался полным идиотом, охотником на зеленых человечков. И в роли зеленого человечка — она сама. Чего уж юлить — она не изучала документы, она искала свое досье. Снова не дочитав, закрыла документ. Открывала и закрывала А-файлы — все не о ней.

А вот и она. Посмотрела на свое фото — привлекательна была во времена учебы! Глаза блестящие, губы красные. Женился бы сам на ней — это было бы умнее, нежели тайком выискивать информацию — и для нее удобнее.

В ее досье была еще одна фотография — старая, черно-белая. Красивой брюнетки с высокой прической и фальшиво-лукавой, но выдающей уверенность в себе улыбкой. Ямочки на щеках. И короткая биографическая справка. Доктор филологических наук. Кафедра иностранных языков. Источник средств к существованию после распада СССР — мелкий бизнес по переводу безналичных средств в кэш в обход налогов, не то чтобы легальный, но не откровенный криминал. (А Сузанне никогда не задумывалась, чем занималась ее бабушка и откуда у них деньги.) Замужем никогда не была. Детей нет.

— Детей нет, — удивилась вслух Су, хотя думала, что подготовлена к такому обороту, все поняв заранее. У ее бабушки не было детей. Теперь лес. «Лес», — нашептывала, пропуская известное и скучное о себе.

Долистала до леса — и снова словно выбили пол из-под колесиков кресла. При чем тут Чернобыль? Младенца обнаружили не в самой тридцатикилометровой зоне, но совсем рядом. В лесу, под ольхой. В мае 1986-го (а она праздновала день рождения 1 июня). Младенец не плакал, ликвидаторы наткнулись на него по счастливой случайности. Кроме легкого переохлаждения, никаких недугов у младенца не обнаружилось, в том числе не было признаков недостаточного питания в первые дни жизни. Кроме того, упоминалось, что никто из этих ликвидаторов в последующие годы не имел связанных с аварией на ЧАЭС физио­логических или психических расстройств, однако ни их фамилий, ни более точного определения границ «последующих лет» не было.

Бабушка забрала ее из дома малютки республиканской столицы и привезла в свой промышленный город.

Близость появления на свет к катастрофе тревожно удивила. То ли страх, то ли вина. Как вспышкой, осветилось банальное воспоминание о повторяющейся регулярно ситуации: очередь в поликлинике, чтобы сдать кровь, деревянные сиденья, бабушкины ноги — одна закинута на другую и покачивается, черная туфелька-лодочка, матовый чулок. Скука, смешанная со страхом, слово «гемоглобин», и, через день — ощущение победы, как после пятерки по контрольной — «гемоглобин» и все остальное в порядке. Бабушка боялась последствий катастрофы, болезней крови. А она не болела, то есть болела — но не чаще, чем другие. Будто боялась (или те, кто создал ее, боялись) пропустить ежегодный грипп, но кроме него — ничего. Ни ветрянки, ни простуды, ни расстройства желудка. Никакой дозы, никакой опасности, она была здорова, здорова-как-корова, потому что она вообще не...

«Жила-была женщина; очень ей хотелось иметь ребенка, да где его взять?» — вслух процитировала сказку Андерсена. Сколько же ей все-таки читалось, рассказывалось, сколько в нее вкладывалось — а что получилось... «Она пошла к колдунье...» Оборвала себя на полуслове: «Ненастоящая». И сказала: «Пора прекратить разговаривать вслух в пустом доме, это выглядит как сумасшествие...».

Расхаживая по кабинету туда-сюда, задела полку, но успела поймать. Выпало только несколько ящичков, посыпалась бумага — лица, судьбы. Ступая по фотографиям и чужим историям, покинула комнату. Спустилась на первый этаж, через дверь — из дома, но не в сад, а на пустую улицу, и пошла по улице дальше, дальше. Хотелось упереться во что-то лбом — в ствол дерева, в стену, но она не могла этого сделать — она же не настолько дура, не настолько чужая здесь. Дошла до магазина. Купила варенье, минеральную воду и бутылку рейнского вина, — просто первое, на что упал взгляд.

Почему такая пропасть между «подозревать», «догадываться», даже «знать», но без подтверждения, и «знать» окончательно, с доказательствами? Слабая надежда все же шевельнулась — может, безумный Шурц все придумал? У нее же есть свидетельство о рождении, и дата рождения — первое июня, и отчество — Николаевна. Но она прекрасно понимала, как делались эти документы.

Вернувшись домой, ела варенье и запивала вином и водой. С тем же успехом могла бы есть что-то другое, или заниматься чем-то другим, здесь суть была в том, чтобы что-то делать, не сидеть.

«Я люблю сладкое, — Су думала вслух. — Многие любят сладкое. У меня так же портятся зубы, как у других, и я хожу к стоматологу. Мне так же бывает больно и холодно. Все-таки я люблю варенье... как многие...»

Сузанне заедала открывшуюся пропасть, живот раздулся и урчал от варенья и минералки, голова гудела от вина, она заснула в гостиной, на диване, укрывшись пледом, бормоча: «Собаку купить...». Во сне видела лесную воду.

Лесная вода пахнет зеленым. Пить ее страшно, но можно опустить в нее лицо на секунду, а потом долго вытирать его руками — травинки, ворсинки, гниль и свежесть. Лесная вода помогает деревьям сообщаться языком соков. Она аккумулирует редкое солнце, пробивающееся сквозь кроны.

Иногда в лесной воде шумят инопланетяне: непонятно откуда берутся, поднимут брызги, а потом непонятно куда, на свои планеты, исчезают, вроде некоторых частиц, которые в вакууме возникнут и тут же исчезнут. Потом опять появятся в другом месте. С той же планеты или с другой — кто их знает.

Лесную воду не всегда легко найти. Можно пересмотреть сотню прудов в разных лесах и не найти ее. С другой стороны, иногда лесная вода оказывается просто в какой-нибудь луже, в каком-нибудь дворе, и тогда эту лужу надо срочно осушить или обходить десятой дорогой. Или умыться в ней — и сутки после этого не умываться в воде водопроводной (но можно в речной или морской).

Тогда можно стать счастливым, если повезет. Или стать деревом, если не повезет. Что почти одно и то же. Если только дерево растет в хороших условиях, то есть в местности, где его никто не трогает. Это ведь то, о чем мы так часто мечтаем, — чтобы нас не трогали и оставили в покое. Но это невозможно, пока мы люди. То есть само по себе возможно, но это делает нас еще несчастнее, чем когда нас трогают, человек создан для общения и обречен на общение. У деревьев же есть только сообщение, есть птицы, которые вьют гнезда в ветвях, муравьи, которые ползут по стволу или ошалело прыгающие белки — дерево это все не трогает. Оно тихо шелестит листьями и со-общается с другими деревьями.

Деревья, которые используют и вырубают, совсем не счастливы. Деревья, за которыми ухаживают в садах, не совсем счастливы. Деревья хотят быть свободными, для этого они пьют лесную воду. Данте рассказывал, что деревья — это души самоубийц, самоубийцы — это те, кто очень хотел, чтобы их не трогали, а их все трогали и трогали. Тогда они кольцом окружили ад, и листья у них были серебристые, тополиные, стволы же — как у сосен. Но таким деревьям не дают лесной воды. Так что ничего хорошего.

Лесные воды вливаются в воды некоторых рек и с ними впадают в Мировой океан. Иногда они попадают в мясо рыб и креветок, которых мы едим. Если не повезет съесть такое блюдо — лесная вода попадет внутрь, и это уже навсегда. Доза не будет смертельной, как если выпить стакан лесной воды. Но все время придется что-то искать, стремиться и не находить, неутолимая тоска будет тянуть в прошлое, в детство, или волной прибивать к разным людям, которые тоже не смогут ее утолить. Придется далеко-далеко ехать на поезде, всегда ехать на поезде. По ночам будет сниться то солнце, то темные качающиеся ветви, еловые лапы, муравьиные ножки, во сне иногда будет казаться, что тоска утолена, но по пробуждению она будет тяжелой, как зеленый лесной камень в сердце, даже если солн­це будет светить в окно, и по постели будут прыгать тени заоконных веселых веток, и блик фиолетового света — это еще что за странность? Сообщение Бога?

Проснулась без головной боли, но с удивлением. Умылась, почистила зубы, позавтракала. Была какая-то натянутость в ее простых действиях — какая разница, у нее во всей жизни была натянутость. Она не думала о вчерашнем открытии, но оно оставалось фоном. Как если бы ей вчера поставили диагноз, объясняющий давно тревожившие симптомы, и сказали, что ее болезнь неизлечима, но не смертельна. С этим живут, надо привыкнуть. Сузанне начала привыкать.

В лесу, в лесу, под ольхой... Ольховый Царь... За второй чашкой кофе невольно представила, увидела женщину. Быть может, у женщины все было хорошо до катастрофы, была молодая счастливая жизнь и муж, но потом все взорвалось вместе с реактором, муж исчез, она спасалась от радиации, о которой ей рассказали, кричала, ничего не понимала, не понимала, что с ней происходит, что ребенок уже снаружи. Кровь в лесу. А за третьей чашкой Су видела совсем другую картину: ангелы. Нет, не ангелы, а поднимающиеся из мхов, отделяющиеся от деревьев, спускающиеся с неба комки света, руки-лучи придерживают смеющегося младенца, кладут среди трав, защищая и успокаивая своею ласкою, и исчезают, а издали доносится вой сирен, вверху лопасти вертолетов, но какое до этого дело младенцу? Никакого, над младенцем — травы, над травами — кроны, над кронами — небо, которое наискосок пересекает птица.

Или потом — крашеные стены, толстая женщина в белом халате и мужчина с русыми усами, мужчина: «Да поймите же вы, не заразная она. Не фонит, уже сто раз проверено! Хотите, я счетчик принесу, покажу?» Толстая женщина: «Я ее к другим не положу. Идите, идите отсюда». Гулкий стук каблуков по коридору. Другая женщина, строгая и статная, в белой блузке и узкой серой юбке. Глубокий уверенный голос, которым читала лекции по иностранной литературе в больших аудиториях с отвратительной акустикой: «Я возьму ее».

Продолжая разбирать записи Шурца, Сузанне пришла к выводу, что Шурц был хоть и фриком, но человеком хорошим. Только в голове хорошего человека могла выстроиться такая схема: некие другие — цивилизации, существа (он не уточнял, кто, и, если не считать упоминания о «внеземном происхождении», не называл инопланетянами — слава богу) подбрасывают людям людей, младенцев. В отличие от нелюбимых Шурцем блокбастеров, в его собственном представлении целью подкидышей была не колонизация, а (особенно это проявлялось в поздних, старческих записях) спасение, или как минимум улучшение мира. Он считал, что «подкидыши» что-то подозревают или знают о своем происхождении и о своей миссии и обладают особыми талантами для ее воплощения. Если бы не была уверена, что Шурц не знает, кто такие Стругацкие, решила бы, что он принимает подкидышей за «прогрессоров».

У Шурца, естественно, хватало ума ни с кем не делиться своими идеями, но он пытался использовать служебное положение для их проверки. Следствием чего и был курс обучения, в котором приняла участие Сузанне. Он подделывал результаты экспериментов и вообще заврался, но так как до этого работником был отличным, его просто на пару лет раньше отправили на пенсию. Для четверых из их восьмерки Шурцу впоследствии  удалось установить биологических родителей. Сузанне была уверена, что еще двое — обычные найденыши. Почему — не сразу сообразила: их нашли не в лесу. А в чем она подозревала последнего — Пама?

Сама не знала. По крайней мере, в себе она не обнаруживала ни стремления, ни способностей, чтобы облагодетельствовать человечество. Если у кого-то улучшилось состояние здоровья благодаря ее текстам — восхитительно, но ее саму все эти годы больше беспокоило состояние счета.

— Тогда для чего? — снова заговорила вслух в доме, задала вопрос, которым до нее задавался Шурц.

Для этой страны лето выдалось необычно жарким. Сузанне вела жизнь отпускницы, она так и не вернулась к работе. Она не ухаживала за садом, давая разрастись диким травам, ставила среди этих трав шезлонг, и, в купальнике, шляпе и темных очках, ложилась на солнцепеке. Притворялась, будто загорает, но перед выходом наносила на кожу сильный солнцезащитный крем. Впитывала в себя тепло за все дни, проведенные под дождями на перронах и улицах чужих городов. С закрытыми глазами видела каждый луч, прикасающийся к телу острой радужной полосой, частицей и волной. Несмотря на препятствие, луч, летевший от сгустка-звезды, попадал под кожу. Впитывала в себя его память. Училась у трав фотосинтезу и воссоздавала себя из света. Так целыми днями. Поправилась и похорошела.

Только если перегревалась, падала с шезлонга в надувной бассейн, который купила себе первого июня — слишком маленький, чтобы плавать, но достаточно глубокий, чтобы окунаться в прохладную память воды: из медленного океана плавно вверх, из верхних слоев атмосферы резко вниз, в реку, брызгами через пороги. Достаточно, чтобы читать следы морских птиц, сигавших в эту воду, слышать эхо песен китов, ощущать испражнения морских котиков и смытые в реку удобрения. Утопленника, мазут, радость маленького бобра, голод рыбы и, под конец, корни деревьев, оплетающие водопроводные трубы.

Когда она лежала на шезлонге, сосед выходил стричь траву и смотрел сверху, но его желания Сузанне не разделяла и отвечала синей отталкивающей волной. (Сосед не знал, отчего у него вдруг начались мигрени по вечерам.)

Бывало: Сузанне срывалась, бежала в свою спальню (бывшую гостевую), собирала вещи в чемодан и останавливалась у распахнутой двери дома, глядя на улицу, по которой проходила девочка с собакой на поводке. Порой в Интернете искала выгодные железнодорожные билеты, отели и в последнюю секунду захлопывала ноутбук. Приступы проходили, она возвращалась к солнцу, не отвлекаясь на уколы желаний, порывов, на сложившиеся за годы переездов привычки. Иногда солнце приподнимало ее на лучах на два-три сантиметра над шезлонгом, но перед закатом она осторожно опускалась на не прикрытый полотенцем пластик. На нее садились пчелы, бабочки, кузнечики, муравьи, божьи коровки, жуки, она, не шевелясь, катала их на маленьких зеленых волнах, но если они начинали щекотать кожу, подбрасывала желтой волной, и, не открывая глаз, следила, как они улетают, и отряхивала с себя их мир: пчелиные диктатуры, демократию жуков.

Иногда путала день с ночью и выходила лежать под луну. Тогда, получая изломанные луной лучи, такие отчетливые, как если бы сама брела по бледной лунной поверхности, прикрывала глаза, и под веками проплывали фотографии, которые видела в архиве Шурца. Мужчины и женщины, некоторая часть которых была подделкой (слышала сдавленные крики тайных рожениц, слышала ненависть и страх и ощущала железный запах крови), но другие были настоящими, а что это значило — она не знала, наверно, то, что у них были другие роженицы, оставившие их в лесу — но зачем — никто не знает. Она протягивала руку вперед, и гладила щеку изображенного на фото, и видела, как в ответ на ее прикосновение на лице появляется улыбка.

И вдруг дыхание ее становилось чаще. «Мы», — думала она. Слово, которое было чужим со дня смерти бабушки. «Зачем мы здесь — может, кто-то из нас знает? Нужно найти того, кто знает. Может, кто-то знает, почему я сбежала из страны, в которой появилась на свет — как бы это ни произошло, и от кого бежала все эти годы, страшась провести на одном месте больше двух месяцев. Будто меня засекут, разоблачат, схватят. Что, несмотря на всю осторожность, и происходило — достаточно вспомнить этого Генриха... или как его... Фридриха... Да того же Патрика...»

Сузанне представила, как бы это было — жить среди своих. Среди тех, с кем можно говорить, кто умеет видеть, не открывая глаз, и говорить, не открывая рта. Она видела их лица — как лица братьев и сестер, с которыми была разлучена. Она вспомнила свою забытую любовь — художника, с которым провела невинную ночь под открытым небом — чем иначе объяснить внезапное доверие к нему, если не тем, что он тоже из нас? Жить среди друзей, которые похожи на тебя и смеются твоим шуткам, жить и спать с человеком, которому можно все рассказать. И вместе радоваться, что так далеки от остальных. Какая это жизнь!

Представляя, Су почти проживала эту жизнь и была счастлива ею. Оглядываясь назад, она пугалась, видя себя загнанным мокрым зверьком среди дождливых дней, дурно пахнущих вагонов и чужих людей. Настороженным, замученным работой, переездами и опасениями.

Но жара нарастала, духота сгущалась. Вечерами соседи собирались за грилем на своей террасе, дым стоял столбом, хохотали и громко разговаривали: в «H&M» большие скидки, по прогнозу будет гроза...

Су не привыкла так долго оставаться на одном месте. Тянут поезда. Сквозь сон: поезд движется и шумит. В шуме поезда всегда есть обреченность. Даже если в нем работает кондиционер, а снаружи +38. Но больше всего — если ты не в нем, если ты в кровати, под открытым окном, и слышишь, как через ночь едет товарняк, и не знаешь, куда, но чувствуешь, как вагоны, зацепив твою душу, тянут ее за собой, в неизвестность, в пустоту, душа цепляется за последний вагон лучами, тянется вслед за поездом, тянет поезд вслед за собой, по привычке. Привычки, повторы, циклы — суть всего живого. Лежит пустое тело под открытым окном, лежит и мучается, пока не наступает гроза и не разрешает все вспышками, грохотом, плетьми воды — тени по телу, свет по телу, оборванные лучи, вспышка, грохот, возвращение. Облегченно выдыхает, ощупывает грудную клетку. Вроде бы на месте. Снова стала собой.

К утру гроза перешла в обычный серый дождь, Сузанне, подтянув ноги, с кровати смотрела через окно, как дождь стекает по шезлонгу и бьет в воду ее бассейна. Унылые птицы нахохлились на усталых ветках. Доносились неожиданно близкие голоса соседей. Резкие обрывки разговоров о ночном событии. Что-то с молнией. Выглянула — сосед, соседка и кто-то незнакомый втроем осматривали забор между их садами. Спряталась и задернула штору, чтобы с ней не заговорили. Опять стало скучно, потянуло в дорогу, но она пошла завтракать. Со своими булочками перешла в гостиную, включила телевизор. Попала на новости. Показывали пожарные машины, поломанные деревья и смазанную фотографию шаровой молнии на фоне мглы, рассеченной железнодорожными проводами.

Потом мировые новости. С сарказмом вспомнила убежденность Шурца в том, что некто тайком улучшает мир. Да уж, с каждым днем все лучше. Она редко смотрела телевизор и почти никогда — новости, не читала их ни в газетах, ни в Интернете, поэтому события, человеческая ненависть и жестокость, были — как гвоздем по сердцу. Убавила звук, оставив надписи и картинки.

Через несколько минут она оказалась дома. На своей улице, в своем городе. Там, в своем первом городе, где осталась бабушка. Это было так странно, что она застыла с неподвижными зрачками, и, прежде чем сообразила включить звук, картинка с ее улицей исчезла, оставив смутное ощущение, что это было не изображение, а случайное попадание в детство, и что что-то в этой картинке было не так... выбитые окна. Тоже гроза? Пошла реклама.

Когда реклама с ее стразами, песнями и плясками закончилась, Су подумала: почему бы вечером не сходить в какой-нибудь клуб. Немножко развлечься. Она еще помнила город, свой первый город в этой стране, хотя и не узнавала — дом Шурца располагался довольно далеко от центра с его шумом, грязью, туристами и мигрантами. Тут тоже иногда слышались из-за заборов русские и польские ругательства, но в целом поселок оставался островом буржуазных добродетелей — и она этот остров не покидала.

И не покинет. Сама не заметила, когда выкинула в контейнеры благотворительных организаций блестящие дискотечные платьица и перестала ходить в бары, клубы. Само произошло. С возрастом. Возраст менял ее, как и всех — обычный человек. Пока что только ей самой заметны тоненькие морщинки у губ и на лбу. С годами, несмотря на дисциплину в использовании дневного, ночного и для век — станут видны всем. «Menschliches, Allzumenschliches», — как говорил Ницше, человеческое, слишком человеческое, все по-человечески, все как у людей. Не замечала, что сама радость от мысли, как будет меняться ее лицо, как она станет похожа на бабушку — сначала на бабушку своего детства, а потом на бабушку в конце, противоестественна и античеловечна.

Допив кофе, выключила телевизор и пошла в кабинет бедного Шурца... наделенные особыми способностями, чтобы улучшить этот мир... немецкий романтик, воплощение немецкого идеализма.

Снова листала украденные данные чужих людей. Лица повторялись, но ничего ей не говорили.

В половине одиннадцатого зазвонил телефон, Сузанне дернула плечами — она уже и не помнила, когда он звонил в последний раз. Правда, взяв в ладонь, увидела на нем пять пропущенных вызовов — в сад с собой не выносила, вообще забыла о его существовании...

— Да, алло?

— Здравствуй, Сузанне.

— Патрик, опять ты?

Его голос был свободным и спокойным — ни агрессии, ни отчаяния. Поэтому она не сбросила, даже немного обрадовалась живому человеку и говорила с ним так, будто никаких конфликтов и просьб не звонить не было.

— Да, это я, Сузанне.

— Как у тебя дела, Патрик? Сто лет не слышали друг о друге. Я как раз о тебе сегодня вспоминала.

(Правда: в новостях был сюжет о семейной драме с летальным исходом, и она вспомнила Патрика — и подумала, что если мужчина мог хоть раз дать пощечину женщине, его надо сразу сажать в тюрьму, а не ждать, пока он ее, ребенка или еще кого-нибудь убьет.)

— А у тебя как?

— У меня все хорошо.

— У меня тоже. Более или менее все... Ты же помнишь, я говорил тебе, я хожу к психологу.

— Да, — она напряглась, и, чтобы сменить тему, спросила, — а как дела у (на полсекунды замешкалась, вспоминая имя) — Моники и детей?

Будто была другом семьи.

— Нормально. Мы окончательно разошлись, но теперь цивилизованно — без судов и взаимных обвинений. Мы просто сели, поговорили. Поняли, что оба совершили ошибки, подумали, как их можно исправить, и пришли к выводу, что того, что мы натворили, уже не исправишь. Честнее дать друг другу шанс попробовать еще раз, так будет лучше для нас и для детей. С детьми я встречаюсь регулярно, но стать для них тем, кем мог бы, уже не получится. Попытаюсь быть им другом.

— Стой, и ты решил, это — со мной второй шанс?

На самом деле после всего, что она узнала, после всех досье людей, не способных быть с другими людьми, Сузанне почти готова была дать согласие, и выйти замуж во второй раз, и родить детей — только бы доказать, что это возможно. Но Патрик засмеялся, как хорошей шутке.

— Ох, Су, мне еще долго надо ходить к психологу, кому я такой нужен? Да и с работой сейчас неважно... Контракт временный, и не на полный день.

— А у меня, знаешь, тоже перемены в жизни.

— Да? — в голосе прозвучал внезапный интерес.

— У меня теперь есть дом. Это долго рассказывать, но, в общем, унаследовала. Если хочешь, если ты свободен, приезжай ко мне на выходные, — внезапно для самой себя пригласила.

«Почему?» — задумалась после того, как положила трубку. «Только потому, что полгода не была с мужчиной? Что это за капризы, что мы вообще за существа — люди, какие-то биологические роботы с запрограммированными желаниями. Ну да, хочется хорошего секса».

И в этой мысли, как и в мысли о старости, было удовлетворение. Сузанне доказывала мертвому Шурцу, что он ошибся.

Услышала шум мотора и вышла из дома на улицу, чтобы показать Патрику, где припарковаться. Он сказал, что сможет остаться на несколько дней, до следующего воскресенья. Сузанне изобразила радость. Он выглядел совсем не таким, каким она его помнила, — то ли изменился, то ли запомнила неправильно.

Но на всякий случай спросила вечером, когда они шептались за бутылкой рейнского вина:

— Патрик, а ты уверен, что ты сын своих родителей? Может, ты на самом деле усыновленный?

Золотистые отблески свечи играли в хрустальных бокалах (золотистая фигурная свеча стояла у Шурца на полке, судя по толщине слоя пыли, много лет; Сузанне решила использовать ее для «романтического» вечера и установила на журнальный столик).

— Почему ты спрашиваешь? — насторожился Патрик.

Сидели прямо на полу, на толстом приятном на ощупь ковре — таким он стал после того, как вычистила, а при хозяине был сбившимся и липким.

— Да так, тут одно исследование нашла у Шурца... Это тот, чей дом.

— Нет, я-то свой, точно. Я вот думаю: Ян, помнишь, я тебе о нем рассказывал, может, он был усыновленный? Хотя зачем бы в такую бедную семью усыновляли? Нет, наверно нет. А Шурц — это кто?

— Я же говорю, это он мне дом оставил, когда умер. Он не так давно умер.

— А... Понятно. Ну, шустрая же ты.

— Ни фига тебе не понятно.

— Нет? — поглядел на нее с плохо прикрытой надеждой.

— Нет. Мы были друзьями, очень близкими друзьями, — соврала. — И, кроме того, работали вместе. Но не это, ты не думай. У него никого из родных не было. Так, была одна... племянница, что ли, — такая дура! Он ее на дух не переносил и к себе не подпускал. Она, конечно, закипела, что дом не ей оставили, ну а что она может сделать? Все черным по белому, и к тому же я здесь прописана уже сколько лет. И вообще, за что ей дом оставлять — она же для него пальцем не пошевелила. Ты бы видел, что здесь было, когда я сюда попала. Все в грязи. Он уже еле ходил, и ни ухода, ни фига. Она только после его смерти подвалила. Ну, как пришла, так ушла.

Много говорила, пока надежда во взгляде Патрика не погасла.

— А ты заботилась о нем?

— Да нет... к сожалению. Я слишком поздно приехала. Он ведь не писал мне, что со здоровьем проблемы. Может, она тоже не знала... А я, кстати, тоже работу бросила. Мы с тобой два безработных теперь, да?

— Я-то работаю. Не те масштабы, что раньше, но сойдет. На хлеб хватает, и депозит не приходится трогать. А кормить мне некого. Какие-то проценты вы­плачиваю, но Моника все равно сейчас больше меня зарабатывает. Они сами по себе... И я сам...

— И я сама...

Еще пара бокалов, и Патрик разоткровенничался:

— Здесь дело не в том, что «большая любовь» или «сломанная жизнь», — говорил Патрик об их былых отношениях. — Мой психолог, он все разложил по полочкам, и я с ним согласен. Все просто: людям неприятно не оставлять никакого следа в сознании других людей. Особенно если ты с этим другим был близок. Если вы вместе что-то предприняли безумное. Это отсутствие следа в чужой памяти возмущает. Доводит до ручки. То, что ты привязываешься, а к тебе — не привязываются. Будто тебя не было. Люди все время не уверены, что они есть, поэтому стараются оставить след в сознании как можно большего количества других людей. А ты, Су, — как рыба, вроде бы говоришь с тобой или даже... спишь. И в то же время ясно, что назавтра ты не вспомнишь, тебе все равно. Это нехорошо, Су.

— Нехорошо, — согласилась она. — Но я разве виновата? Я отчего тебя про родителей спрашивала... Я у Шурца в документах нашла — он, оказывается, через свое предприятие вовсю воровал данные. Так вот, он выяснил, что я подкидыш. У меня и родителей-то не было, меня бабушка растила, но теперь выходит, что и она — не родная.

— А... — сочувственно протянул Патрик, — тогда мне понятно, я об этом читал. Эмоциональная глухота.

— Нет, ну не настолько. Однажды я все-таки была влюблена. И даже до сих пор храню воспоминание. Я однажды ночевала под открытым небом, у костра, и рядом — с другой стороны костра — спал один человек. Я думаю, я его люблю, потому что невозможно так, — она отхлебнула из своего бокала, — заснуть в чистом поле рядом с совершенно чужим человеком. Как ты думаешь?

— Я не знаю...— теперь Патрик был похож на себя, каким она его помнила. — Мы с Моникой пару ночей спали в палатке... посреди полей, в Шотландии. А теперь — видишь как, никаких чувств не осталось. Но это не под открытым небом.

— Нет, ты ее и до того знал. Это другое. Я все запомнила. И след остался. Слушай, может, поэтому никто потом и не мог в моем сознании... как там — след? Привязаться? Он еще с польским акцентом говорил. А может — не с польским. Он художник.

— Редкую ерунду ты рассказываешь, Су. Какой художник? Какой костер? Но я вижу, что шанса на второй шанс — еще раз попробовать с семьей и с новыми детьми — у меня нет. Я не о тебе, я вообще... Как подумаю — все это с начала, мороз по коже. И ясно, чем все закончится.

— Нет, нету, — покачала она головой. — Но ты скажи, зачем тебе это нужно? Зачем пробовать еще раз?

— Я не знаю. У всех есть дома, машины и семьи. Но это на прежней работе, а здесь — представляешь, у меня тут коллега, так у него вообще нет машины. Я его спрашиваю: парень, ты вообще как передвигаешься? И еще другой есть — гей.

— Вот видишь. У тебя такой второй шанс — пожить для себя, определиться. Может, ты сам в душе гей. Я вот тоже, бросила работу, начала определяться — и ты не поверишь! Докопалась до того, что я совсем не отсюда. Родителей у меня на этой земле никогда не было. Вообрази: меня подкинули сюда неизвестно откуда. С другой планеты.

— Да-да, — кивнул Патрик, — у меня такого не было, но я читал о таком. Точно не помню, как называется — то ли расстройство какое-то, то ли син­дром... их так много! Когда кажется, что с другой планеты... Я вообще много стал по психологии читать. Даже думаю, не получить ли второе высшее образование. А? Поздновато, но почему бы нет? Начать новую жизнь... Я хочу стать психотерапевтом. Только я не помню, как это явление называется, когда кажется, что чужой здесь и с другой планеты... Но я точно про такое читал!

— Становись, Патрик! — говорила с излишним пафосом, от вина ей хотелось если уж не сделать, то сказать ему что-то приятное. — Вот это твой второй шанс, начни новую жизнь, освой новую профессию, ты же сам знаешь, что финансовые операции — ну фигня это все. Даже я знаю, как эти операции ломать парой подходящих слов.

— Но вот что, Су, если ты так любишь этого художника, мы можем с тобой по крайней мере стать друзьями? Тогда я буду знать, что я для тебя — не совсем пустое место, и это будет профилактикой новых проблем. Только хорошим, настоящим другом.

— Конечно, дорогой Патрик!

Сузанне встала и в пляшущем свете они скрепили свою дружбу поцелуем взасос. Зацепила ногой бутылку, вино полилось на ковер. (Другая, пустая бутылка меланхолично зеленела в свете свечи.) Сузанне задула огонек и пошла наверх, показать Патрику, где он будет ночевать.

— Черт, придется снова ковер чистить, — но даже это не испортило ей настроения, к тому же там оставался буквально глоток. Постель она подготовила заранее, так что просто махнула рукой, показывая дверь, и они разошлись по комнатам.

Встала раньше Патрика. Вычистила ковер, сварила кофе и села у кухонного окна, не в силах избавиться от представления, что будет ждать, и ждать, и ждать, пока не поднимется в комнату Патрика, и не увидит, что он мертвый.

Но Патрик, живой, хотя и подавленный, с синевой вокруг глаз, спустился около десяти. Лоб его пересекала кривая морщина.

— Доброе утро, — сказала Сузанне. — Помнишь, как мы завтракали на ферме Гут Майфельт?

— Угу, — отозвался он.

— Вот и теперь позавтракаем вместе. Но я вижу, что ты на самом деле болен. Это не твои фантазии.

— Что? А... Я, кажется, вчера поддал лишнего. Хотя не так много мы выпили, ты вот — бодрая, как бабочка. Возраст, нервы, видимо. Надо бы печень проверить.

— Да в порядке твоя печень, садись, тебе с молоком? Сахар вон. У тебя де­прессия, как ты и говорил. Я не верила. Но твой психотерапевт — он еще пять лет с тобой будет возиться. Я булочки замороженные испекла, не хотела ходить в булочную. Бери, они как свежие. Вот джем.

— Спасибо. Это женщина.

— Какая женщина?

— Мой психотерапевт.

— Почему ты тогда говорил о мужчине? Я точно помню, что ты не говорил в женском роде, — они сели за стол. — Я тебе предлагаю дружескую услугу. Я тебя вылечу. Бесплатно.

Патрик засмеялся, и мрачное выражение слетело с его лица, как сметенная с мебели пыль.

— Ты что, врач теперь?

— Нет. Я безработная. Но я раньше занималась специальными текстами, с терапевтическим эффектом.

— Такое бывает?

— Не то чтобы... Я подозреваю, что я одна такая, потому что Шурца турнули с места, проект провалился. Но у меня многолетний опыт, были и постоянные клиенты.

— И как это должно выглядеть? Твоя терапия?

— Очень просто. Сначала мы с тобой поговорим. У меня еще не вся необходимая информация о тебе. Потом я разрабатываю текст — он может быть довольно странным... Может показаться тебе бессмысленным, дело не в смыслах. Ты его читаешь вслух ежедневно в течение десяти дней, потом еще неделю через день и постепенно снижаешь дозу до раза в неделю.

— И это должно помочь?

— От депрессии точно. У тебя же не рак. Но я и с онкологией работала — как вспомогательное средство. У меня очень серьезные заказчики были, даже большие концерны, я у них над листиками-вкладышами для лекарств работала. Если нет конкретного человека, для массовой аудитории — это сложнее, но возможно, все возможно. Ты понимаешь, если у них для пяти компаний на одной фабрике таблетки штампуют, им нужно постараться, чтобы их таблетки действовали лучше, чем у конкурентов. Тут главное было безответственных людей вообще заставить читать этот долбаный листик, большинство его просто выкидывает и не думает о последствиях. Но и это решаемо — шрифт, цвет... Это даже не моего масштаба задача.

— И как же тебя, такую золотую, отпустили?

— А меня еще не отпустили. У меня выходной… выходные… за свой счет.

Она впервые так открыто говорила о своей работе. Почувствовала собственную значительность, даже расхотелось все бросать.

— Ну так не отпустят. Застрелят. Чтобы к конкурентам не ушла.

Патрик шутил. Она покраснела.

— Не застрелят. Побоятся, что я им нехороший мейл пришлю.

— Как же ты пришлешь, если тебя уже застрелят? А ты умеешь и «нехорошие тексты» делать?

Сузанне пожала плечами.

— И часто приходилось?

— Эй, друг мой, я не хочу сейчас о работе. Так ты согласен?

— Почему бы и нет. Не вижу большой разницы между этим и тем, что мне предлагает мой... моя психотерапевт.

Патрик прилежно читал текст по вечерам, вытираясь после душа. На третий день Сузанне не могла дождаться, когда он выйдет из ванной, постучала, потом открыла дверь. Как и она, он ленился запираться в ванной (или имел смутные надежды). Застала его у умывальника, вода лилась, мокрая бритва лежала, а Патрик стоял, уставившись в одну точку на потолке и держа в руках мокрый лист. Губы его шевелились, пальцы вздрагивали в такт.

— Патрик, — негромко сказала Сузанне, — хватит читать. Одного раза достаточно.

Он не отреагировал. Потрепала по щеке, попробовала подтолкнуть — ничего не менялось. Не знала, смеяться или плакать, и как отвести его в его комнату и уложить в постель. Била по щекам. Брызгала холодной водой. Порезала бритвой.

А потом прошло само по себе, он посмотрел удивленно.

— Ты что здесь делаешь?

— Душ хотела принять, а ты застрял в ванной. И часто это с тобой?

— Что?

Патрик посмотрел на лист бумаги в руках.

— Что это было? Я что, сознание терял?

— Похоже на то.

— Никогда раньше не случалось.

— Все когда-нибудь бывает впервые! — успокоила его, хотя у самой колени еще дрожали. — Ну иди уже, я хочу душ принять. Не забывай, что мы просто друзья!

Он посмотрел удивленно: секс — последнее, о чем он мог в данный момент думать. Под глазами легла синева, и вообще выглядел жалко и растерянно.

— Ты знаешь, что — наверно, больше читать не надо, — сказала она, когда он выходил. — Не пошло тебе...

— Ага.

На следующий день проблем не возникало. Они вместе приводили в порядок сад. Патрик мог часами работать без отдыха, а Сузанне то и дело убегала выпить воды или съесть что-нибудь. Перебрасывались шутками. «Тебе нужно заняться каким-то физическим трудом на воздухе, — посоветовала она. — Это даже лучше психологии, смотри, как у тебя получается!»

За ужином много говорили о друзьях детства, Яне и Яне, это было приятнее, чем актуальные темы.

Когда Патрик уехал, Су с удовлетворением констатировала: мне его не хватает. Как ответ Шурцу. Ее одиночество не было чем-то аномальным — просто такое детство: с пожилой женщиной, без братьев и сестер, без садика. Еще все эти Яны из рабочих семей во дворе — они не понимали ее рассказов о театрах и Лесных Царях. Не высказанная, но существующая где-то над головой история усыновления. Вот и все. Но еще можно изменить, измениться.

Ей захотелось, чтобы кто-нибудь снова приехал к ней. Снова почувствовать неразрывное единство с другими людьми.

«Разве это сложно?» — спросила саму себя. Надо просто разослать мейлы. Ведь есть кому. Противоречия — она собиралась доказать, что она — обычная, пригласив братьев и сестер по «исключительности» — не замечала старательно, намеренно.

Она написала письмо на нескольких языках и разослала по имеющимся у Шурца электронным адресам, на этот раз специально не заглядывая в биографии. Странно было писать то, что думаешь, не высчитывая знаки и звуки, пересечения значений и ритмов. Неожиданная свобода не помогала, вышло не очень удачно. Вначале она намекала адресатам на их с ней общее необычное происхождение, потом распространялась о нерушимой, в каком-то смысле родственной связи и о конце их вынужденного одиночества. Писала о счастье. Описывала проект поселиться всем вместе где-нибудь у моря, на большой белой вилле. Сообщала свой телефон и адрес.

Отправила, начала ждать ответов.

Несколько дней подряд шел дождь, и сад размяк от воды. В лужах завелись головастики. Поэтому, когда вышло горячее солнце, стало жаль. Земля рассыхалась и шла узором из мелких острых трещинок. Поливая землю из шланга под недоуменными взглядами соседей, Сузанне снова приводила ее в состояние болота. Потом надоело.

На этот раз самостоятельно вымыла окна. Нравилось, как становятся прозрачными.

Как-то наткнулась в траве на зеленую маленькую лягушку — такую незаметную, что чуть не наступила. Присела на корточки, разглядывая. Лягушки появляются из икринок, не знают, кто они, откуда. Но зато возвращаются на место появления на свет, чтобы оставить потомство. Если отбросить идею с потомством — может, есть смысл в возвращении? Зеленая шкурка блестела, лягушка замерла, большие глаза казались пустыми, но Сузанне знала, что животному страшно. Куда вернуться? Найти лесок под Чернобылем? Отрицательно покачала головой — ее туда не тянуло и она боялась туда ехать. Лягушка отчаянно-далеко отскочила и пропала в траве. В родной город, в проданную за смешные деньги квартиру?

Вспомнила об этой вселенной: о двух крошечных комнатах, полных книг и воздуха, о полированной мебели, о раздвижном стекле, за которым голубовато поблескивал хрусталь. Об отражающейся в стекле прямой спине и высокой прическе женщины, сидящей за письменным столом. В этот мир вернуться невозможно — он исчез еще до отъезда.

Она из сада услышала звонок телефона. Подбежала.

— Здравствуйте. Меня зовут Керстин Зайтинг, — сказали мягким, приятным голосом с той стороны. Посторонние шумы создавали звуковой фон: дальние разговоры, стеклянное позвякивание, эхо. Не похоже ни на жилье, ни на улицу — скорее какое-то большое, полное людей помещение. Это мешало. Сузанне, давно ждавшая звонка, какой-то реакции на ее рассылку, растерялась и не знала, что ответить.

— Здравствуйте.

— Я по поводу вашего мейла.

— Да-да, я догадалась. Это так прекрасно... Я так ждала, что вы откликнетесь. На самом деле.

Тишина на том конце. Сузанне растерялась еще больше и выпалила:

— Может быть, вы заедете ко мне?

Ответ еще на пару секунд задержался. Слышались шаги других людей и голоса в отдалении. Потом послышался крик, Сузанне вздрогнула, но Керстин сразу сказала:

— Конечно, об этом я и хотела договориться.

— Вам дать мой адрес?

— У меня есть.

После разговора Сузанне стало не по себе. Социальные связи — залог счастья, так пишут в бесплатных журналах страховых медицинских касс. Но чужие люди — всегда опасность, это усвоила с детства. Она приглашала условных «своих», однако голос в трубке был хоть и приятный, но чужой. Очень чужой.

Сузанне открыла дверь.

У входа стояла худощавая высокая женщина, сначала показалось, что блондинка, но нет: седые некрашеные волосы собраны в хвост на затылке. Тонкие губы, тонкий, слегка загнутый вниз нос, немного странный, раскосый разрез глаз. Необычная внешность, признала Сузанне, но не так чтобы совсем экзотическая. Они поздоровались, пожав друг другу руки, как это принято здесь, но не там, где Сузанне выросла.

— Мы говорили по телефону, — сказала женщина.

— Да, я поняла. Проходите, пожалуйста, присаживайтесь. Кофе?

— Лучше воды. И перейдем на «ты» — все равно ближе, чем мы друг другу, здесь никого для нас нет.

Сузанне кивнула и вышла на кухню за водой. Сердце билось торопливее обычного — волнение. Как же это нормально, по-человечески.

— Меня зовут Керстин... спасибо!

Сузанне налила минеральной воды в прозрачный стакан. Пузырьки газа ринулись вверх.

— Ты — Сусанна, я знаю. Я получила от тебя электронное письмо. Ты зря затеяла эти письма. Безответственно и глупо. Но, я думаю, у тебя ничего не выйдет. Больше никаких ответов не было, или я ошибаюсь?

— Ну почему не было? Меня в строгой форме попросили не вмешиваться в личную жизнь. Один господин даже пригрозил полицией.

— Но на большую часть не ответили, я предполагаю. Или — знаю. Я куратор, Сусанна, и, получив твой мейл, я решила, что будет лучше, если мы с тобой пообщаемся. Я привыкла называть себя куратором, потому что, мне кажется, если войти в местную систему понятий, это подходит. Но это всего лишь слово. Ты можешь спрашивать меня — о чем захочешь. Я не уйду, покуда мы не выясним все, что тебе нужно, чтобы твоя дальнейшая жизнь протекала беззаботно.

— Хорошо, первый вопрос — что такое куратор? Что вы... ты курируешь?

Сузанне села напротив и посмотрела в бледно-голубые глаза собеседницы. Ей показалось, что зрачки меняют форму: то становятся вытянутыми, как у некоторых животных, то почти ромбообразными, но от качающихся кустов за окном падала тень и не давала рассмотреть.

— Молодец, ты сразу спросила обо всем! Я попробую объяснить тебе, Сусанна. Но сначала задай следующий вопрос, я ведь знаю, что он у тебя на языке.

— Зачем мы здесь? — подчиняясь, спросила Сузанне, почти без вопросительной интонации. Подумала о Шурце.

— Один из основных вопросов. Им задаются здесь все, кто мыслит. Люди. Зачем мы здесь? Почему мы здесь? Какая у нас задача в этом мире?

— Ну и какая?

— Та же, что и у остальных, Сусанна. Задача — просто жить. А вот что касается «зачем» — это проще, даже проще, чем ответить на вопрос «зачем мы там». Любопытство. Стремление понять. Познание. Мы есть не только среди людей, но и среди животных, даже среди микроорганизмов — бактерий, вирусов. Мы хотим понять, а для этого нужно побыть.

— Ага. Все понятно. Мы здесь, значит, с научными целями. Изучаем. Для этого меня заслали сюда как агента, а я, стукнувшись головой при посадке, потеряла память! — старалась иронизировать, получалось плохо. Керстин попыток не заметила.

— Нет. Изучать — означает смотреть со стороны. Разбирать по частям. Чтобы изучать, не нужно жить тут. Но мы стремимся познавать. Найти настоящее. Для этого надо быть. И — ты должна понять — никто не посылал тебя сюда. Это твоя воля. Наша — только в той мере, в какой мы все — одно.

— Я не понимаю.

— Отсюда, из этой жизни, понять на самом деле сложно. Мне тоже. Но по-другому нельзя было получить возможность понять эту жизнь. После мы разберемся, Сусанна, после всего. Просто понять, что представляет собой человеческая жизнь, невозможно, если принести с собой свой... лучше всего соответствует слово «опыт». Или память. Если знать, кем и чем ты был до появления на свет, ты проведешь тут совсем другую жизнь, иначе будешь оценивать все, что происходит с тобой. В эту жизнь надо приходить чистыми, и мы приходим чистыми. Мы появляемся и умираем, как люди, а потом пытаемся осмыслить. И только куратор приходит загрязненным, с элементами памяти. Куратор — тот, кто наблюдает за процессом и предотвращает кризисы. Куратор частично сохраняет предыдущий опыт — иначе не сможет контролировать. Но только частично... Куратор — такой же человек, как остальные.

— Хорошо. Понятно. Значит, ты кое-что помнишь, чего не помню или не знаю я. Тогда следующий вопрос — вы... то есть мы — откуда мы пришли? С другой планеты? Кто мы?

— Видишь — следующий глобальный вопрос: «Откуда мы пришли». Им тоже задаются здесь все интеллектуалы, типично для местного понимания жизни. Как и представление, свойственное плотной материи, — Керстин без смущения ущипнула Су за руку, — что жить можно только в гравитационных узлах, полных массы. В замедленном времени. На самом деле есть много разных способов осознанного существования. В каком-то смысле живо почти все. Мне трудно объяснить, откуда мы. Можно сказать «не отсюда», если тебе это поможет. Но я не уверена, что можно сказать «из другого места». Мы тоже связаны с пространством, временем и Вселенной, хотя иначе. У меня пока не получается объяснить лучше. Но у меня много свободного времени, и я много думаю об этом — человеческим способом, я ведь человек. Если у меня будет прогресс — я тебе обязательно позвоню.

— Хорошо. Это как раз не так важно, по крайней мере пока. Даже закономерный вопрос — когда за нами прилетит дежурный звездолет — меня пока не слишком интересует. Пока меня интересует жизнь тут. И такой вопрос: кто из наших еще знает, кроме меня и тебя? Только желательно про людей, с бактериями встретимся в другой раз.

Снова попытка шутки, снова Керстин не улыбнулась.

— Некоторые смутно догадываются. Чувствуют себя чужими здесь — ничего не удается поделать с этой ностальгией. Но, может быть, в ней ничего особенного нет, так чувствуют себя здесь многие местные, а те, кто по каким-то причинам остался без биологических родителей, — вдвое чаще.

— Откуда ты знаешь, как чувствуют себя местные? Ты знаешь все? Ты все время показываешь, что знаешь мои мысли лучше меня — зачем? Откуда ты знаешь, как меня звали в детстве? Вы все знаете, то есть мы, я хотела сказать? Правда, я ничего не знаю...

— Сусанна, я куратор, это, если по-местному говорить, моя обязанность — знать о тебе некоторые вещи. Нет, мы знаем не все. Я знаю, что чувствуют мест­ные, потому что читаю газеты, блоги, книги. Ты тоже это знала бы, если бы задумалась. Если бы мы все знали, мы бы не приходили...

— Ладно, я не хотела задеть тебя. И что, никто ничего не замечает?

— А что замечать-то? Мы растем, стареем и умираем, как все люди. О том, что мы после этого оказываемся дома, никто знать не может, здесь это просто нечем фиксировать. Была пара энтузиастов до Пауля Шурца, с очень странными о нас идеями, но все это несерьезно. А то, что младенцы спонтанно появляются, — кому это интересно? Здесь такой кавардак — никто ничего не знает, особенно во время паники — ребенком больше, ребенком меньше. В большинстве местностей вообще никто не считает... С животными сложнее, они пристальнее следят, кого и где им подкинули.

— Но Шурц все-таки заметил. И находил отличия.

— Ну да, в принципе, мы должны оставаться обычными людьми. Но бывает — по человеческим законам, в ответ на стимул — просыпаются нетипичные для людей способности. Особенно если третьи лица намеренно пытаются их вы­звать или если один из нас — по ошибке — воспринимает угрозу своей местной жизни как настоящую угрозу себе. Я пытаюсь это блокировать, но справиться сложно, как и с ностальгией. К счастью, такие случаи редки. Так было с тобой и твоими текстами. Надеюсь, я не удивлю тебя, если скажу, что они на самом деле действовали? Хотя не всегда так, как ты планировала. У меня много сил ушло на нейтрализацию последствий... Но это все маргинальные явления.

— О’кей, ладно, я сдаюсь, в том, что касается глобальных тем и моей прекрасной космической родины. Но я вот чего не понимаю. Знаешь, в современном мире есть такая чудная вещь — беби-бокс. Такое окошко, куда можно анонимно положить новорожденного ребенка. Кто у нас заправляет, собственно, подкидыванием? Кто придумал это правило — подкидывать младенцев в леса, а в моем случае — еще и прямо под горящий реактор? Ничего умнее вы придумать не могли?

— Не вы. Ты сама, — мягко поправила ее Керстин. — У нас не бывает принуждения, бывает только свобода. Ты... Это очень трудно объяснить. Правила нет, вообще нет и не может быть никаких правил. Правила — это не наше, это местное. Но тебя, как и многих других, тянуло в лес, потому что он в своей целостности и в то же время отдельности каждого организма... не то чтобы мы были похожи на лес, а лес — на нас, но лес кажется нам знакомым пунктом, с которого можно приступить к познанию незнакомого. А почему ты выбрала взрыв — я могу тебя понять... Тогда ты еще не могла знать, какое значение катастрофа имеет для мира людей, ты просто искала точку отсчета в высвободившейся энергии, по некоторым причинам она близка тебе. Точно так же как в эту страну и в этот город ты попала только потому, что тебя тянуло ко мне, и кружила потом…

— Но почему тогда я не могу себя понять, почему я не помню!

— Тссс! Ты спроси у кого-нибудь из местных, почему они выбрали конкретно этот день для рождения, а не другой. Никто из людей такого не помнит. До трех лет вообще мало кто себя помнит.

— Хорошо. Но вернемся к другим нашим. Даже если они ничего не знают — я думаю, что план мой хорош. Если они все чувствуют себя, как ты говорила, чужими, нам надо держаться друг друга. Скинуться, купить виллу на берегу моря и жить вместе. Белую. Если на вилле не поместимся, выкупить небольшой отель. Нам будет хорошо вместе. Мы будем понимать друг друга, сможем общаться, влюбляться. Я ведь однажды одного из наших узнала, почти влюбилась…

— Сусанна, не ври себе. Я же говорила, мы рождаемся без опыта, никто, кроме нас двоих, не знает о нас. От появления на свет до смерти — это простые люди, и мало кому из них повезло попасть в такие оранжерейные условия, как тебе. Иногда они вспоминают лес, но у многих тяжелая, скверная жизнь. Подумай, какая судьба обычно у сирот. Ты им не нужна... а они не нужны тебе. Ты знаешь, в каком-то смысле мы такие же люди, как все остальные, у нас есть та же, короткая или длинная, жизнь. Те же проблемы. Нам не нужно сбиваться в кучу, мы здесь не для того.

— Но мы же похожи, мы могли бы...

— Это иллюзия, с которой тебе лучше расстаться. Двое одиноких не перестанут быть одинокими, если их поставить рядом. Не думай об этом. Когда мы уйдем отсюда, мы сможем встретиться — настоящими. Но не здесь, здесь нам мешают наши косные человеческие личности. И, кстати, этот мужчина, о котором ты думала. Что-то там ночью, у костра — да? Он обычный человек, не наш.

Керстин смотрела, слегка склонив набок голову, приподняв почти пустой стакан, но не допивая воду. Кажется, она пыталась показать сочувствие. Продолжила:

— Раз ты уже знаешь, думай о том, что тебя ждет потом. Дома. По-настоящему дома. Вся тоска, которую ты знала до сих пор, это тоска по дому. Ты боялась привыкнуть к какому-либо месту, чтобы оно не заменило тебе дом. Все твои страхи — страх не вернуться. Но все равно, как ты проживешь жизнь, возвращение гарантировано — после фиктивной смерти. Думать, представлять, как это будет, — разрешается. Это помогает. Хотя даже у меня нет возможности представить наш мир адекватно, а у тебя и близко быть не может. Только никаких самоубийств, поняла? Нельзя. Надо терпеть. Ждать.

— Фиктивный брак у меня уже был, а впереди — фиктивная смерть. Подходит для фиктивной жизни, — усмехнулась Сузанне.

Поймала себя на странной мысли, надежде. Удивилась. Не знала, как сформулировать. Надеялась, что Керстин сама догадается, прочитает мысли, но та не догадывалась, поэтому начала осторожно, только по мере произнесения слов понимая, что, собственно, имеет в виду. Пока говорила, губы сохли, как в лихорадке, будто куда-то бежала, и сердце билось чаще, но на самом деле это было приятное ощущение — ощущение цели и смысла.

— Все-таки я поняла. Поняла и представила — по крайней мере все, что, как ты говоришь, отсюда можно понять. Но жить беззаботно у меня не получится. Ты знаешь, Керстин, я раньше часто ночевала в отелях. И во всех отелях есть телевизоры. Я их включала, но очень редко, потому что всякий раз я попадала на неприятные картины и рассказы, на людей, которые издевались над людьми. Зачем мне это? Мне выпала хорошая жизнь, жизнь берегла меня. И я себя берегла — меня с детства приучили быть осторожной и ответственной. Из нескольких критических ситуаций я легко выскользнула, и легко отдалилась от них. Забыла. Но никогда не забываешь, что нельзя выглянуть в окно. Как у Бродского? «Не выходи из комнаты». Можно не выходить, но сколько можно? Хуже катастроф и болезней жестокость людей против людей... Я не могу этого принять. Она может быть связана с любой идеей, даже очень симпатичной на первый взгляд, или с поиском удовольствия. А может быть ни с какой идеей не связана, просто... И мне страшно. Ты знаешь, мне страшно жить в таком мире. Но это не значит, что я хочу «вернуться».

Су заметила, что Керстин невнимательно слушает, и волнение из приятного стало неприятным. Она попыталась зайти с другой стороны:

— Вот Шурц, я его записки читала. Она такой хороший человек был, оказывается! Хороший человек в том смысле, что видел хорошее в окружающих. В нас, в пришлых, — тоже. Он ведь боялся за нас, и в то же время он верил, что мы здесь не просто так, а чтобы что-то изменить. Изменить к лучшему, понимаешь?

Керстин покачала головой.

— Мы не можем. Что мы можем здесь, в чужом мире?

Сузанне попыталась поймать ее взгляд, но не получалось, как будто смотришь просто на лед, а не в глаза:

— Но мы должны! Мы же особенные, мы из другого, чистого мира, если даже я своими буковками могла как-то повлиять... Надо только захотеть... все исправить... Ты сама говорила, что у нас могут проявляться способности — так? Почему нет?

Керстин снова покачала головой.

— Мне нравится твоя мысль, ты добрая девочка. И я понимаю, как тебе трудно выносить то, что происходит сейчас в твоем родном городе. Но ты не там, и ты не должна об этом думать.

— Но почему? Мы могли бы — подумай...

— О чем? Ты напишешь стишок, который спасет мир? Не обманывай себя, Сусанна, ты на это не способна. Никто не способен. Здесь, в этом живом мире, все с самого начала пошло неправильно и слишком быстро. Нам этого не изменить. Бедные-бедные, люди мучают друг друга и обвиняют самих себя, но причина не в них.

Керстин посмотрела на Сузанне, та промолчала.

— Я тоже иногда думала об этом. Сравнивала с нашим и другими живыми мирами — это ведь не первое для меня путешествие. Я догадалась. Когда здесь только появилась жизнь... первые клетки, едва только живые... Энергии было много: сверху солнце, снизу тепло от ядра, движение ветра, движение волн. Можно было расти, объединяться и разъединяться. Так и было первое время. Но однажды одна живая клетка поглотила другую живую клетку. Ты же понимаешь, что сознания у клеток нет, они не могли думать о последствиях. Я имею в виду далекие последствия, самоубийственную цивилизацию. Простые последствия — легкий доступ к энергии — это понимает и клетка. Такими они были: клетка-Авель и клетка-Каин, если хочешь на языке теологии. Тогда все и пошло быстро, слишком быстро, и остальное было неизбежно: необходимость выживать вопреки другим и за счет других, агрессия. Использование чужого тела сделало возможной невероятно быструю эволюцию, скоро добравшуюся до сознания... Но без толку — получился дикий мир, где все зарятся на чужое и большинство существ не способно обеспечить себя материей и энергией, иначе как получая ее за счет других существ. Мир, в котором появилось страдание. Пока здесь не поживешь, этого не поймешь, издали нас лишь зачаровывала скорость.

— А у нас страдания нет?

— У нас ушло намного больше времени, прежде чем мы начали сознавать. Мы, правда, и появились гораздо раньше. Но мы не пожирали самих себя и остались собой. По сути, мы все — то самое первое, спонтанно появившееся существо, развившееся до сознания. Да и на Земле — все та же клетка; забыв, что она бессмертна в делении, она пожирает саму себя. У нас нет страдания — у нас его не может быть. Оно не вписывается в систему. Есть только... Я называю это свист пустоты. Но это — не страдание.

Когда ты вернешься домой, ты больше не будешь знать одиночества. Знаешь, в лесу деревья делятся друг с другом светом, водой и мыслями через сплетенные корни? Это похоже на нас: сплетаемся корнями и руками, и по нам скользят другие. Мы не отрезаны друг от друга, как люди, пространством и временем — мы сами пространство и время. Мы вместе — как дышащий цветок света. И все же каждый из нас — единственен и свободен. Это здешнее устройство предполагает жесткие границы, отдельность — иначе тело не может функционировать. Нам жесткие границы не нужны. В то же время ничто не принуждает нас к сотрудничеству, как здесь принуждает общество, — мы можем отделяться, возвращаться, когда захотим. Прийти сюда — тоже была твоя отдельная воля. Если есть у нас смерть, то это лишь изменение форм в нашем единстве. Мы так росли. Мы не вредили друг другу. Если пользоваться местными понятиями, мы счастливы и вечны — пока есть Вселенная.

— А «свист пустоты»?

— Я сама придумала это выражение. Может, это моя местная выдумка, мне не все доступно. Просто Вселенная не бессмертна, знаешь? Но это здешнее, все-таки. Настоящие мы — вечно счастливы.

— О, да я прямо в рай попаду после смерти!

— Да, — засмеялась Керстин, — я думаю, мы невольно повлияли на местные религиозные представления... Бессмертная душа, освобождающаяся после смерти, — это наверняка кто-то из наших почувствовал.

— А у людей ее нет?

— Какой сюрприз! Я тебя религиозной не считала. Ты же имеешь представление о том, как все работает — тело, мозг, психика. Где здесь место для «души»?

— Ну, не знаю. Должно же что-то быть. Ад — он тоже есть?

— И я не знаю, — Керстин все вертела в руках пустой стакан. — Может быть... Мы ведь живем здесь по местным правилам, обычной жизнью. И далеко не все, как ты, мечтают стать супергероями и кого-то спасать. Обычные люди — среди нас есть и злые, и жестокие... Возможно, осмысливать опыт зла — это ад. Но я не знаю, мы ведь недалеко ушли в понимании здешней жизни. Прежде религии мы пытаемся осмыслить простейшие вещи — существование в человеческом теле, рост тела, элементарные взаимоотношения между людьми... Когда начинаешь с нуля, это все довольно сложно поддается пониманию. Вот, например, опыт твоих взаимоотношений с приемной бабушкой. Сейчас у тебя пошел уже не аутентичный опыт, потому что ты слишком много знаешь, но...

Глядя вверх, видишь лицо и говоришь: «На ручки». Теплая вселенная рук окружает тебя.

Маленькое морщинистое старушечье лицо снизу. Протягиваешь руку и вытираешь слезу. Вот же она. Как это — нет души.

— То есть у бабушки бессмертной души не было, и она умерла окончательно?

Керстин удивленно подняла брови.

— Ты это еще тогда знала.

— Да... А как вы... то есть мы, как это у нас, какие между собой отношения — не человеческие?

— Я же тебе пыталась объяснить. Привязанности в человеческом смысле у нас не существует. Она с необходимостью вытекает из инстинкта самосохранения и других местных особенностей развития жизни. Привязанности, взаимная забота, опека беспомощных, любовь к близким и к партнеру — все это обеспечивает выживание популяции в местных условиях. Так же как и агрессия против чужих и борьба друг с другом. У нас — совсем иное. Мы свободны. Мы отдельны. И в то же время — мы одно. Это можно сравнить только с музыкой, Сусанна: мы с тобой — звуки в одной мелодии, и мы скоро, ох, по нашим понятиям совсем скоро, вернемся в эту мелодию. Поверь мне. Все будет хорошо.

Совсем по-человечески, Керстин обняла ее за плечи и погладила по спине. Все-таки она тоже была наполовину человеком. А Сузанне — почти полностью.

— А если я отказываюсь от этого?

— От чего?

— От вашей... нашей цивилизации — или что это вообще? От другой жизни.

— Ты не поняла, — ласково усмехнулась Керстин, — от тебя ничего не требуется. Живи, как хочешь, живи своей местной жизнью, и не заморачивайся. Лучше всего забудь, что ты знаешь, а на самом деле ничего ты и не знаешь. Что-то ты у Шурца раскопала, что-то я тебе рассказала, но осознать настоящую действительность невозможно с помощью мозга с ограниченным количеством нейронных связей. У тебя — обычная жизнь, как у всех. Но когда эта жизнь закончится, то есть когда ты для окружающих умрешь, ты вернешься в свое истинное существование. Конечно, оно не будет иметь ничего общего с твоей здешней личностью, но и ее ты не потеряешь окончательно: ты наконец сможешь осознать и понять ее, потому что получишь возможность понимать лучше.

— Но я не хочу.

— Послушай, при чем здесь неизвестный художник у костра и твоя бабушка? Ее уже пятнадцать лет, как нет в живых. За эти пятнадцать лет ты вспоминала о ней считаные разы — и почти все в течение последних шести месяцев. Ты ее практически выдумала заново. Да и в церкви я тебя ни разу не замечала — это к твоим поискам бессмертной души. А твой польский художник — вообще пустейшая фантазия, ну, провели вместе несколько приятных часов, вместе удовлетворили голод. Но тебе понравилась ситуация, а не человек. Речь ведь не идет о том, чтобы отказываться от человеческой жизни. Ты живешь, как все, умираешь, как все, а потом, в качестве бонуса, бесплатно и безусловно, получаешь бессмертие.

— Бабушка любила меня... Но дело не в этом. Я не хочу бонуса. Я не хочу преимуществ, которых нет у других. Я, как все люди, не хочу умирать, никогда. Но если здесь все смертны, я не хочу бессмертия. Это возможно? Убрать или убить эту настоящую мою сущность.

Керстин сжала двумя ладонями стакан. Ее глаза стали похожими на стекло этого стакана.

— Да. Я понимаю. Это возможно. Хотя это ударит по всем нам. Для всего. Это как... как если по-человечески — больно. Свистящая пустота. Но мы — свободны. Мы можем выбирать. Твою истинную сущность возможно убить. Но сейчас говорит твоя человеческая личность. Не настоящая ты. Поэтому я не могу решать. Я... я должна...

— Посоветоваться с начальством, — закончила за нее Сузанне.

Керстин осторожно положила на столик то, что осталось от стакана: ровные осколки прямоугольной формы.

— Не смейся. Ты одна из нас, ты тождественна мне. Это все равно, что... если ты предложишь мне отрезать руку. Но ты свободна. Ты можешь решать.

— Вот и отлично. Хочешь пообедать со мной? Я приготовила ризотто, сама впервые попробовала. Гостей отпускать без обеда — некрасиво. А потом посоветуешься, где надо, когда будет время, и еще раз зайдешь.

Керстин ничего не ответила, но взяла Сузанне за руку и посмотрела ей в глаза. Сузанне будто ударило током. Она не видела глаз перед собой. Она видела белизну, по которой пробегали вспышки. Керстин ее отпустила, скорее оттолкнула. Сказала: хорошо.

Быстро вышла и захлопнула за собой дверь.

Перед закрытой дверью Сузанне поняла, что ей страшно. Ризотто...

Прошло несколько дней. Сузанне провела их в лихорадочной полу-радости, полу-тоске. Но вот, я обычный нормальный человек, не уставала она повторять себе. Перекинулась парой незначительных фраз с соседом и соседкой (к удовольствию первого и неудовольствию последней), смутно надеясь, что ее пригласят к их очагу — к грильнице. Хотелось позвонить Патрику, но она не могла этого сделать. Раньше не было бы проблем — когда ей от него ничего не было нужно. Но теперь она нуждалась в поддержке, она звонила бы как просительница (как он раньше звонил ей), и тут то ли гордость, то ли неуверенность в себе не давала прикоснуться к телефону. Часто болела голова.

На шезлонге. Лиловые облака плыли над глазами, пересеченные следом от самолета, как царапиной, источающей белую кровь. Сузанне лежала, глядя в небо, которое болело, покрывалось розовыми пятнами лихорадки.

Зеленые взгляды ангелов сквозили через лиловые облака, все больные цвета одновременно впивались в лоб. Она ничего не могла сделать. Не могла сдвинуться с места. Давала себя истощать. Не могла этот мир. Не находила с ним контакта. Шарила рукой — ничего.

Внутри росло и распускалось время, и видела приближающуюся ночь — и не могла так быть, видела сменяющую осень зиму, весну, лето, осень, зиму, сколько можно — сколько нужно, видела все подряд, со всеми подробностями, до самого конца.

Лиловые облака становились серыми, выдыхали с облегчением. Не хотела ничего. Радости — то, что раньше так расценивала — не имели смысла: будь то музыка, любовь, близость, закаты, купание в паркой воде. Ничего. Желание — любое — представлялось мучительным ожиданием — как гнущийся металлический брусок. Нет причины жаждать, нет причины избегать, отсутствие желаний не дает легкости, но делает ожидание еще более вязким.

Вся жизнь, все прошлое — нарыв под тонким слоем здоровой кожи, нарыв, который держался под контролем ежедневной дозой антибиотиков и обезболивающих, пока не кончились таблетки, и вот его прорвало, и — эта нормальная жизнь, это ежедневное притворство — выходит гноем.

Как магнитом, сильно потянуло вверх, но подняло только на несколько сантиметров над шезлонгом, сковало, потянуло сильнее и с силой отшвырнуло вниз. Спина ударилась о пластмассу.

Уходит. Темнеет. Лучше заснуть или хотя бы впасть в полудрему. Тогда легче. Если облака уйдут и выйдет луна — свет промоет рану. Может, даже продезинфицирует. Но никаких прогнозов. Никаких гарантий. Никаких желаний. Спать.

Настала тьма, полная звезд. Сузанне все лежала, дышала, слушая, как воздух проходит сквозь горло, бронхи, попадает в легкие и быстро выходит обратно — сквозь горло, через рот. Вот так, все. Звезды заклевывают. Бессмертная душа, или что это было — сгорело.

Тело. Оно осталось. Оно может любить. Оно — знающее боль — может жалеть. Оно может радоваться, печалиться, может думать, потому что мозг — это часть тела. Оно может танцевать и привязываться к другому телу. Оно может петь. Расцветать, увядать, стареть, уменьшаться, умирать. Но жить.

Заметка в городской газете.

Новые события напоминают нам о необходимости реформ в сфере здравоохранения. В пятницу одна из пациенток университетской психиатрической клиники, обманув персонал, без разрешения покинула медицинское заведение. Керстин З. отсутствовала сутки, после чего добровольно вернулась в клинику.

После этой будоражащей новости журналист успокаивал:

По словам главного врача, пациентка хотя и страдает тяжелой формой психического расстройства, не представляет опасности для общества. В клинике она оказалась по решению опекунов после третьей попытки самоубийства. Однако выявление слабых мест в системе безопасности должно стать первостепенной задачей — прежде всего для блага самих пациентов. В настоящее время большая часть пациентов находится на добровольном лечении, однако из-за специфики некоторых заболеваний по отношению к узкой группе пациентов принимаются ограничительные меры.

Независимо от диагноза — от нехватки средств и перегруженности персонала страдают все.

Наконец собралась съездить туда. Прежде всего нужно было выдержать время, чтобы случай забылся, потом нужно было найти в себе решимость, но в конце концов Су поехала — сначала на автобусе, потом на метро, потом снова на автобусе. Клиника находилась за городом.

Она волновалась, когда представлялась в регистратуре и спрашивала, можно ли ей увидеться с Керстин Зайтинг. Одетая в белое женщина за стеклом поинтересовалась:

— А вы кто ей?

— Подруга.

— Ее родные просили посторонних не пускать. Назовите-ка ее дату рождения?

— Родные?

— Да, родители и сестра. Поговорите с ними.

Проходящая мимо толстая медсестра, кивнув администраторше, обратилась к Су по-русски (безошибочно идентифицировала акцент):

— Вот на самом деле — хотите помочь, то помогите ее родителям. Они старые, сами уже pflegebedürftig¹ , а тут такая беда. Ей у нас хорошо. Кушает, пьет — все нормально. И она все равно не узнает вас. Aber²  она не страдает, ей тут не одиноко! Это нам кажется, что в такой ситуации одиноко — а она себе живет в своем мире. Она не сложная, с ней нам легко.

Сестра махнула рукой, она выглядела очень доброй, но Сузанне не ответила, а обратилась по-немецки к администраторше (которая на медсестру покосилась неодобрительно):

— Но мне хотелось бы увидеться с самой Керстин.

— Тут я ничем не могу вам помочь, — администраторша смотрела с каменным лицом. Сузанне так и стояла перед ней, и она добавила: — Мне вызвать полицию или вы сами уйдете? Видите, люди ждут.

Отошла, поискала взглядом добрую русскоязычную медсестру, но той уже не было.

Несмотря на неудачу, покинув клинику, Сузанне почувствовала облегчение, а когда села в автобус, который увозил подальше от этого обманчиво-красивого места, и вовсе прилив радости. Все больницы одинаково отвратительны, даже самые лучшие.

В метро, спеша по грязному полу на нужный поезд, обходя многочисленных людей, бегущих по своим делам, подумала: «Родители и сестра, ага». Хотя что в этом непонятного? «Родители» необязательно означает «биологические родители». У приемного ребенка может быть сводная сестра. Эти мысли крутились в голове Сузанне, и, придя домой, едва скинув куртку и помыв руки, она поднялась в кабинет Шурца и стала перебирать бумажные досье. Ей нужно было узнать, кто и откуда эта Зайтинг (почему-то казалось, что немолодая Керстин должна быть в бумажной картотеке и можно обойтись без компьютера).

Сначала торопилась, потом поняла, что быстро все равно не получится, и расслабилась. Мысли легко блуждали то по комнатам дома, то в сумеречном саду, что разрисовывал стены качающимися тенями ветвей. Она знала, как человеческий мозг работает с текстом: можно не сосредотачиваться, если слово-стимул попадется на глаза, сработает внутренняя сигнализация (и срабатывала несколько раз на Кристин, Кристьяне, Сайти). Время от времени брала новую чашку кофе.

Когда стемнело окончательно и ветви сада из черных стали белесыми на темном фоне неба, она перешла к компьютерным документам. Включила музыку.

Пила кофе с молоком, с медом, с корицей, с имбирем. Чай. К пяти утра начала припоминать, что никогда не видела досье Керстин, и догадываться, что его нет у Шурца.

Посмотрела список адресатов, которым направляла мейл. Керстин среди них не было.

Сузанне продолжала пить кофе, сидя на полу в кабинете Шурца, и мысль катилась, словно металлический шарик в деревянной игрушке «Kugelbahn», какие часто выставляют в окнах медицинских кабинетов: сначала по наклонной плоскости в одну сторону, потом, упав на следующую плоскость, в другую сторону, и так до самого низа — вправо-влево, вправо-влево.

Керстин психически больна, со справкой, так сказать. У Керстин есть родители. Ее нет в бумагах Шурца. Ей не слала мейла. Все ее слова — бред, в который сдуру почти поверила.

Но — вот именно: мейла не слала. Каким образом Керстин тогда о нем узнала? А знала она на самом деле немало, и не только о письме. О жизни, о детстве, о настоящем.

Многое можно узнать случайно. Обмолвка. Утечка информации. Воровство данных. Через клиентов? Нет, вряд ли, им откуда знать? Но через Интернет. Слала мейл без всякой защиты, незнакомым людям. А может, Патрик? Решил отомстить таким образом.

За что отомстить? Опять за «разбитую жизнь»? Да и Патрик не знал всего. Слишком много случайностей нужно, чтобы объяснить Керстин. Нереалистично выходит, за уши притянуто. Легче поверить, что она куратор.

Ну да, куратор. Интересно, ей из закрытой психушки удобно курировать? Иная цивилизация могла бы придумать ей более удачное место пребывания. Обеспечить фирменным транспортом и айфоном.

Тем не менее, когда ей понадобилось, она и позвонила, и вышла. Как? Она сама говорила, что мы — во всем обычные люди. Тогда — как? Или ей помогли — ее ангелы?

Ангелы, инопланетяне — богатая фантазия безумцев.

Кто из нас не безумец? Не безумие ли переезжать из отеля в отель, боясь, что твое лицо запомнят соседи? Не безумие ли так сильно хотеть, чтобы твое лицо заметили соседи, чтобы идти на день рождения к чужому и чуждому человеку?

Не безумец тот, кто может разумно организовать свою жизнь. Кто может принимать на себя ответственность — за себя, за работу, за счета, за дом. При этом не важно, в какие фантастические вещи веришь, иначе в психушку пришлось бы отправить всех, у кого в налоговой декларации в графе «вероисповедание» не прочерк.

Верить — это одно, но не безумие ли знать то, что знает Керстин? Появиться на свет с таким знанием, еще и не полным, а урезанным, половинчатым, неопределенным — это жутко. Откуда Керстин сама знает, что то, что она знает, — не сумасшествие?

Шарик спустился по последней плоскости и застыл.

Су поставила пустую чашку на пол, длинно, с удовольствием зевнула и пошла спать. Какая разница, кто эта Керстин. Какое значение это имеет для будущей жизни: даже если что-то было — оно сгорело, исчезло, у нее есть только обычная жизнь, море комплексов, в последний год отыгравшихся на ней за всю ее легкую жизнь, и один друг, или, на языке умных журналов, одна социальная связь: Патрик.

Засыпая:

Но, кроме того, есть сны. В них нет разницы между воспоминаниями и предчувствиями, своими и чужими. Моменты времени теряют смысл, как только их проживаешь. Наполняются молоком, молоко створаживается, и все это кисло, невозможно кисло. Отражение усталости — в каждом живом глазу. Что же делать с этими людьми, с этими печалями, с этой невозможностью помочь и не-жизнью, что делать с играми, в которые никто не хочет играть, и куда спрятать свое тело — вышитое бисером и забытое в лесу. В лесу, с его темными ветками и скрытым от глаз небом. Шорохами. Хрустом. Шагами. Мужчинами с закрытыми лицами, в белых комбинезонах. Женщинами в красных вечерних платьях, бредущими по лесу в поисках души. В поисках ребенка. Конца лесных звуков. Логова печального зверя неизвестного биологического вида, но известного имени — усталость. Как бы ни жил каждый из нас, к определенному возрасту он чувствует усталость. Потому что умнеет и прозревает обман, сродни тому милому обману, которым взрослые пытаются заставить ребенка исполнять их волю. Мотивация. Зайчики на дне тарелки с кашей, наклейка с волком из «Ну погоди!» за правильно решенную задачу по математике. Теперь — сами взрослые. Теперь приходится самим себя обманывать, чтобы как-то лавировать в жизни.

Усталость от двух диссертаций, от сонных глаз потоков студентов, от постыдной беспомощности поэтов и такой же беспомощности докторов наук, от дурного балагана государственности, в котором волей-неволей приходится принимать участие, от мелочности мужчин, ни один их которых не догадался сказать «люблю» — хотя бы сиюминутно, для красного словца, как говорили тще­славные поэты своим замученным музам. От красоты, которая, бесплодно просветив пару десятилетий, наконец погасла. Немолодая женщина протягивает руки и берет ребенка. Слишком старая, чтобы быть матерью. Ну и что. Сколько занятий — помыть, покормить, уложить, показать букву. Изменилась, шепчутся о ней — иногда внимает молящим взглядам на пересдаче.

Только все это зря, наука разваливается. Радуется, выдыхая все грязное, о чем не позволяла себе думать годами, делая вид, будто игнорирует, но, увы, была не такой гордой, как ее осанка. Писала, что надо, во введении — цитаты из Ленина, цитаты из Энгельса. К своим выводам нужно было добавить хоть один их вывод — холодный и омерзительный, как остывшие испражнения. Налаживала отношения, связи. Надо знать, с кем как говорить, кому улыбка, кому — конфеты, на кого — взгляд свысока. Перед кем — лебезить, иначе никакой конференции в Германии. Следила за биографией. Вся эта дрянь — туалет науки. Пусть там, у них теперь все решают деньги — это честнее. Ее зачеты уже никому не нужны, и уж тем более она не будет за них брать доллары. Доллары для малышки найдет в другом месте. Один знакомый показал по секрету, как оказывать помощь борцам за построение рыночной экономики. Если все будут платить налоги, рыночной экономики никогда не будет. А людям нужны наличные деньги. Лучше обманывать государство, чем Рильке. Обманывать государство — это то, о чем она всегда мечтала и на что никогда не решалась. Они с малышкой будут есть мороженое в дорогом новом кафе, где знакомый официант — бывший аспирант.

Проехала машина с сиреной, не разбудила полностью, но заставила перевернуться на другой бок. Не открывая глаз, Сузанне подумала, что такого быть не может, чтобы у некоторых были бессмертные души, а у других нет, потому что Бог, если он есть, всегда за равенство. А если его нет, то какая разница. Утреннее солнце уперлось ей в веки. Как тянет жизнь, одна на всех жизнь, позволяющая ей видеть чужие сны и путать свои воспоминания с воспоминаниями умерших. Вздохнула и снова заснула — ушла в поиск решения для нерешаемого уравнения.

По электронной почте пришло письмо от Патрика. Из благодарности к ней (он не объяснял, за что именно) он сделал самую простую вещь — разыскал через Интернет художников от тридцати до пятидесяти пяти с восточноевропейской биографией. К письму прилагался документ на три страницы, в котором каждая запись была ссылкой. Опять перебирала чужие данные. В плохом настроении. Патрик ее не понял. Совсем ничего не понял. В восемнадцатом кандидате она узнала, возможно, своего художника. Перешла на его страницу, и, так как мейл Патрика обязывал, написала на контактный адрес короткое сообщение, в котором спрашивала, была ли в CV художника ночь у костра с незнакомой женщиной (но без секса). Картины не смотрела.

Позвонили в дверь не то чтобы очень рано, уже около восьми, но Сузанне еще спала. Сквозь сон подумала, что никто, кроме Патрика, это быть не может, потому что больше ее никто не знает. Есть еще сумасшедшая Керстин, но Керстин в больнице и ее оттуда не выпустят. Накинула халат на пижаму и открыла (хотя Патрик сначала позвонил бы по телефону, но, с другой стороны, может быть, и не позвонил бы, кто его знает).

Не Патрик. Женщина у двери была одета в блеклые юбки — именно юбки, а не одну юбку — это первое, что бросилось в глаза. Только потом посмотрела в смуглое немолодое лицо, на длинную перекинутую через плечо косу, в которой черное мешалось с седым.

— Здрасти, — автоматически улыбнулась Су.

Женщина достала из кармана вязаной кофты сложенный вчетверо потрепанный лист бумаги, развернула его и показала Сузанне. Та не сразу узнала в листе распечатку своего давнишнего мейла, а когда узнала, хмыкнула — с удивлением и сожалением по поводу содеянной глупости. Все-таки пригласила:

— Проходите, пожалуйста.

Только тогда женщина поздоровалась — с сильным акцентом, но кто в этой стране нынче говорит без акцента.

Насколько хорошо Смаранда понимает по-немецки и насколько ее фразы соответствуют тому, что она на самом деле хочет сказать, Сузанне так и не поняла в первый день, но, главное, у гостьи был румынский паспорт — то есть проживание в ЕС, а теперь еще и крыша над головой (как раз пошел дождь). Иногда Смаранда произносила грамматически неправильную, но отчетливую и ясную фразу — в тему, а в другой момент произносила не имеющий отношения к ситуации набор слов. Согласие выражала почему-то русским «да». Например, согласие вместе позавтракать. Ела с большим аппетитом, но аккуратно. Трудно было сказать, сколько ей лет: с одной стороны — седина и глубокие морщины, с другой — у них с Сузанне могла быть за спиной совсем разная жизнь. Жизнь без увлажняющего крема для лица выглядит иначе, думала Су, вяло запивая бутер­брод кофе.

Смаранда, кажется, решила, что мейл дает ей право на проживание в этом доме, и ночевать устроилась в гостиной на диване, укрывшись извлеченным из видавшей виды сумки пледом. Прогнать ее Сузанне не могла — ведь сама пригласила. Мысленно подсчитывала, сколько мейлов было в серии, получалось около сотни. Если все приедут? Что делать с ними? Что она вообще собиралась им рассказывать? Одиночество и жажда общения отступили, смутное представление о некой полу-ангельской общине, где все будут свои, указывало ей на большую белую виллу возле моря, а не на дом Шурца, в котором сотня человек не разместится. Для начала поселила Смаранду во второй гостевой комнате, предупредив, что помещение вскоре придется делить с другими.

Но гостей оказалось не так уж много — в ближайшую неделю подъехало еще четверо, все они заблаговременно предупредили о приезде. Иностранцев среди них больше не было — только Смаранда.

Сузанне все время путала Марка и Адриана, она даже вспомнила о фотографиях двойников и о собственном двойнике. Но когда они стояли рядом, оказывалось, что они совершенно не похожи друг на друга. Да, оба между сорока и пятьюдесятью, оба седые, с умеренно выдающимися животами, оба в очках — но при этом совершенно несхожие лица, разный цвет седины (Марк темнее), разный рост (Адриан выше). Сузанне раздражала путаница в ее голове, а под раздражением возникало другое, тягучее и обреченное чувство. Не может запомнить даже двоих. Но, хотя обычно люди остро реагируют на пренебрежение их индивидуальностью, не обижался ни Марк, ни Адриан.

Кроме того, приехала Люси, очень худая блондинка с короткой стрижкой, с морщинками на худом личике, все время будто чем-то озабоченная. И Катя, точнее Katja, никаких советских корней, просто такое имя (но Су с тем же упорством пропускала «й», с каким саму себя ассоциировала со значившимся в немецком аусвайсе именем Сузанне). Катя была совсем молода, моложе двадцати пяти, отмечала с внезапной обидой на убежавшее время. Работала Катя где-то в бюро, чем конкретно занималась — не поясняла, и, кажется, сама не особо задумывалась. Она красила волосы в рыжий и носила две короткие косички — этакая ложная детскость. То предлагала послушать какую-то неизвестную Сузанне песню, то обсудить сериал, который Сузанне никогда не видела, в общем, старалась быть своей — причем не изо всех сил, а потому что, очевидно, так привыкла — но не получала никакого отклика в этой компании хронически чужих. Катя не расставалась с учебником польского, иногда говорила, что польский ей скоро понадобится для работы, иногда — что собирается еще в октябре, во вторую часть отпуска, поехать на какое-то озеро в Польшу.

Необходимость «заботиться» о гостях сначала испугала Сузанне, но все наладилось само собой. Люси, если не гуляла в саду, сидела с ноутбуком в каком-нибудь углу, так что Сузанне даже подумала, что они коллеги, то есть бывшие коллеги, потому что теперь Су не занималась ничем. Катя много болтала в пустоту, причем по-польски, с тянущимися от телефона к ушам наушниками. Ел каждый что и когда хотел, еду покупали себе сами. Готовила только Смаранда — Сузанне, сначала попробовав почти тайком, быстро привыкла к ее сладковатой сытной стряпне, и не смущалась тому, что ей никто, собственно, угощаться не предлагал. В конце концов, это ее дом Шурца. Мужчин почти не было видно, один из них — то ли Марк, то ли Адриан — вечно что-то чинил и налаживал в доме, что — Сузанне так толком и не поняла.

Жизнь шла довольно мирно, даже до странного. Сузанне всегда казалось, что если несколько разных людей собрать в одном месте — неизбежно возникают конфликты. Пусть не только конфликты, а и симпатии, истории какие-то, совместные приключения, но в первую очередь — конфликты. Они же жили словно в параллельных мирах, мимо друг друга. Сузанне все чаще думала, что пора прояснить ситуацию, поговорить с гостями о том, почему позвала их.

Наконец ей удалось настроить себя на нужный лад и собрать всех пятерых в гостиной.

Они сидели тихо, смотрели на нее с ожиданием, только Смаранда вертелась, словно что-то искала возле себя.

Сузанне глубоко вдохнула и начала говорить.

«Я пригласила вас... попросила приехать... потому что мы — мы особенные. Мы живем вроде бы, но мы — снаружи мира. Мы смотрим, наблюдаем, вмешиваемся по минимуму. Мы ищем таких, как мы, а этого не может быть. Потому что мы — другие. Как бы не настоящие люди. Даже если мы все делаем, как они — вступаем в связь с кем-то, у нас так не получается. Потому что мы — ну вроде как дети ангелов, я это так называю. Из света. Правда, я — уже нет, я отказалась... Но я тоже была. И все равно я — как вы... Мы одинаковы, мы одиноки, у нас нет и не может быть детей...»

У Су не получалось говорить на — даже такую небольшую — публику. Она волновалась, слова не складывались. Ей казалось, что она была подготовлена, по крайней мере был в сознании некий план, «черновик», но сейчас не могла его нащупать. А теперь еще и Смаранда вынула из тайных карманов своих юбок фотографию и громко и отчетливо, с хрипотцой, сказала:

— Мои дети.

— Да, но...

Сузанне не знала, как прокомментировать затертое изображение, которое молча передавали из рук в руки. Сверху увидела: на фото пятеро, разного роста.

Вспомнила:

— Я пригласила вас всех, потому что думала, что вместе нам могло бы быть интереснее. Мы могли бы вместе проводить время. Может, есть у вас какие-то идеи? Совместная поездка или что-то в этом роде...

Стало тихо. Зеленые древесные тени из окна застыли на лицах, изменившихся странным образом: из ничем не примечательных, таких, какие всегда бывают у людей на соседних сидениях в поезде, стали чуждыми, совсем инопланетными.

Тишину прервал звонок в дверь.

Сузанне почти обрадовалась, что их общество пополнится: теперь, когда растерялась и не знала, как вести себя дальше.

На пороге стоял мужчина лет сорока. Она по инерции попросила его поторопиться, заходить, потому что все как раз обсуждают поездку, но запах древесного дыма, когда-то понравившийся, а теперь неприятно ударивший в нос, и небрежно переброшенный через плечо зеленый шарф помогли ей понять, кто это. Сузанне замерла. Потом еще раз попросила гостя войти, а сама остановилась в прихожей с громко стучащим сердцем и мыслью: для чего все это?

И тут увидела выход. То есть дверь перед собой. Тихо отворила дверь, только что запертую за человеком, в которого, как она считала, была тайно влюблена, и вышла из дому. Пошла по улице, в сторону супермаркета, где покупала к завтраку варенье в первый свой день в этом доме. Шурцу варенье не пригодилось, потому что он умер. Легко заплакала на ходу из-за Шурца, Шурца мертвого, а значит, завершенного, которого теперь не нужно опасаться, как раньше, как всех незавершенных людей, к которым нельзя привязываться, потому что никогда не знаешь, что они еще выкинут, как бы нежны они ни были, никогда не знаешь, во что они превратятся в следующий момент, их можно любить, но нельзя подпускать слишком близко, если хочешь вытерпеть жизнь.

Спускаясь в метро, Су думала о том, что бессмертие отменить невозможно, Керстин была обычной сумасшедшей, и все, все вернутся в простой мир, где каждый равен себе в следующий момент, где никто не меняется, потому что нет никаких моментов, и она наконец будет равна себе. В вагоне — разные лица, она стерла слезы, хотя ничего особенного в заплаканном лице среди других лиц не было. Сузанне беззастенчиво смотрела на покачивающиеся в ритме движения овалы: толстое-толстое лицо с пористой кожей и синей косметикой вокруг бесцветных печальных глаз; сухое небритое лицо, потрескавшиеся губы, равнодушие; лицо очень красивое, в невесомых веснушках, с проводками музыки, устремленными к ушам; лицо испуганное, в очках с толстыми стеклами, со слуховыми аппаратами в ушах; лицо черное, с широкими ноздрями, с прыщиками, прикрытое прядками вьющихся волос; лицо старческое, маленькое, суровое; лицо безумное, счастливое, белое под черными дредами; лицо отстраненное, склоненное к книге, усталое; лицо приятное, немного вытянутое, любопытное; лицо серьезное, с опущенными уголками накрашенного рта; лицо внимательное, устремившее на нее такой же изучающий взгляд, как она на него. Отвернулась, сделала безразличный вид.

Поднявшись из метро, шла по центральному проспекту, лица плыли на нее, озабоченные и спокойные, группами и поодиночке, она думала, что может, например, остановить мужчину и предложить переспать — легко понять по лицу, что он одинок, но в этом нет смысла, потому что ни одно лицо не остается надолго тем же, ни в чем нет смысла, и деревья качались, а машины ехали.

Возвращалась домой ночью, в вагоне было только несколько мужчин, явно не связанных между собой, так что в случае агрессии со стороны одного можно (нужно) было привлечь к защите других (высчитала глазами расстояния и траектории).

Вошла в дом в три часа ночи. Дом был тих спящими. Проходя через гостиную, заметила, что на диване кто-то лежит. Это был ее художник. Она подошла к нему на цыпочках и легко-легко прикоснулась губами к жесткой щеке — прикосновение к незнакомому. Неприятный дымный запах. Подумала, что если сейчас он проснется — то сбудется то, что не сбылось несколько лет назад, на земле. Он не проснулся, к лучшему: что было бы потом? Что обычно, то и было бы.

Еще неизвестно, понравились бы ей его картины или нет. И привычка гулять непонятно где ночами. Пошла к себе спать.

С тех пор, как в доме поселились другие люди (которые, как она представляла до разговора с Керстин, должны были стать ее братьями и сестрами в чужом мире), Су чувствовала себя все менее уютно. Выходила ли она в сад или шла на кухню, Смаранда с ее юбками и черно-седой косой оказывалась перед ней и произносила очередную максиму, малопонятную, но безапелляционную.

Однажды ночью Сузанне, возвращаясь из туалета, с отвращением почувствовала какое-то движение в гостиной внизу. Она понимала, что это не воры, а легкомысленно приглашенные гости, но все равно, подавляя глухое бешенство из-за вечного присутствия чужих, спустилась на несколько ступеней. Сначала по движению теней поняла, что они ходят или танцуют, а потом увидела: все пятеро (кроме художника — он безмятежно сопел на диване) в ровном темпе ходили вокруг журнального столика и при этом каждый вращался вокруг своей оси. Сузанне закашлялась — в горле першило, но они не отреагировали. От этого мороз пробежал по коже. Бешенство, усиленное страхом, едва не вырвалось на волю, она едва не закричала, что, если они хотят жить здесь, то пусть убираются по своим спальням и спят, и ей не мешают спать, но в этот момент глаза Су встретились с глазами Смаранды, и та даже не кивнула, а на секунду опустила веки — как бы поприветствовала. Белки глаз Смаранды блестели белым, а огромные радужки — черным. Черно-седые волосы разметались по плечам, прикрытым ветхим кружевом ночной рубашки.

Сузанне подумала, что могла бы присоединиться к ним. Но для чего? Может, в их действиях было какое-то особое гипнотическое удовольствие — ей оно было неведомо. Она могла присоединиться к ним только по воле разума — чтобы делать то, что остальные, как в детстве.

Ушла к себе, но заснуть не могла. Лежать надоело. Внезапно проснулась долго таившаяся ностальгия по отелям. Почему нет? За семь минут собрала необходимое — предметы гигиены, белье и немного одежды, оделась и спустилась. Ее гости все так же кружились. Можно переждать в отеле, пока они не разъедутся. Не будут же они здесь вечно, должна же быть у них своя жизнь? Катя вот в отпуск собиралась.

Ночью автобусы не ходили, поэтому вызвала такси и попросила: «Отель». «Какой?» — меланхолично спросил водитель. Су не ответила, но он сообразил.

Даже не рассмотрела названия — отель как отель, три звезды, ключи у администратора, угловая комната на втором этаже, номер «201». Отперла дверь, зашла внутрь и поддалась сладкому чувству: дома. У Шурца была не так дома, как в комнате отеля — эти разные комнаты настолько одинаковы по сути, что ложишься на кровать и тут же крепко засыпаешь — без сновидений.

Прожила в отеле три дня. Вернувшись, поняла, что ее отсутствия и не заметили. Правда, художник и Катя исчезли, но остальные вели себя как обычно, и только на следующей неделе потихоньку, без прощания разъехались. Дольше всех оставалась Смаранда, но однажды утром оказалось, что и ее нет — хотя на плите стоял еще теплый казан с чем-то тушеным, и в доме было прибрано — так, как прибирала Смаранда, пряча вещи с полок в выдвижные ящики и застилая полы полосатыми дорожками (видимо, найденными в подвале, не привезла же она их с собой).

Таким образом восстановилось первоначальное состояние — Сузанне осталась одна. Как тогда, в самом начале, в лесу. Что было бы, если бы ее не нашли? Так и было запланировано, думала она, так было запланировано, чтобы не находиться, лежать в темном лесу год за годом. А что, разве это плохая программа — изучать жизнь тела, лежа на лесной земле, глядя снизу на кроны деревьев и гнезда птиц. Но произошла ошибка.

Только теперь, бросив работу и все остальное, она поняла это. Как и то, что имя — Сузанне, Сусанна, Су — ей не нужно. Ни одно. Заставляла себя вспоминать о лицах в метро. О детской дружбе-вражде: Яне. О Шурце. О Жанне и даже (почти с благодарностью — идиот, конечно, но он был) о Фридрихе. О Паме, с которым было что-то вроде дружбы. Обо всех мужчинах, с которыми спала. Святое — о бабушке. Но воспоминания становились все бледнее и бесполезнее. Она все позже вставала по утрам. Осень усиливалась. Соседи редко выходили в сад — не видела их. И в город не выезжала.

Много спала — дожди помогали не просыпаться. Во сне воды тянутся, стелются. Сначала это море, в нем есть рыбы и осьминоги, волны и водоросли, оно лежит на круглой земле, но чем дальше, тем больше это — просто вода, без планеты, без окончания, без разницы и без живых организмов — прозрачная вода, и все. И чем дальше вода, тем меньше разницы, тем спокойнее жить и яснее: цели не достичь не потому, что это слишком сложно, а потому, что цели никогда не существовало в дистиллированной воде, по поверхности которой в ровном ритме ударяют капли дистиллированного дождя, хотя нет ни верха, ни низа, ни права, ни лева, ни ошибок, ни смыслов.

Шершавая рука c длинными пальцами — слегка выпирающими суставами, с плохо обрезанными ногтями прикасается к воде, нарушая ее безмятежность.

Сузанне закричала.

— Ты!..

— Эй, ты что, спокойно!

— Извини, я не хотела тебя ударить. Но кто так будит. Я спала!

Ей стало неловко за расползающееся по его лицу красное пятно от удара.

— Я заметил, — сказал Патрик. — У тебя дверь в доме нараспашку. Дождь хлещет. Я уже думал, тебя обворовали.

— Я просто спала.

— Три часа дня!

— Можно подумать, ты никогда не спишь в три часа дня. Ну, ночью не вы­спалась...

— Сейчас — никогда. У меня работа. Не то, что прежде, но у меня стабильная работа с социальной страховкой.

— Тогда чего у тебя такие ужасные ногти? У тебя раньше были аккуратные, у тебя были мягкие руки, а теперь что?

— Теперь другой статус. На свои посмотри.

Сузанне посмотрела. Ее ногти были длинными, как у фотомодели, но бесформенными. Когда стригла их в последний раз?

— Почему ты приехал, если у тебя работа?

— Я в здешних краях проездом был. Звонил тебе, но ты не отвечала. Как обычно. Кстати, сегодня суббота.

— А какой месяц?

— Девятое октября.

Сузанне притянула его к себе, он положил руку на ее грудь, укрытую желтоватым кружевом ночной рубашки Смаранды.

Теперь все было не так, как в прошлом году. Он ничего не ждал от нее, она ничего не ждала от него, все будто решалось за них и происходило само по себе, как волны в прибое.

Когда они лежали после любви, Су сказала:

— Вот у тебя есть день рождения — я не знаю, когда, но это неважно. А ты помнишь, почему именно этот день выбрал? Как ты решил родиться?

Патрик засмеялся, и она, после секунды молчания, засмеялась вместе с ним, а потом сказала:

— Давай уедем куда-нибудь. В какую-нибудь еще другую страну.

— Какую еще страну?

— Я думала вернуться в родной город. У меня, правда, больше нет гражданства, но виза не нужна. Поехали со мной.

— Это в какой, там, где война сейчас?

— Там не может быть войны, — засмеялась она.

— Уже третий год. Ты вообще никогда новости не смотришь? Там что-то типа самостоятельной республики... Я подробностей не помню.

Сузанне покачала головой, не поверила, но сказала:

— Тогда можно туда, где меня нашли. К Чернобылю. Мне никогда это все — авария и так далее — интересно не было, и не была я там никогда, а теперь хочется съездить. Я бы там по лесу погуляла. Это ведь не в самой зоне.

— Еще лучше, — засмеялся Патрик, — у тебя одно предложение лучше другого.

— Останешься жить у меня?

— Мне в понедельник на работу.

Сузанне, раскрыв его ладонь, водила указательным пальцем по шраму, Патрику это было неприятно, он встал с кровати и предложил сварить кофе. Он помнил, где у нее кофеварка.

— Почему бы и нет... Почему нет... — пробормотала Сузанне. Она не могла представить себе войну во дворе пятиэтажки, в которой по-прежнему существовала их с бабушкой квартира. Там жили сейчас эти... смутно помнила покупателей: невысокая бесцветная женщина с коляской, очень деловой мужчина, оба с недовольными минами, хотя чего им быть недовольными — пять штук, сейчас те цены даже смешно вспоминать. Ребенок сейчас должен быть старшеклассником. Вдруг испугалась до паники: все ли живы?

Следующим утром, спустившись на свежий запах кофе, удобно устроившись на стуле в своей кружевной (уже привыкла к ней — найденной в гостевой комнате) ночнушке, сказала:

— Ты знаешь, Патрик, я думаю, мы могли бы быть парой.

Он, похоже, не услышал, и она повторила:

— Странная мысль, она мне не могла прийти в голову, но вот пришла, и мне самой странно: я думаю, мы могли бы быть парой. По-настоящему: жить вместе.

На этот раз Патрик хмыкнул.

— Почему ты смеешься?

— Потому что мне позарез нужно было услышать это в декабре прошлого года.

— Да?

— А ты не замечала? Все равно, это не было здоровое желание. В терапии все раскрылось. Такие — позарез — желания вообще не бывают здоровыми.

— А сейчас?

— А как же твоя большая любовь? Не списались с ним?

— Он уехал с Катей.

Патрик кивнул, будто знал, кто такая Катя. И ответил:

— Сейчас я наконец устроился на нормальную работу. Так что сегодня вечером уезжаю, к сожалению.

— Ну да...

Не думала, что ее голос звучит слишком разочарованно. Может быть, наоборот, в нем облегчение, продолжение погружения в воду, через которую потом...

Но он ответил с искренней заботой (похоже, они все-таки становились чем-то вроде настоящих друзей):

— Су, тебе тоже надо работать! Ты должна найти себе нормальную работу — не то, что было, не удаленную. А нормальную. С офисом. Чтобы у твоего дня была структура: это только кажется, что по будильнику вставать сложно, на самом деле сложно и без будильника — видишь, что с тобой происходило. День, а ты в постели. Должен быть распорядок дня, должны быть какие-то рамки для жизни, какой-то стабильный круг общения. Все это дает основу. Тебе станет легче жить, ты сама увидишь!

— Но я ничего больше не умею, — пожала плечами она. — Кроме моих текстов. А писать тексты, боюсь, я потеряла возможность. Вместе с бессмертной душой... это я так называю. Со своей другой природой.

Патрик смотрел на нее в упор, немного испуганно — будто они об этом не говорили.

— Не обращай внимания, я шучу!

Усмехнулся.

— Ты знаешь языки, ты могла бы быть переводчиком.

— Для этого тоже нужны какие-то дипломы... я думаю... Да ты не волнуйся, у меня все в порядке. Я семь лет работала без отпуска — могу теперь отдохнуть. Деньги кончатся, тогда волей-неволей придется искать.

Нет, она не была расстроена отказом — она знала, что Патрик еще напишет ей или приедет, или она приедет к нему. Но удивлялась себе. Что значит «быть парой»?

Полицию встречала в кофте, накинутой поверх ночной рубашки Смаранды. Даже мелькнула мысль, что ее сейчас обвинят в воровстве у бедной румынки — если, конечно, Смаранда на самом деле была румынкой, а не купила паспорт. Но речь шла о другой знакомой, о Керстин. Сузанне спросонья не поняла, в чем дело, и только когда налила себе кофе (полицейские отказались, она извинилась, объяснив, что спала), смогла сложить картинку: Керстин снова исчезла из лечебницы. Сузанне домыслила, что все двери остались запертыми, что видеорегистраторы (если там такие есть) ничего не зафиксировали. Ее вторая беседа с полицией за полгода (первая была после смерти Шурца), прямо роковая красавица...

Полицейские — молодая симпатичная женщина и мужчина средних лет, были другие, и, кажется, не воспринимали историю с побегом всерьез: преступления большого тут не было, пациентка уже сбегала и возвращалась, опасности не представляла. Но работница регистратуры, заразившаяся от пациентов параноидальной подозрительностью, записала имя и фамилию Су.

И вот теперь, в кофте поверх ночнушки (она не просила позволения переодеться и вела себя так уверенно, что ей и не предложили), с чашкой (извините) кофе лихорадочно выдумывала, зачем она ездила в психиатрическую клинику летом. Полицейские почти выдумывали вместе с ней и регулярно подсказывали слова. Да, она прочитала заметку в газете. И решила, что это ее давняя знакомая, с которой потерялась связь. Прониклась состраданием. Захотела навестить в больнице. Купила фрукты. Да, не пустили. И вообще, потом нашла ту Керстин — это совсем другая Керстин, у правильной Керстин все в порядке, никаких психозов. Нет, эту Керстин, как выяснилось, она не знает, хорошо, что не впустили, что бы делала с чужой сумасшедшей? И уж тем более не имела и не имеет с ней никакой связи. И не знает, как выглядит. На это ей показали фотографию. Фото было ужасно — измученная худая женщина, темные (а не светлые) волосы, пустые глаза. И, тем не менее, это была Керстин. Сердце вдруг заболело.

— Вы не знаете, эта женщина, настоящая, ну, сумасшедшая Керстин — она родная у своих родителей или приемная?

Оба полицейских посмотрели на Сузанне с удивлением.

— Мы не имеем права разглашать такие данные, — сказал наконец мужчина. Повисла тишина. Он не спросил, зачем Сузанне эта информация о совершенно незнакомом ей человеке. Но она сочла нужным придумать оправдание.

— Знаете, Шурц, — сказала она, — прежний хозяин этого дома, мой хороший друг — он умер, к сожалению, тогда тоже полиция приходила, так вот, он занимался исследованием про усыновленных. Их психические расстройства. Меня ведь тоже не родная бабушка воспитывала. Так что вы извините. Я не должна была спрашивать.

Но полицейские ее и не дослушали, женщина уже показывал мужчине что-то в блокноте и они о чем-то — кажется, не связанном ни с Керстин, ни с Сузанне — шептались. С ложной внимательностью поблагодарили Су за сотрудничество и попрощались. Она их — даже глупым вопросом — не заинтересовала. Спешка. Другие дела. Когда провожала их, смотрела на пистолеты на бедрах — сначала у нее (женщина вышла первой), потом у него.

Сердце болеть перестало, засуетилась. Пошла наверх, застелила чистым бельем кровать в хорошей гостевой комнате. Хаотично прибирала — за послед­ние недели запустила дом, он полностью соответствовал ее собственному неряшливому неглиже. Ждала. Полицейские больше не придут сюда — вот и хорошо. Вечером ждала на террасе. Почему-то казалось, что Керстин не позвонит в дверь, а придет дворами, через сад. Было довольно холодно, сыро, хотя и без дождя; пальто, в которое куталась, не спасало — принесла одеяло, накрыла ноги. Вглядывалась в качающиеся ветви, за которыми — за деревьями чужих садов и между чужими домами — иногда мелькали железнодорожные огни. Там, куда ей по законам частной собственности вход воспрещен, дальше, где-то — мелкими фрагментами увидела далекий поезд и одновременно услышала звук. Возможно, что Керстин едет в этом поезде, теперь надо ждать — она выйдет на далекой станции, подъедет на автобусе, придет, чтобы объяснить все окончательно, расставить все точки над i.

Керстин не пришла.

Сузанне ждала и на следующий день, но уже вяло — на этот раз Керстин не временно сбежала, а на самом деле покинула всех. «А что тело?» — спрашивала Сузанне саму себя. Ответа не было. Так и исчезла — с телом. Читала все газеты — но случай Керстин больше не упоминался. Да и зачем — то пожар, то убийство, то подготовка теракта. Кому нужна неопасная сумасшедшая?

С одной стороны, Сузанне было немого грустно — хотя с Керстин встречалась всего раз, но это была долгая беседа, которая сейчас почему-то вспоминалась как приятная. С другой стороны, испытывала облегчение — будто исчез единственный свидетель ее собственного преступления (что касается гостей — им так и не объяснила, они исчезли, не поняв ничего). Теперь можно просто жить. Свободный человек в свободной стране.

Читая газеты, узнавала о войне — правда, о ней писали мало и равнодушно. Всматривалась, пыталась понять. Не получалось. Были своими, стали чужими. Опять жестокость. Никто ничего не может сделать. Она не может написать стишок. Пряталась за повтором: «Не понимаю, не понимаю».

Еще не отошла от известия о Керстин, когда позвонил Патрик. Откликнулась с радостью. Он сказал: «Я решил — почему нет? И терапия достала. Я бронирую нам с тобой билеты, поедем, посмотрим твою Чернобыльскую зону. А потом попробуем пробраться в твой город».

— Ты меня... ты меня немного удивил, Патрик.

— Ты снова сломала мне жизнь, — засмеялся он. — Я подумал: есть депозит, есть деньги — зачем я себя мучаю? Съездим с тобой. Но учти — не как пара.

— Да, понимаю... Мы друзья. У меня никаких дел нет. Так что полетели.

— Послезавтра.

1  Нуждающиеся в уходе (нем.)

2  Но (нем.)