|
Об авторе | Ирина Юрьевна Перунова родилась в 1966 году в Воркуте в семье актеров местного драмтеатра. Окончила Литинститут. Стихи публиковались в «Новом мире», «Октябре», «Дне и ночи», «Воздухе», «Гвидеоне», «Плавучем мосте». Книги стихов: «Кругосветные поля», «Коробок». Преподавала сценарное мастерство в Центре анимационного творчества в Ярославле. Долго жила под Москвой, работала в православном детском приюте. Дебют в «Знамени». Живет в Ярославле.
Ирина Перунова
Пути сообщения
* * *
Забывчивая, да. Отходчивая? Очень.
Мой пропуская тост, острит на брудершафт
с какой-то шантрапой, с ромашками обочин,
и спьяну тополя ей песенки шуршат.
Мне всё казалось, жизнь — то мачеха, то мама,
но девочка она. И я её древней.
Дерзит мне: «Отвяжись!»
Боюсь, влюбилась в хама,
а я переживай, как дурочка, о ней.
Я жизнь переживу. Давай в неё не плюнем,
хорошая она и смерти не глупей.
Пускай себе идёт коричневым июнем,
нас отрясая вдруг, как с платьица репей.
Не спрашивай: пошло уместней здесь иль пошло.
Не брезгуй словарём. Умрём, но без обид.
Клянусь, что всё прошло. Что ничего не в прошлом.
Что жизнь ещё идёт. Но больше не болит.
Кондуктор Нико и «зайцы»
1. Милый Пиросманишвили,
что ж вы сами не пришили
к пиджаку большой карман?
Мы в него бы положили
всё, чего вы заслужили…
Не свинтили бы стоп-кран!
2. Зайцам Сванетии грустно на свете и — пшик — по коммерции — швах!
Грех и подумать о бренном билете им, так прохудилась на швах
жизни фамилия, сердца империя, нравственный императив…
Слева вагон атакует Иверия, глазоньки — спелый наив.
Справа Мингрелия, маясь мигренями,
тащит узлы и зайчат:
Сутки не пили, мол, сутки не ели мы,
кустик морковный зачах!
Скопом с Иверией смотрят на двери, и жалко кондуктору зай:
— Ай, генацвале! На полном доверии,
по одному, залезай!..
Горы Кахетии маслом намазаны,
ваймэ, сугробы муки!
Карими переглянулись топазами:
— Зайцы?
— Нико, земляки!..
Грозны их лики, ореховы бороды — нежной Кизики сыны!
Им на билет до ближайшего города
в городе дальнем должны.
Как запоют, превращаетесь в эхо вы,
Грузия, вай, подпевай!
Бродит вино в бородах их ореховых,
Дым, тыбы-дым, раю — рай.
Реют над грешником Ангелы мщения:
щёлк! — и зарплата к нулю.
Нет Вам, Нико, от начальства прощения!
— Знаю, но зайцев люблю.
Баю, Кахетия, баю, Сванетия,
с краю кемарит Нико.
Мчатся созвездия, дышат соцветия…
— Спите, ещё далеко!
3. Кто там во сне обнимает: Коллега!
Небу зарплата на кой?
Чёрный мундир убелён паче снега,
заячьей пахнет мукой.
Падает рубль — поднимается гений
в пьяном порядке вещей.
Ибо, коллега, пути сообщений
неисследимы вообще.
Карандаш
Крошился серенькой крупой —
писал, писал, писал…
И в точку мордочкой тупой
к утру уткнулся сам.
Такой тупой,
такой простой,
строки не разобрать
и не понять уже: на кой
извёл себя, тетрадь.
Лишь точка твёрдая стоит,
свободна и тиха,
как одинокий чёрный скит
для пришлого стиха.
Не точит червь, не жрёт москит,
и ржавчина не ест.
Не стоит рифмы, но стоит,
и что-то в этом есть.
* * *
Всю жизнь топтаться у стола,
что для тебя не накрывали,
под шалью спрятав два крыла,
как неуместные детали.
За «кушать подано» не ждать
букетов и благодарений,
на нет ответствовать о, да —
не отделяя звёзд от терний,
хрустальных туфелек от бот
бэушных… плакала походка!
Омыт слезами «Идиот».
Бесслёзна повесть «Идиотка».
Вестник
Голубь лазоревый. Может, зелёнкой
выкрасил гулю какой-то балбес?
Что же до зрителей с психикой тонкой,
вне подозрений посланец небес.
Головы к небу задрали подруги,
три неофитки из тех выпускниц
школ благородных девиц кали-юги,
сами диковенней крашеных птиц.
Эта — Фотиния. Светка, короче,
в чём-то закрученно-алом до пят.
Та — в золочёных браслетах сорочьих,
и до бровей помрачительный плат
голубю в тон… подтверди, Вероника!
Я-то и вовсе в мужицкой джинсе:
девочка, мальчик? Поди разбери-ка,
вроде пацан, но при длинной косе.
Зыркает голубь на нас непредвзято,
мы, изумлённые — на сизаря.
«Светлое завтра» из кадра изъято,
и, вероятно, изъято не зря.
Чтобы запомнили вспять ликованье,
к матушке Ксении первый визит:
думали, души несём на закланье,
вышло — дешёвенький свой реквизит.
Чтобы заштопали швы девяностых
в памяти нашей и et cetera
окна икон на Васильевский остров,
голубь лазурный над чашей двора.
* * *
Встать единицею к нулю
затем, что он с тобой — десятка.
«Прости» помножить на «люблю»
и разделить с ним без остатка
уже не слишком важно, что —
хоть эту лунную горбушку.
И горечь прошлую по сто
распить, как с холода чекушку.
* * *
Что с ним не так? Не так, и всё!
Никто в деталях не просёк,
но жизнь и смерть, и свет и мрак
с ним всё не так,
не так, не так.
И смерть с ним жизнь,
и мрак с ним свет,
с таким свяжись,
и ты — поэт.
Избранное
Тьма разомкнула вежды
с пятой главы по осень,
бомж на растопку трижды
книжных листов подбросил.
Дважды картошки стружки
дождь завернул в страницы
ручками той старушки,
лапками той лисицы.
Всё не напрасно, книжка,
мышке в норе — обои.
Всё полюбовно, вишь как
вышло, Господь с тобою!
* * *
Легло на камни абы как,
похоже, что весло.
Но где та лодка, тот рыбак?
Куда их унесло?
Воткнёшь просоленный насквозь
в песок шершавый шест,
и вот уже — земная ось,
мир кружится окрест.
И всё, что в нём, — легко и вскользь
вселенной на весло
наверчено, веслом спаслось.
Запомни день, число!
Спаслись и звёзды, и моря,
и улиц берега,
мелькая, цокая, паря —
все зерна, вся лузга,
вся муравейня кривизны
зеркал, дорог, сердец —
веслом спасённым спасены!
Но лодка, но гребец…
Зачем лишь им не повезло?
Есть ремесло без слов.
Рыбак найдёт своё весло,
когда начнётся лов.
|
